Ты, маменька, ты приласкай меня. Часть 13

ТЫ, МАМЕНЬКА, ТЫ ПРИЛАСКАЙ МЕНЯ. Часть 13.

Январь 1998 – Декабрь 2001.

***

Лев Николаевич Толстой, уже старик, на листке бумаги попытался передать свое состояние: «Хотелось, как в детстве, прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешаемым. Но кто такое существо, к которому я мог бы прильнуть так? Сделаться маленьким и к матери, как я представляю ее себе… Ты, маменька, ты приласкай меня».

В похожем состоянии нахожусь сейчас и я из-за болезни, да и не малого уже возраста. И мне тоже хочется сделаться маленьким и мысленно прильнуть к матери, найти у нее защиту и утешение. И я часто делаю это своими воспоминаниями о детстве, юности, особенно наполненными материнской любовью.

***

КОНЕЦ ПУТИ.

Я думал в поезде
О будущем своем.
Оно мелькнуло предо мной
Печальное
В ночном окне вагона.

Словно где-то
Тонко плачет
Цикада…
Так грустно
У меня на душе.

 Исикава Такубоку.

Мое состояние после деревни Высоково – всегда предвкушение, ожидание радости. Кроме двух поездок, когда ехал на похороны. Вначале отца, потом, через девять лет, - матери. Обычно, до этой остановки, было одно желание – поезд, скорей, скорей! А после душа как-то успокаивалась и настраивалась на счастье.

Сидеть на месте я уже не могу, и стоя гляжу в окно. Иногда верчу головой, чтобы что-то посмотреть и слева, и справа по ходу поезда. Места все знакомые, родные. Неудобно перед соседями по купе, что такой я неспокойный, но объясняться не хочется, да и некогда уже.

Вот сюда мы вышли к железнодорожной линии, когда грибниками, с Галей Петровой, заблудились в лесу. Вот здесь справа вначале луга, а потом - широкая просека, по которым шагают столбы линии электропередачи, по юрьянски, обычно говорят, – «высоковольтная». Где-то здесь же истоки меньшей юрьянской речушки – Чумовицы. Один из любимых походов юрьянских пионеров – к истокам Чумовицы.

В мое детство «высоковольтной» еще не было, ее построили много позднее, я уже учился в институте. А раньше в Юрье было две электростанции. Одна, как сейчас говорят, муниципальная, другая – железнодорожная. Все дома за «линией» были подключены к железнодорожной электростанции. Она была и надежнее, т. к. питала весь железнодорожный узел. Когда поселок был подключен к «высоковольтной» линии, местные электростанции стали не нужны, и муниципальная электростанция была перестроена в юрьянский Дом культуры, а проще – в клуб.

«Высоковольтная» линия обычно быстро зарастала лесом, и ее периодически чистили, вырубая молодые деревья. На вырубках всегда было много лесной земляники, и мы с мамой любили сюда ходить. Но это уже не в детстве, а много позднее. Здесь я любил делиться с мамой своими секретами и заботами, окружающий лес как-то способствовал этому.

Вон справа заросли ольшаника, здесь мой отец заготавливал поленца ольхи для копчения мяса. Куски свинины он подвешивал в бане, в дымоход, и несколько суток эти поленца тлели в печи. Мясо получалось черное, но такое вкусное! А мимо ольшаника уходит вглубь леса дорога, здесь болотисто и всегда сыро. По этой дороге гоняли мы в лес стадо коров. В лесу было много вырубок, и коровы любили пастись на этих вырубках. Но пасти было тяжело, в жаркие дни, когда много оводов–слепней, коровы поднимали хвосты и галопом удирали в чащу леса. Долго потом приходилось собирать стадо. Однажды, уже взрослым, я хотел побродить по этим вырубкам, но не нашел их, везде рос сплошной молодой лес.

А вон слева относительно ровная площадка вдоль железной дороги, здесь мама любила организовывать «маленький покос», подкашивать копен шесть-семь сена для коровы.

А вон впереди уже видна «диска». «Диска» - такого слова я не нашел орфографическом словаре, но в старых железнодорожных справочниках оно должно быть. Дело в том, что перед Юрьей, если ехать из Кирова, затяжной спуск. И для того, чтобы подать машинисту сигнал о состоянии семафора, предназначена была эта диска. Физически это плоский круг, соответствующим образом выкрашенный, который мог находиться в двух состояниях: вертикальном, диска закрыта, а значит, и семафор закрыт, нужно состав подтормаживать, чтобы остановиться перед семафором, и в горизонтальном, диска открыта, семафор тоже открыт. К диске от станции тянулась железная проволока, с помощью которой она закрывалась – открывалась.

Для темного времени суток диска имела керосиновый светильник. Каждый вечер сюда приходил железнодорожный служитель, заливал дозу керосина и зажигал светильник. Такая же диска была установлена и с другой стороны Юрьи, но ее я не помню. Одно время диски зажигали мои два одноклассника, однофамильцы, Боря Мищихин и Витя Мищихин. Зимой они ездили на лыжах, один в одну сторону, другой – в другую, и периодически менялись маршрутами. Мы по-доброму завидовали им. Сейчас вместо «дисок» установлены обыкновенные светофоры, и прежнее место потеряло свою привлекательность, загадочность. В детстве мы могли длительное время сидеть и ждать, когда откроется «диска». Нас чем-то привлекал скрежет металла в тишине леса. И нравилось наше упорство дождаться действия неодушевленного механизма.

Справа от «диски» в лес тоже уходила дорога, тоже на вырубки. Сюда мы ходили за земляникой. Дорога сохранилась и сейчас, и даже продлена до «высоковольтной». Всегда между нами, детьми, было негласное соревнование, кто больше наберет ягод. Сбор ягод часто начинался сразу же по выходу из поселка, на откосах железнодорожной насыпи. Чаще ягоды здесь собирали вначале ягодного сезона. На солнечном припеке они созревали быстрее, чем в других местах.

А иногда, да и часто, устраивались соревнования, кто дольше и дальше пройдет по одному рельсу, шли двумя цепочками по обоим рельсам. Тогда уж шли сразу до «диски», сворачивая потом в лес. Уже взрослым, я любил посидеть возле светофора. Это там, где раньше была «диска». Иногда по рельсам и мимо меня шли юрьянские ребятишки, белоголовые, озабоченные предстоящим сбором грибов или ягод, и одновременно любопытные, когда смотрели на меня. Часто сворачивали на лесную дорогу, наверное, шли на «высоковольтную», тоже, как и прежде мы, за ягодами. Мне было приятно и радостно смотреть на детей, как будто с ними ребенком шел и я.

За «диской», в сторону Юрьи, начинался длинный спуск. Для железной дороги, я думаю, более неудобным был подъем железнодорожной колеи в сторону Кирова. Обычно состав тащили два паровоза. Но преодолеть этот подъем они могли, если состав не очень тяжелый. Для тяжелых составов использовался толкач – дежурный по станции паровоз. Или когда состав брал подъем сходу, без остановки на станции. Мне на всю жизнь, наверное, запомнилось «жалобное пыхтение» паровозов, когда они преодолевали подъем, тучи дыма и пара, сопровождаемые состав. Настоящий титанический труд! Подобное «пыхтение» на других чужих станциях и железных дорогах всегда вызывало у меня теплое чувство, воспоминание о своем юрьянском подъеме.

Однажды я гостил дома, и ночью испытал какое-то незнакомое тревожное чувство. Понял, что за ночь ни разу не было знакомого «пыхтения». Утром я спросил маму - почему так? «Сыночек, не стало уже паровозов, сейчас только тепловозы. А они мощнее, наверное, и не «пыхтят»», - ответила мама.

Бывают в жизни такие события, которые тебя не очень касаются, и плохого ты в них вроде ничего не сделал. Но от них в душе навсегда остается чувство вины или сожаления. Однажды я шел из леса, и на этом спуске встретил девушку лет пятнадцати-шестнадцати. Мне было столько же, я еще жил дома, с мамой. Девушка по шпалам почти бежала мне навстречу, из Юрьи, и горько плакала. Я спросил ее, могу ли ей чем-нибудь помочь. Оказывается, она проехала свою станцию, Чащинское, и сейчас возвращается. Дело было осенью, уже темнело. Ей можно было вернуться утренним поездом, а для этого переночевать в Юрье.

Я ей ничем не помог, предложить переночевать у нас – без маминого согласия я не решился. А сходить и спросить – не было времени, она боялась и торопилась. Двенадцать километров до Чащинского, два часа быстрой ходьбы, может быть, тут и не было проблемы. Но уже темнело, лес, девушке было страшно, иначе она бы не плакала. Я ее немного успокоил, зверей в лесу нет, плохих людей – тоже, все будет хорошо. Мне нужно было ее проводить, но вот не сделал я этого.

И еще часто вспоминаю одно событие, которое вызывает у меня светлое сожаление. После седьмого, тогда выпускного, класса я поступал в речное училище, в Великом Устюге. Поездка в этот красивый старинный русский город мне навсегда запомнилась. Но я не поступил, подвело здоровье, зрение, не прошел медицинскую комиссию. И вот, уже после первого курса института, я ехал домой на каникулы. В Кирове Котласском в наше купе села девушка, белоголовая и какая-то вся светлая, и внешне и внутренне. Молодежь притягивает друг к другу, и в купе мы с ней разговорились. Была она из Великого Устюга, училась в Кирове. И я ей рассказал про свою поездку в ее город, и о том, какой он красивый! И еще о том, что я очень жалею, что не стал речным капитаном. За это она при всех соседях дала мне большое румяное яблоко. Мне, конечно, его было неудобно брать, но она была настойчива, и я взял. Мне так хотелось спросить у нее адрес, и разрешения написать ей письмо. Но не хватило у меня тогда смелости сделать это.

На этом железнодорожном спуске-подъеме мы с Игорем Чащиным совершали несколько раз нехорошие поступки – воровство. И из-за этого в моей жизни было несколько очень неприятных часов. Но совесть моя из-за этого поступка и других подобных, о чем я еще расскажу, никогда меня не мучила. Может быть потому, что в эти поступки-проступки вплеталась мальчишеская, с моей точки зрения, удаль. Но, скорей всего, в жизни нашего общества была заложена позволительность что-то отщипывать от государственной собственности. Хотя были тогда еще строгие сталинские порядки. И еще, если бы жизнь была экономически нормальной, всего бы хватало, не было бы этого воровства.

А проступок заключался вот в чем. Чтобы заработать, добыть деньги на всякие мальчишеские потребности, например, на рыболовные снасти, мы сдавали во вторсырье различные материалы, в том числе кости, металлолом и другое. И с Игорем Чащиным мы приспособились один и тот же металлолом сдавать несколько раз. При отправке из вторсырья металлолом загружали в открытые железнодорожные платформы. Мы дожидались, когда вагон подцепляли к составу и отправляли, садились на этот состав, и на подъеме, где поезд идет очень медленно, сбрасывали в траву доступные для нас по весу железки. Потом во вторсырье брали подводу, которую давали всем сдатчикам металла, и привозили металл для сдачи.

Все было хорошо, «конвейер» работал. Как раз в это время мы, моя семья, строили свой дом. И должны были, мы с отцом, ехать за кирпичом для печи. Я очень ждал этой поездки, ехать на машине в дальний рейс, большей радости для мальчишки трудно было придумать! Но перед самым отъездом прибежал Игорь Чащин и «огорошил» меня: железнодорожный путевой обходчик видел наше воровство, донес по начальству, и дело передано в милицию.

Я очень испугался и переживал за возможные последствия. Лучше бы Игорь рассказал мне это после поездки за кирпичом! А тогда все мне стало не мило, такая радость была испорчена! Но не все оказалось правдой, в милицию дело никто не передавал. Просто путевой обходчик предупредил отца Игоря, тоже железнодорожника, чтобы больше такого не было. А уж про милицию придумали, чтобы побольше нас напугать.

Вскоре за «диской» поезд «выскакивает» из леса, и справа открываются на пригорке дома поселка. Сейчас дома подошли уже к самой железной дороге, а раньше здесь вдоль речки Чумовицы было пастбище, покрытое редкими елочками, и лишь за речкой, на горе, начинались дома. Самый крайний – наш дом, который мы сами построили и в котором я жил последние годы перед поступлением в институт. Мне видна боковая солнечная сторона дома, окна моей, вернее, нашей, детской комнаты. По мере приближения поезда к станции дом удаляется и открывается уже задней своей частью. Увидеть вдруг мой дом – один из радостных моментов моего путешествия! И действительно – вдруг, потому что стена леса кончается неожиданно, и сразу на пригорке – мой дом. Хотя и далеко, но по родному мне бытовому семейному укладу я угадываю о жизни в доме. Дым из трубы – мама топит печь. В задней части дома, возле уборной, построена площадка по типу лоджии в современном доме, мы называли ее – «мостик». Иной раз я вижу фигуру на мостике, это отец курит. Или что-то делает мама, может быть «выбивает» половики. Или готовиться идти в хлев к корове, к животным. Когда мама не могла уже по здоровью меня провожать до вокзала, она выходила на этот мостик, и я, уже из поезда, угадывал вдали ее поникшую фигуру.

Перед боковыми окнами дома – несколько елей. Когда под горой, рядом с нашим домом построили следующий по улице дом, новый хозяин хотел вырубить эти тогда не большие елочки, они оказались в его усадьбе. Мама была против порубки, и защитила елочки. Но потом жалела об этом. Потому что елочки выросли и стали затенять большую часть нашего огорода. А хозяин-сосед к ним уже привык, ему они не мешали, и даже защищали от северных ветров. Вот так и остался лесок на стыке наших усадеб.

Сейчас, подъезжая к станции, я мысленно здороваюсь со своим домом. А когда уезжаю – вот так же отсюда кидаю последний взгляд на родные окна. А потом тихо и грустно сижу и смотрю в окно до самого Кирова. И лишь в Кирове заставляю себя встряхнуться и включиться в дорожную суету.

Вот я мысленно сейчас подъезжаю к семафору. Тоже монументальная конструкция по сравнению с современными светофорами. Семафор имел две «руки». По-моему, в закрытом состоянии одна рука располагалась горизонтально, другая – прижата к вертикальному столбу. Если, в открытом состоянии, подняты наклонно вверх обе руки, поезду дается указание и распоряжение ехать на проход, без остановки на станции. При одной открытой руке поезд на станции останавливался. К семафору от станции тоже была протянута металлическая проволока, чтобы управлять «руками». Не помню вот только, а как же ночью, наверное, на семафоре уже был электрический светильник? Или машинист определял состояние семафора в свете своих фар. «Диска» - та не высокая, и по пристроенной лесенке можно было зажечь керосиновый светильник. Да и семафор – более важный железнодорожный аксессуар, и керосиновым светильником здесь не обойдешься.

А вот слева пошли уже склады заготзерно. Они типовые для многих железнодорожных станций в России, которые по статусу на уровне районных центров. Но мне эти склады очень близки, потому что несколько лет в летние каникулы я подрабатывал в заготзерно. В голове проносятся картины былых событий, важных, конечно, только для меня. Вот на месте этого нового кирпичного склада стоял старый склад, построенных на деревянных сваях, как избушка на курьих ножках, только ножек было много. С внутренней стороны территории заготзерно сваи окаймлялись деревянными вертикальными козырьками, и проникнуть на территорию было нельзя. С внешней же стороны можно было пролезть под склад. В годы войны и послевоенные годы территория заготзерно охранялась сторожевыми собаками, которые бегали на цепи по натянутой проволоке. Этих собак мы очень боялись, уж очень они были злые. Но когда голодные годы прошли, сторожевых собак не стало. Вот в это время, идя из школы, я забирался под склад. В некоторые щелочки в полу прямо на землю сыпалось зерно. Этим зерном я набивал сапоги, все карманы, а может быть, и школьную сумку. То есть совершал грешный поступок, воровство. Мама знала об этом, потому что принимала это зерно. Что вот тут скажешь, грешны мы оба с мамой. Но совесть моя и сейчас меня не мучает. В какое-то время деревянные сваи подгнили, или зерна много в склад загрузили, сваи не выдержали, и склад упал. Зерна много не испортилось, крыша осталась целой, зерно собрали, очистили, провеяли, а склад разобрали. Хорошо, что в момент аварии меня не было под складом, бог меня миловал.

Первая моя в жизни работа, за которую я получил денежки, это была пилка дров. В заготзерно для своих работников была построена баня. Чтобы ее топить, заготавливались дрова. И еще для соседнего помещения, где находились, жили, сторожевые собаки. Мы с братом нанялись пилить и подготавливать эти дрова, мне было тогда лет десять – двенадцать, брат моложе меня на три года. Опыт у нас уже был, заготовка дров дома была нашей обязанностью. Платили нам с кубометра распиленных, расколотых и сложенных в поленницу дров. Наш работодатель, завхоз Кибишев, жалея нас, учил, как складывать поленья, чтобы побольше кубометров получалось. Это он делал еще потому, что был другом нашего отца. В поленнице больше должно быть пустых мест. Сказать, что мы совсем не прислушивались к советам Кибишева, было бы неправдой. Но быть уж очень недобросовестными нам тоже не хотелось. Заработанные денежки, в голове вертится цифра двадцать один рубль, мы принесли маме. И все были очень довольны. В последующем были разные работы. Тут и возка песка на лошади, о которой я уже рассказывал. Работа с зерном, его сушка, перелопачивание, перегрузка и т. п. Почему-то часть работы была ночная, огромный склад и горы зерна, полумрак, немножко страшновато, и я один на всем складе, загружаю зерно в дырку у стены, откуда шнеком зерно гонится через сушилку и выходит уже в другой склад. Там работает мой напарник, Игорь Семенов. Изредка мы делаем перерыв, встречаемся и немножко болтаем.

После девятого класса случилась самая приятная для воспоминаний работа. И самая оплачиваемая. Работали мы с товарищами грузчиками на автомашине ЗИС-5 с прицепом, возили бревна из леса на заготзерновскую пилораму. Работа была опасной, грузили в лесных делянках на машину толстые шестиметровые бревна. Делянка была километров за двадцать от Юрьи, во время езды мы находились в пространстве между комлями бревен и кабиной. На поворотах концы бревен проносились мимо нас, постоянно нужно было быть настороже. Но к счастью, все обошлось благополучно, никого из нас не ушибло, не покалечило, не убило. Целый день быть с машиной – нам это очень нравилось. Тем более, что по очереди мы ездили в кабинке.

Вот вагоны поезда, колеса, застучали по переводным стрелкам, направляя состав на первый путь. Перед стрелками, со стороны вокзала, раньше были установлены водо-раздаточные колонки для заправки паровозов водой. Во время заправки из паровозной топки выгружался раскаленный шлак прямо на путь между рельсами. Специальные рабочие носилками выносили шлак на обочину железной дороги, где он накапливался большими кучами. Ветер раздувал тлеющий огонь, и эти кучи были похожи на миниатюрные действующие вулканы. В холодное время года, идя из школы, мы любили посидеть около этого огня, грея руки. При этом старались не поджечь свою обувь, особенно валенки зимой.

А вот перед окнами вагона проплыли уже злополучная площадка для металлолома, пакгауз, будочка для холодной и горячей воды, водонапорная башня, пункт приема габаритного багажа, железнодорожный буфет, где любил пить пиво Саша Калинин. А вот и тополь, на котором был прикреплен сигнальный колокол для сообщения о прибытии и отправке поездов, и, наконец, наш вокзал.

О ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ И О ЧУМОВИЦЕ

Я на последней станции сошел
Светло от снега….
В городок глухой
Иду я
Тихими шагами.

 Исикава Такубоку.

В ту первую поездку на каникулы меня случайно встретили мои одноклассники Лиля Григорьева и Валерка Ворожцов. Через год – другой и они уедут из Юрьи. Но в ту зиму они жили еще в поселке. Из моей памяти выпало все остальное из той первой поездки домой. И совсем не помню мой обратный путь до Куйбышева. Но в тот вечер, я думаю, друзья проводили меня до дому, а это через всю Юрью. Думаю, что шли мы по главной улице, улице Ленина. Покрытие тогда проезжей части этой улицы было таким, которое, я думаю, называется «булыжная мостовая». Но мне больше нравиться название «брусчатка», как на Красной Площади в Москве. Зимой, конечно, этого не было видно.

Может быть, для защиты от появившейся тяжелой техники, а скорей всего, следуя моде, улицу через некоторое время покрыли асфальтом. Но мне брусчатка нравилась больше, улица была как-то наряднее, праздничнее.

Вначале улицы – мост через Чумовицу. Речка большой своей частью протекала через поселок. И редкий мальчишка не бороздил ее вдоль и поперек много раз. Это и собирание червяков-водяников для рыбалки на больших реках – Юрье и Великой. Это и ловля рыбешек, синцов и усачей, корзиной. Корзину ставили поперек течения возле берега и «ботали» воду ногами или палкой, загоняя рыбешку в корзину. Синцы и усачи – это даже не пескари, уху и жареху из них не сделаешь, но кошку накормишь. В районе моста, чуть ниже, речка была запружена, чтобы образовать водоем для забора воды на районную электростанцию. То ли эта невысокая запруда была причиной, то ли какая другая, но перед мостом речка образовывала несколько довольно глубоких омутков-лягушатников таких, что ребятишкам можно было купаться. И в младшие детские годы на дальние пляжи мы ходили редко, а ограничивались этими лягушатниками.

Особенно привлекала речка мальчишек в дни поздней осени, когда она покрывалась льдом. Лучшего катка трудно найти. Катались на «снегурках», прикрепляя их веревками к валенкам. «Снегурки» - коньки с широким лезвием, позволяющим кататься как по льду, так и по снежной дороге. Лишь у некоторых счастливцев были «дутыши» - коньки с узким лезвием. Речка образовывала длинную, более километра, ледяную дорожку, с включением всех своих неожиданных поворотов, зигзагов, излучин. Из-за неравномерного застывания в некоторых местах сохранялись промоины, полыньи. А то и с двух сторон, образуя между собой ледяной мостик. Эти места особенно привлекали конькобежцев, лед потрескивал, изгибался, и был большой риск провалиться в воду. Большим шиком было пронестись по такому ледяному мостику. Не беда, если кто и проваливался в воду, глубоких мест не было. Но никто из неудачников не уходил домой, выливали воду из валенок, выжимали штаны, и снова катались. Мороз вымораживал одежду, а движения не давали человеку замерзнуть. Однажды и я провалился по пояс, но уходить домой и не подумал. Помню, было это в ноябрьские праздники Октябрьской революции. Кажется, до сих пор в памяти картина молодого впервые в том году выпавшего снега. Мама с моей сестрой стоят на мосту через Чумовицу и зовут меня, напоминая, что пора домой, что дома праздничная еда, наверное, это блины и может быть шаньги, а мне от всего этого очень хорошо и радостно. Наверное, это обо мне: «Малыш уж отморозил пальчик, ему и больно и смешно…!»

После того, как снег заваливал речку, некоторое время катались на коньках по дороге. Но здесь нравилось не просто кататься, а зацепляться проволочным крюком за лошадиные сани или за борт машины. Большим шиком было катание за машиной, но машин тогда было мало. Всегда интересна была реакция ямщиков на такое цепляние. Для лошади это не большая нагрузка, коньки по твердому снегу легко катились. В реакции ямщика, наверное, выражалась сразу вся суть человека, его характер. Некоторые ямщики, а таких было большинство, были как бы даже рады неожиданному «пассажиру», собеседнику. Они даже могли еще чем-то угостить мальчишку, булочкой, калачом. Но некоторые ямщики прямо изводились, скажу, от злости. Они старались кнутом достать мальчишку. Просто догнать – было им трудно, на коньках мы легко удирали. Я обычно избегал конфликтов, не нравится, ну и уйду. А некоторые настырные мальчишки длительным цеплянием изводили не добрых ямщиков. Конечно, если по справедливости, то нам нужно было делать все по-доброму. Вот за машину зацепишься – там никто не ругает, разве что учителя в школе, да родители дома. Но там опасно, шофер сзади не видит. Главное, чтобы, при необходимости, свободно можно было отпустить ручку зацепленного крюка. Или вовремя отцепиться.