Любовь и лето, дорогие друзья, вещи хоть и разные, но в чем-то все же схожие. В первую очередь тем, наверное, что их уход не может не вызвать легкую грусть и легкое сожаление. Жизнь продолжается, конечно, но куда деться от едва различимого щелчка, когда в очередной раз поворачивается колесико ее счетчика?..
Много лет назад, после двухдневного перехода на лошадях, занесла меня нелегкая в богом забытый киргизский аул Ёзгечу (позже я узнал перевод этого слова: «Летняя переправа», что соответствовало сути, поскольку даже на лошадях туда можно было пройти только летом). Что я там делал и сколько был – не суть важно. Важно, что я влюбился в местную девчушку по имени Суусар, которая ходила в кирзовых сапогах. Без всякой задней мысли (пацаном был) я признался в этом Суусар. И она сказала: «Нет».
Было это в день моего отъезда из Ёзгечу. Накануне гостеприимные киргизы зарезали барашка, что-то уже варилось в котлах, а хозяйский мальчишка деловито взбивал в бурдюке свежезабродивший кумыс. Суусар же предстояло в честь гостя приготовить коронное блюдо ёзгечуйцев, чем-то похожее на андижанскую дамламу.
- Мы очень разные, - сказала мне Суусар в ответ на мое признание. И, тонко нарезав несколько кусочков курдючного сала, выстлала им дно стоящего перед ней казана.
- Ты европеец, - продолжила она, указывая на белоснежные кусочки, - а я (указывая на цвет казана) – азиатка.
- Ну и что? - попытался возразить я, - все люди сделаны из одной плоти.
И положил поверх кусочков сала несколько бараньих косточек и относительно мелко нарезанное мясо.
Суусар грустно улыбнулась, бросила поверх мяса щепотку соли, щепотку красного перца и щепотку растертой в ладонях зиры, от чего запах кислого молока, исходящий от ее волос, принял горячий и возбуждающий оттенок.
- У каждого, тем не менее, своя кровь - продолжила она, порезав на две части несколько некрупных помидоров. – У меня, например, пресная, как у этих овощей. И у моей матери она пресная… У тебя же не такая?
С этими словами Суусар выложила порезанные помидоры поверх мяса и косточек.
Я не знал, какая у меня кровь. Но хуже всего, я не знал, что ответить. Подсолив слегка помидоры, я разрезал пополам вдоль три луковицы, мгновенно ощутив резь в глазах. Но слезу, думаю, выбил из глаз все же не лук, а мое молодое бессилие в аргументах (пацаном я был, повторяю).
- Ест глаза, - чертыхнулся я, когда Суусар обратила внимание на бегущую по моей щеке слезу, - очень жесткий лук.
И небрежно бросил половинки лука поверх помидоров.
- Не огорчайся, - улыбнулась она так, как улыбаются проницательные восточные женщины и выбрала из стоящего рядом ведра две моркови. - В любом случае впереди у тебя такая же яркая и сладкая жизнь, как эти клубни.
Она уложила разрезанную пополам морковь рядом с брошенным мною луком и вновь всыпала щепотку соли, щепотку красного перца и щепотку растертой в ладонях зиры.
- Без тебя, - упрямствовал я, - вряд ли жизнь будет яркой и сладкой. Скорее всего – горькой, как этот молодой чеснок.
Я снял кожицу с молодого овоща с таким остервенением, что шелуха полетела в казан. Это, конечно, никуда не годилось, благо Суусар с той же восточной, но уже покладистостью, быстро ее удалила. Я пытался воспользоваться моментом, чтобы ненароком перехватить ее ладонь или хотя бы ее коснуться. Но не успел, ограничившись тем, что положил чеснок рядом с морковью и луком.
Тем временем она взяла баклажан, созревший настолько, что его иссиня-черная кожица спорила по цвету с тугой и черной косой Суусар.
- Вспоминая меня, - вновь с улыбкой проговорила она, срезая кожицу, - ты всякий раз, особенно в тяжелые моменты жизни, будешь чувствовать, как темное меняется на светлое и отлетает прочь, подобно этой шкурке. Светлое будет дробиться, как этот овощ, но меньше его не станет, ибо даже в разбитом зеркале есть своя прелесть – в виде новых, хоть и мелких, зеркал.
С этими словами, разрезав баклажан на четыре части, она положила его рядом с морковью, луком и чесноком.
В то время я изучал Лорку, а вернее - его «Сомнамбулический романс» в оригинале («Любовь моя, цвет зеленый, зеленого ветра всплески …»), который очень приличествовал моменту. Но я решил его не читать киргизкой девушке на испанском, на котором он звучал бы убедительнее, а как перевести романс на киргизский, я тоже не знал. Поэтому я взял пару болгарских сладких перцев, удалив из них семена.
- Тоска моя будет зеленой, как этот перец, и осколки твоих зеркал будут только множить эту тоску, - продолжил упрямствовать я, уложив перцы целиком рядом с баклажаном.
Она молча вынула из другого ведра пару-тройку сморщенных картофелин, и я шестым чувством уловил в этом жесте последний, решающий аргумент.
- Я старше тебя на целых восемь лет.
Из-под сморщенной кожицы картофелин все же блеснула на солнце их чистая и гладкая плоть. Разрезав клубни пополам, Суусар положила их рядом с моей зеленой тоской, добавив стручок опять же зеленого жгучего перца. С щепоткой соли, щепоткой красного перца и щепоткой растертой в ладонях зиры.
Тогда я взял маленький кочан капусты, в листьях которой иногда находят детей, и разрезал его вдоль на небольшие дольки в надежде, что хоть через эти разрезы раздастся тонкое младенческое попискивание, способное растопить камень женского сердца. Мне казалось, я даже услышал этот писк Но Суусар поспешно взяла каждую дольку и нанесла на срезы тонкий слой мОя (аналог нашего топленого масла) так, как мы обычно мажем маслом бутерброд. И положила дольки поверх картофеля, добавив щепотку соли, щепотку перца и щепотку растертой в ладонях зиры.
Что я мог сделать? Только устлать капусту, подобно кладбищенским цветам, веточками укропа и кинзы.
Суусар поняла мой жест, еще раз грустно улыбнулась и плотно закрыла казан крышкой.
Надо мной же, кажется, захлопнули крышку гроба, загнав по краям 9 медных гвоздей.
Я разжег очаг и, как только дрова прогорели, поставил на него казан, оставив гореть одну единственную головешку, как символ последней надежды, которая, конечно, теплится в каждом из нас.
Суусар одобрительно кивнула головой, ибо у нас был по крайней мере еще час, в течение которого можно было ощущать слабое горение надежды, зажигая новое полешко от догорающего. И я неожиданно для себя запел. Первое, что пришло в мою тогда практически мальчишескую голову. Вот так:
-.................................................
-.................................................
-.................................................
-.................................................
Между тем прощальное ёзгечуйское блюдо в собственном соку поспело. Мы выложили его на тарелку согласно местным традициям, чтобы наполнить запахи гор, тронутых осенью, ароматами нарождающегося лета, ибо никому не хотелось с ним расставаться.
А распрощались мы в сумерках, поскольку переход от Ёзгечу до Кара-Алмы, где меня ждала машина, был намечен на раннее утро. Но тут я сделал две, на мой взгляд, непростительные ошибки. Во-первых, я решил запечатлеть наше расставание на мой старенький "Зенит", спрятав его в кустах и взведя язычок автоспуска (Суусар ни в какую не соглашалась фотографироваться).
Во- вторых, я сказал ей "Прошай", даже не пытаясь в темноте вглядеться в ее раскосые глаза. Дома, проявив пленку, я обнаружил, что на снимке, кроме меня, больше никого нет.
ЗЫ. С иллюстрациями эту миниатюру можно посмотреть здесь:http://www.dunduk-culinar.ru/holiday/holiday-05.shtml