Рыжая

 
Наверное, в детстве ее дразнили. Потому что Аня была огненно рыжая, и вся сплошь в веснушках, даже руки и плечи. Кудри медной проволоки и узкие зеленые глаза. Ее первая фотография – из детского дома, куда Аня попала пятилетней в 1928 вместе с братьями, когда её отец – мой прадед Миша, огромный рыжий силач, способный поднять телегу, погиб, а ее мама, Ирина Демидовна, тяжело заболела. В детском доме Ане не разрешали видеться с братьями – мальчики жили в отдельном бараке, и только по вечерам старший, Георгий, передавал ей сквозь ограду картошину или кусочек сахара.
Вернулись все вместе в Замоскворечье, на улицу Разина (на месте этого дома теперь стоит гостиница «Россия») нежный и заботливый Георгий, и отчаянный задира Сережа.
В 41-м они сразу ушли в армию добровольцами. Аня обивала пороги военкомата, чтобы попасть на фронт и найти братьев, и добилась своего, хотя ей не было еще 18. Побывав в разведке в тылу врага, только в конце войны она узнала, что Георгий был рядом, в соседнем полку, но увидеться с ним ей так и не разрешили – по отцу она была Алдошина, а у него была фамилия мамы – Александров, не поверили, что сестра. Через месяц он погиб. Сергей пропал без вести.

После войны, выйдя замуж за моего деда, она жила в Ленинграде.
Мы жили втроем, в большой коммуналке на Невском, где кроме нас жили еще три семьи. Огромная кухня, длинный таинственный коридор, двери в комнаты соседей были для меня всегда открыты…
Все сложилось в память как цветной диафильм: мокрые ленинградские крыши в проеме окна. Слепящее отражение весенних луж и стриженые липы. Гладкие булыжники у ворот Александро-Невской Лавры, где я гуляю каждый день, терракотовые корпуса Духовной Семинарии, густой запах сирени без примеси воздуха. Перламутровое небо белой ночи, случайное желтое окно в доме напротив. Между серыми гранитными глыбами стен Бастиона – тонкие, сиреневые колокольчики. Шуршанье золота под ногами в Летнем Саду. Лимонный февраль, заиндевелая чугунная ограда. Стекло троллейбуса в морозных узорах, которые сначала долго рассматриваю, а затем протираю в них свое окошечко, за которым медленно проплывают огни вечернего Невского.
…Каждый раз на Новый Год дед приносил такую огромную елку, что ее макушка упиралась в потолок, мы развешивали на нее конфеты и мандарины, клеили вместе гирлянды из бумажных флажков, цветные лампочки отражались в высоченном зеркале в резной дубовой раме. Помню запах пирогов с капустой и бабулины руки в муке. И тишину белого зимнего утра, когда, запустив руку под подушку, наощупь узнаю там подарок.
Эти 7 лет детства кажутся теперь отдельной жизнью. Наверное, счастье – это когда ничего особенного не происходит, но включены все органы чувств, когда каждый день просто очень хорошо, и ощущаешь это сейчас, а не задним числом, и нет страха, что это может кончиться… А она просто всегда была рядом, не мешая мне видеть, чувствовать, запоминать.

Потом родители забрали меня в Москву, но то ровное тепло и спокойствие … больше в моей жизни никогда не повторялось. Трудно сказать, сколько времени мы провели в поездах «Москва-Ленинград», в постоянном движении навстречу друг другу. С проводниками «Красной стрелы» она передавала посылки, я писала письма. Послания с рисунками пачками перемещались по Октябрьской железной дороге.
Для меня она была чем-то большим, чем просто бабушка. Она была самой прочной стеной, сквозь которую – ни холод, ни ветер. Ее любовь не обозначалась словами, но я чувствовала её в каждой веснушке, в смеющихся глазах, зеленых с коричневыми крапинками. А Москва так и запомнилась мне постоянно ноющим, как зубная боль, ожиданием встречи.
С моим переездом связь с домом натянулась, как струна, чтобы вскоре лопнуть окончательно.
Помню как сейчас, раздался телефонный звонок из Ленинграда и дед, без долгих вступлений сказал: «Завтра бабуля приедет, встречай». Непонятно почему, у меня хлынули слезы, незабываемый сладко-соленый вкус.
Письма я продолжала ей писать, даже когда ее вскоре не стало. Дед пережил ее только на 8 месяцев, и с ним оборвалась моя последняя возможность вернуться домой, на Невский, 168.
В отчаянных и глупых попытках что-то изменить, перевернуть, я остригла косы, проколола уши, наевшись таблеток попыталась надолго уснуть, но чтобы проснувшись, все снова было как прежде. Мне было 13, и я не поняла тогда, что это просто кончилось детство.

После похорон мама почти год лежала, и казалось, что они ушли вместе.
Потом мы были на кладбище только раз, в 85 году, летом. Там было как на пустыре - ни деревьев, ни цветов, только рядом справа одна тоненькая березка и сзади, метрах в 20, на границе участка, небольшие кусты. Было очень жарко и грустно. Рядом работал могильщик, парень лет 25, загорелый блонд с карими глазами, без рубашки, красивый до неприличия (наверное, это меня тогда впервые поразило). Мама попросила его помочь сделать ограду, но он совершенно спокойно назвал такую цену, что у нас все внутри оборвалось. Так ничего и не смогли сделать. Был только бетонный цоколь и крест железный , серебрянкой покрашенный...
Не знаю как, но мама так и не ездила туда больше. Она всегда жила не по правилам, не понимаю этого механизма. Но ясно было одно – она не смирилась с этой смертью. Словом, 3 года назад я поняла, что мне туда надо срочно. Боялась ехать, вероятность была велика, что заброшенную могилу не найду, и ее могли просто продать.
Деньги были. Приехала, участок нашла. Все зелено, как в лесу - цветы везде, сирень, жасмин, пирамидами кипарисы, шиповник, рябины... А могилу найти не могу. Вдоль и поперек исходила весь участок, все забытые могилы обнюхала... на одной, похожей, свалена куча сухих листьев и чужая, с трещиной, мраморная плита. И я вспомнила, как тогда, в 13 лет стояла на том месте, и как в замедленном кино, обернулась назад в поисках тени, и сзади росли единственные кусты... То расстояние я точно запомнила. Вот, думаю, один шанс у меня - повторить тот поворот головы спустя 18 лет... И тут я медленно, медленно обернулась... Сзади, метрах в 20, росли большие деревья, а рядом справа, зашумела листвой высоченная береза. Так вот и сомнений не осталось, она снова была рядом.