Так и хочется написать в лучших традициях славянской письменности – «начавшееся утро не предвещало никаких потрясений». И в самом деле – не предвещало. Скорей, наоборот.
Наступила пятница. Давно и заслуженно любимый мною, и не только, последний рабочий день. Настроение в предвкушении двух грядущих выходных было бы достаточно радостным, состояние души безмятежным, но привитые мне с детства традиции не позволяли предаться радостям в полной мере: пятница была Страстной.
Возвратившись с работы, я тихо передвигалась по дому, заканчивая начатую накануне уборку. Особенно с большим удовольствием я избавлялась от лишних вещей, абсолютно разделяя мнение Будды по этому поводу – «имей как можно меньше вещей, чтобы как можно меньше о них думать». Мне кажется, когда Христос говорил о трудности вхождения богача в Царство Божие, он тоже имел в виду, что мысль, занятая накоплением земного, не может быть свободна для полёта и мечты.
Сын иногда по моей просьбе без особого энтузиазма отвлекался от своих мальчишеских дел и с неохотой выполнял разовые поручения, ссылаясь на «министерскую» занятость.
Сетуя на недостатки его воспитания, а жаловаться было некому, так как я в данном случае была себе и истцом и ответчиком; облачившись в пальтецо, я собралась вывести на прогулку собаку. Обезумев от возраста и скуки, псина рвалась на улицу в присутствии хозяев каждые три часа, но проигнорировать ее скулёж иногда было себе дороже. Побуркивая без надежды и взывая к совести сына, я взялась за дверную ручку, но от внезапно возникшей боли в сердце охнула, выпустила из рук поводок и, еле передвигая ноги, направилась к дивану в дальнюю комнату, подальше от источника раздражения.
Судя по взгляду, которым сын проводил меня, мои манёвры не остались незамеченными, но с места он не встал.
« Видимо, решил, что опасений для беспокойства нет. Раньше серьёзным образом меня никогда не прихватывало», – подумала я.
В связи с последним обстоятельством поиски в доме каких-либо сердечных капель были занятием безнадёжным.
Я улеглась, как генерал Платов «на досадную укушетку», и решила отлежаться, пока «само пройдёт». Закрыла глаза, постаралась успокоиться.
Боль не проходила. Она нарастала, как лавина, сметая все другие ощущения, и скоро достигла критической точки.
«Я умираю, – подумала я. – Господи, почему так неожиданно? Как же мальчишка, мама? Что же будет с людьми, которые доверили мне свои дела?»
Яркий свет вспыхнул перед глазами. Боль тут же прошла. Состояние стало лёгким, невесомым. Я не чувствовала своего тела, но отметила, что сердце не бьётся и дыхания нет. Почему-то перестало быть слышным тиканье настенных часов.
Пред моими глазами на потолке ярким пятном выделялся круг света, разделенный на четыре равные части тенью от светильника.
« Мой крест. Почему я?»
Страха не было. Я пыталась понять, что случилось. Если жива, почему нет боли и я не чувствую своё тело. Если умерла, то почему всё же вижу себя не со стороны, а как будто бы изнутри, то есть «с тех же позиций». «Бедный ребёнок. Представляю, как он напугается, когда обнаружит меня через несколько часов безмолвной и холодной».
Мне казалось, что строптивость не позволит ему подойти раньше. Воспоминание о сыне заставило меня мысленно молить Всевышнего о том, чтобы избавил его от ужаса и отчаяния.
Уже через несколько минут пришла уверенность, что всё будет хорошо. Я буду жить. «Интересно, кто же меня реанимирует? «Скорая» приедет разве что к похоронам».
Представила себя со стороны. «Ну и вид у меня, наверное».
По скромному опыту работы медсестрой в больнице во время университетской практики я знала, что после смерти попавшие в её объятия застывают, черты лица заостряются, и цвет этого самого лица может быть весьма неприглядным.
Как смерть меняет наши лица, стирая жизни светлый лик, чтоб во Вселенской Колеснице вновь Божий замысел возник. И плачь, не плачь, рок не изменишь и перемен не избежать. И смерть, как свадьбу, не отменишь... Придётся жизнь как дань отдать. Жизнь – дар бесценный, скоротечный. Цени собрата, пока жив. «Мементо мори» помни вечно, как вечен жизни лейтмотив.
Эти рассуждения заставили меня с жаром продолжить молитву.
« Сейчас придёт сын» – поняла я. В коридоре раздались его шаги.
Несмотря на проплывающие время от времени в сознании мысли, эмоций не было никаких, и, если бы не любовь к ближним, я бы хотела остаться в том же «душевном» состоянии, – таким оно было комфортным. Словно солнышко обогревало моё сознание. Улетели все печали и заботы, всё, что наполняло сейчас мою душу, было только со знаком «плюс».
Дверь с шумом распахнулась, и в комнату не вошёл, а влетел мой сын. Я так же безмятежно наблюдала за происходящим как будто со стороны. Он кинулся к моему бездыханному телу, схватил меня за руку, затем за плечо и стал трясти, громко обращаясь ко мне:
– Мама, мамочка! Что с тобой? Пожалуйста, не умирай! Очнись!
Слезы отчаяния брызнули из его глаз.
– Прости меня, пожалуйста. Ну что я такого сделал? Почему ты не отвечаешь?
Душа рвалась утешить сына, но губы были безмолвны.
– Мама, мама, мне страшно. Очнись, пожалуйста!
Моя рука безвольно упала. Но душа кричала:
« Господи! Мне так жалко его! Позволь мне вернуться! Не забирай меня. Что будет с мамой? И мальчишку ещё «на ноги нужно поставить». Я так нужна ему».
«Господи, вразуми его! Пусть хоть скорую помощь вызовет!» – опять взмолилась я.
Сын попытался сделать массаж сердца. Его попытки были безуспешны. Потом он рванулся к двери, но вдруг вернулся, подошёл к дивану, набрал полную грудь воздуха и, склонившись надо мной, с силой выдохнул его мне в лёгкие.
Я никогда не смогу забыть этот мистический миг воскрешения и обновления моей души!
Я глиною в руках его была, а он Творцом душой воспринимался. И снова мир чудесный создавался, в миг «из ребра» я Евой стать смогла! И вспомнилось: в далёких горизонтах, времён в начале, мира и земли, и задолго до века амазонок друг друга воскрешать и мы могли. Всесильная любовь! Дыханьем жизни окружит всё, что дорого тебе, и только зло могильным хладом вьюжит в твоей судьбе!
Я физически почувствовала, как расправились лёгкие, толкнулось и забилось сердце, ощутила на своих щеках частые, но не сильные похлопывания. С усилием открыла глаза и встретила испуганный взгляд своего мальчика.
– Не бойся, всё хорошо. Я жива, жива...
Я действительно было жива. Но вернувшаяся в меня жизнь балансировала во мне цирковой акробаткой на тоненькой верёвочке бытия, и от страха не удержаться на ней, я схватила сына за руку и, насколько позволили силы, слегка присела на постели. Почему-то подумалось: если меня заберут в больницу, я не выживу. Сын, словно услышав, но как по испорченному телефону, мои мысли, сказал:
– Мама, подожди. Я сейчас сбегаю, вызову «скорую».
Я слабо проговорила:
– Не нужно. Нельзя.
Ко мне вдруг пришёл страх, и я, волнуясь, повторила снова:
– Не вызывай «скорую помощь».
Сын непонимающе смотрел на меня. Страх заставил меня быть более убедительной.
– Я не смогу выжить среди людей, которые не имеют ко мне никакого отношения. Меня может спасти только любовь. Ты ведь жалеешь и любишь меня?
– Конечно, люблю, – тихо ответил сын, видимо, ещё не забыв пережитый ужас.
– Не оставляй меня одну сегодня, – продолжала настаивать я. – Твоё душевное тепло, твои сочувствие и любовь спасут меня.
На лице сына отразились непонимание и страх оттого, что со мной что-то не так.
– Пожалуйста, не удивляйся тому, что я говорю. Я вполне адекватна. Ты же знаешь, как близкие спасают умирающих просто потому, что они находятся рядом с ними, ухаживают за ними. Любовь действительно может творить чудеса.
Не решаясь мне возражать, сын взял свою постель и перенёс ее на мой диван.
Я села рядом с ним, понимая, что уснуть не удастся. Когда я пыталась закрыть глаза, сердце начинало биться, как выброшенная на берег рыба, делая отчаянные попытки спастись. Но лишь быстро изнемогало от своих усилий, и казалось, опять могло остановиться.
Изо всех сил, как часовой на посту в предрассветные часы, я всю ночь широко раскрывала глаза, крепко держа сына за руку. Казалось, его слабое рукопожатие и держит меня у границы, за которой светлым сиянием встретит смерть. Я уже не боялась её, но и торопиться к этой встрече тоже не хотелось.
«Главное ещё впереди», – подумала я и неожиданно развеселилась, вспомнив фильм Никиты Михалкова «Пять вечеров» и произнесенную героем фильма фразу: «В семнадцать лет у меня, Зоенька, было всё впереди, и в сорок тоже всё впереди».
Напоминание «о летах» заставило вспомнить о часах. Я взглянула на стену. И с удивлением убедилась, что часы остановились. Похоже, что именно тогда, когда мне стало плохо. Стрелки показывали восемь часов пятнадцать минут вечера.
Странно. Время, когда разорвалась завеса в храме Иерусалима.
Отогнав от себя мысли об этом мистическом совпадении, я продолжила свои размышления.
Первый звонок, как говорится, прозвенел. Самое время было задуматься о смысле жизни. Для чего-то же я пришла в этот мир! Не для того, в самом деле, чтобы, так и не поняв этого, благополучно отбыть в счастливом неведении относительно вопроса: « А зачем, собственно, все эти транзиты туда и обратно?» Я помнила свое жизнеутверждающее – «смысл жизни – в самой жизни», но под дамокловым мечом возможного расставания с ней уверенность в том, что безмятежная растительная жизнь – это единственно правильный путь, как-то стала пропадать.
Мне никогда не нравился вопрос-оправдание: «А что я сделал плохого?», который обычно провинившийся ближний задавал мне. И я отвечала на него вопросом: «А что ты сделал хорошего?»
Кажется, пришла пора задать его себе самой. Вспомнилась сказка о том, как маленький мальчик складывал в мешочек белые камешки за хорошие поступки и чёрные – за не очень благовидные дела.
Уныло подумала: «Черными каменьями вполне можно было бы выстлать дорожку на приусадебном участке, если бы таковой у меня имелся. Да, – мрачноватый пейзажик!»
Я представила себя важной латифундисткой. Белые камни мелькали под ногами довольно редко. Да и подвиги в виде рождения, воспитания детей, хорошего отношения к ближним казались весьма сомнительными. При ближайшем рассмотрении хорошее отношение было не таким уж безупречным, а родительские подвиги являлись на самом деле эгоистичным желанием продолжиться в детях, а также испытать счастье материнства.
Стало грустно. Признаваться в том, что жизнь прожита неосознанно, не хотелось. Ещё меньше хотелось мириться со словом «прожита».
Я встала, зажгла свечу, взяла её в руку. Взглянула в окно. Ближе к горизонту небо светлело, и это напомнило мне о том, что наступает утро, которое, как известно, мудренее вечера, а уж тем более ночи. И что с наступлением солнечного дня все ночные страхи останутся в прошлом.