11.1.2007
Ерофеев Иван Трофимович.
385797Адыгея, поселок Гузерипль, Лесная 19\1
Доступ к интернету автор не имеет.
Оглавление
Загубленный цветок.
Часть1
Новеллы, сатира, юмористические рассказы и прочее о разном...................1
Часть2
Очерки публицистического характера, мнение автора на действительность происхо-дящего в ........63
Часть3
В садах
Загубленный цветок
Часть 1.
Новеллы, сатира, юмористические рассказы и прочее о разном.
Эпиграф.
Удивительно прочен и прекрасен мир вымысла, покоящийся на нравственных цен-ностях человеческих взаимоотношений, мир, основанный на доверии и бескорыстии. И как хрупок, и беспомощен перед откровенным цинизмом своекорыстия.
Вместо пролога.
Едва научившись читать и писать, имея подобный багаж знаний, я волей обстоя-тельств рано окунулся в бурные волны житейского моря послевоенных голодных лет. Борьба за выживание и моя возрастная неопытность оторвали меня от родных корней, закружили перекати-полем и унесли в неизвестность...
Вода времени далеко унесла тот легкий хрупкий челн отрочества, кипяток юности, бездумно растрачиваемой молодости, легкомысленных поступков, желаний плескав-шихся на грани безрассудства - чтобы ярче “гореть”...
Сиреневый туман самоуверенности с годами всё настойчивее пробивать стала от-резвляюще - горькая реальность: в волнах людского океана, с его штилями и житей-скими штормами, пловец я оказался не важнецкий и не боец за свое место, скорее все-го жертва обстоятельств, мировоззрение которой формировала зыбкая случайность....
С тех пор Земля много раз обошла вокруг болида, метя мою внешность, сгибая мои плечи...
Прозрение пришло не сразу, с запозданием на целую жизнь, когда многое ни вер-нуть, ни исправить было уже невозможно. Приятным было опьянение возрастным без-думьем бесцельно проходящих дней, тяжелым настало протрезвление.
***
Воздушные замки, населенные иллюзиями, взблеснув алмазными россыпями фанта-зий на небосводе искрометно пронесшейся жизни, скрылись в бездну далеких лет, унеся с собой резвость движений, не осуществленные замыслы, не сбывшиеся мечты, оста-вив в душе как награду за пустоцветом прожитую жизнь сознание своей никчемности, растерянность в блекнущих глазах, в душе не преходящую усталость И. запоздалое чув-ство раскаяния за растраченные годы.
***
Я спустился с заоблачных вершин, которые так и не покорил, вырвался из плена за-блуждений.
А увернуться от цепких объятий догорающей свечи - жизни - не сумел.
Только что был рассвет!.. Вроде, был... Не успел как следует оглядеться, как вот они, подступают сумерки...
Корабль с изорванными парусами надежды, не защищенный тихой лагуной быта, продолжают трепать ветры неприкаянности, одиночества...
Никем не узнанный из некогда знавших меня, мечусь, в поиске утерянной приста-ни, на сердце легло раздумье: что не все ещё потерянно. Что я буду кому-то нужен..
Иногда я задаю себе вопрос: А был ли я молод? Горел ли во мне огонь желаний, сумасбродства, ревности, иссушающей тоски до исступления, до потери контроля над рассудком?.. Быть может мне снится тяжелый сон, и стоит пробудиться - не добрые ча-ры рассеются, всё станет на свои места?..
***
Зрелые мысли, где вы были раньше, где плутали, в каких путались тенетах соблаз-нов, недоразумений, в каких блуждали широтах не исполненных вздорных, лживых клятв, фальшивых улыбок, пустых обещаний, в каких лабиринтах дремучего бездумья вы засиделись, с кем советовались?..
Опоздавшие на целую вечность, явились на склоне моих дней. Но подоспели во время: на шабаш моей нравственной казни.
Ворвались без стука в моё тревожно дремавшее забытье. Ну зачем я вам такой, из-ломанный, усталый, отпустите меня на покой. Ведь я уже не тот, я ничего уже не умею, не могу и не смогу.. Кроме как плакаться на судьбу, виня её во всех грехах и скудеющим возрастным естеством допивать остатки немощной отравы своих дней.
Знаю: Напрасная мольба на снисхождение.
Покамест бьется не спокойное сердце, а память не утратила контроль над рассуд-ком, - не ждать мне этой милости - пощады.
***
Чего я наработал, какие сокровища приобрел за свою долгую жизнь?
- Не подвластные никаким инфляциям, не доступные разграблению, что не утаить, не отнять и не украсть никакому искусному вору, - тяжесть лет, оседлавших мои плечи, тускнеющий взгляд, тающую энергию, убывающую память да звериную тоску осозна-ния никчемности существования своего - моё наследство.
Пелена с глаз спала, горизонт очистился и я увидел себя, на тропе-жизни а король-то оказался голый!
Как бездомный, заблудившийся, пес, стою на развилке дорог, не зная какая из них та, что привела бы меня к забытому дому. Невеселая усмешка кривит мои губы... И нечего вспомнить, одна серость и тоска. Хочется излить свою душу перед кем-то незна-комым, попросить прощение у тех, кто ждал меня, звал на пир нашей последней встре-чи и не дождался моего возвращения...
Я утих, но душа - неприютная гостья в этом мире и нет ей покоя за бесцельно про-ходящие дни.
***
Моя жар-птица счастья была в моих руках. Но я не сумел в свое время это понять, осознать, плыл по течению, не пытаясь пристать к определенному берегу..
И вот он, рядом, неумолимо надвигается тупик, в который я сам себя загнал: одино-кая старость, вдали маячит призрак богадельни или добровольный уход из жизни - на выбор, третьего не дано. Пребывание мое на земле подходит к своему логическому за-вершению...
Не в ладу с рассудком.
Мысленно оглядывая свой жизненный путь, теряющийся в густых сумерках лет, я баюкаю себя тем, что не всё ещё потерянно, что у меня в запасе еще есть кое-какие си-лы и желание: стоя на краю своего ухода, оправдать, оспорить “ не так” прожитую жизнь, хотя бы перед самим собой, желание это сильнее смерти .
Я не знаю, сколько дней осталось мне ходить по земле, я хочу лишь одного - ус-петь претворить в реалии что-то из задуманного, которое вдруг послужит точкой опоры в чьёй-то судьбе.
Климат неблагополучия
В течение ряда лет, большую часть времени я проводил в лесу, на сборе лишайни-ка, с единственной целью - заработать немного денег и попытаться решить занимаю-щую меня проблему, - я бывал невольным свидетелем того, как строевой лес расхи-щался в больших масштабах и лица этого расхищения, всё люди далеко не простолю-дины.
Механизм беспрепятственного провоза с вырубаемой делянки, до пункта назначе-ния довольно прост: на пути следования разворовываемого леса в нужное время, доро-гу обслуживали “свои” люди.
Вначале появления моего на вырубаемой делянке меня приняли за “подсадную утку”:
Жилище мое посещать стала милиция.
Участковым инспектором Майкопского РОВД сержантом, Моисеенко Е.М. без всяких объяснений, конфискована была моя пишущая машинка, .при участии предсе-дателя Хамышков, в то время “товарища” коммуниста, в настоящее время господина Суздалева, принимавшего в деле этом - травли - активное участие.
Не однажды, после их посещений, вызовов, изъятий, пребывая на грани психиче-ских потрясений, что : вот сейчас, когда я живу, не вторгаясь в мир чужих интересов, раздастся властный стук в дверь коновалов совести, солдафонов морали в милицейских погонах. И опят начнется теребежка, насаждаемая с тупым, методическим фанатизмом, с равнодушием роботов, с глумливой ухмылкой на губах - с единственной целью - сло-мить волю “возмутителя нравственности и коллективного покоя”:
“ Чем он там занимается!?
- Хм, стучит на машинке!
-Пиши ему повестку в !? кабинет!” - я не однажды уничтожал тему, волновавшую меня, то, что было наработано в течение ряда лет, и, одумавшись, снова принимался за свое.
Обивая пороги прокуратуры пос. Тульского, по делу этому и милиции, тех же лю-дей, в погонах и чинов гражданских мне приходилось встречать, и там Я видел: в их глазах внимательную настороженность по отношению ко мне. Я заранее знал, что хожу по острию ножа, что мой неосторожный ”патриотический” шаг и. песня, которую я меч-таю пропеть - не состоится.
СССР пал. Инфляция съели мои сбережения, которых, по мим подсчетам должно было хватить, на мое существование и на издание книги...
Реформы пронеслись над страной, ломая судьбы миллионов, возвышая одних над другими...
При встрече с одним из участников этого концерта, я разоткровенничался.:
”Проводя дневное и ночное время в лесу, я не однажды бывал свидетелем того, как лес уходил на сторону. Но никому не сказал, никуда не заявил”
И получил достойный, улыбчивый, ответ.:
- Потому ты и жив.”
***
Пролетели годы. Я несколько утих.. Буйство дум сменила покорность судьбе.. Здо-ровье надломлено. Мысли тупеют, вянут, никнут как подрезанная косой на лугу трава под надвинувшейся усталостью лет, дни проходят скомкано, смущенно, с тревожной то-ропливостью.. В душе словно в дому после погрома безжалостной толпы.
Время ко мне неумолимо, я постоянно чувствую на себе его всё сжимающиеся объ-ятия. Холодный туман моей осени подбирается все ближе и все ощутимее её дыхание: Злые, возрастные ветры выдувают последнее тепло...
У Надежды обесточены крылья. Замыслы, не реализованные, маячат на горизонте моей догорающей зари.. Где-то, не далеко, бродит моя зима
.А чувства мечутся, не в ладу с рассудком
Утраченные, грёзы...
Судьба, я не прошу у тебя много: не будь ко мне слишком сурова, избавь меня от со-кратов, поучающих меня как нужно жить, дай мне хоть толику времени: я не рассчитал своих возможностей и сил, не успел и не сумел. Я должен успеть что-то исправить, расставить точки хотя бы над крошечным из намеченного. Хочешь, стану перед Тобой на колени, исполню все Твои желания, всё, что в моих, дряхлеющих, силах, дам любую клятву!.. Касающуюся только меня. Иначе песня жизни, к которой я пытаюсь подобрать нужные слова, - останется не спетой...
Душа моя, смирись с утратами. И не вини перешедших мне путь..
***
Пока бьётся мое сердце, пока не истаяли силы, пока горит желание что-то делать - надо попытаться хоть что-то исправить в тексте моей судьбы, иначе зачем я пришёл в этот мир, зачем жил - теряет смысл - вот мой последний и единственный шанс реабили-тировать себя перед теми, кто пророчил мне в юности совершенно другую дорогу жиз-ни, а не торную тропку, захламленную ухабами мелочных обид, пьянкой, драчками, скандалами, легкомысленных, до идиотизма, поступков, некогда возвышавших меня в собственном мнении.
Это мое единственное желание стимулирует к работе мой усталый мозг.
Важно не ослепнуть, не одряхлеть разумом, не растерять крохи рассудка. И. не сой-ти с ума.
Не оставляй меня моя, гаснущая память, ты нужна мне, особенно сейчас, без тебя я ничто!..
***
На какой-то миг я упредил эту все пронырливую гостью-Тоску, найдя силы, сбе-жать от неё в общество своих замыслов. И доверил их виртуальной памяти. Вдруг кто-то, мятежный по духу, блуждая, наткнется и прочтет этот мой разнотемный, топорно рубленный “винегрет”, составленный без хронологической последовательности, и они ему что-то подскажут, послужат недостающим звеном в цепи его текущих дней...
.Или заставят разрядиться саркастическим смехом, вызванным безграмотностью автора этих строк, скрывшегося в паутину интернета.
Раздумье...
Мутный поток чтива захлестывает киоски, книжные прилавки магазинов, полонит время читателя, тонущего в книжной мудрости в поиске ответа на возникший вопрос.
Литература все более превращается в литературную сводню, призванную зазвать читателя на шабаш творческого беспредела, творимого на кухне литературного повара, изощренного в изготовлении сексуальных блюд из женских ножек, обнаженных ядре-ных попок, не вмещающихся в дверной проём, перевитых картинами изощренных поз, туманной недосказанности глаз, многообещающих улыбок, приперченных нафталином площадных острот, пересыпанных убийствами, грабежами, драками и прочими прелес-тями стремительно текущего бытия, пластично расфасованными на белоснежном ложе страниц, по сути - картины, ремесленных поделок, . претендующие на великое чувство любви, призванные растравить агрессивность психически не уравновешенного гурмана сих яств, возбудить аппетит пресыщенной похоти, заинтриговать неопытность и тем сосватать на приобретение объёмного романа.
И лирика, тоже под стать: “Девушка, не бойся, что ты беременная - это временно”:
Радиоволны загажены песенками шансонеток из низкопробных кабаре: ”сука падла, сука, падла, сука, падла” \ женский голос, 18 марта 2005г, радиоволны, УКВ.\. А вот и ещё перл из поэтической струи, шедевр нашего времени, рожденный, по - видимому, как юмор, но. по - нашему мнению - нечто из жанра на собачью любовь: “Ты скажи мне чо те надо... я те дам, я те дам чо ты хош”, вызывает робкое любопытство еще не го-ревших, кривые ухмылки взрослых, восторженный гогот едва оперившихся жерёбчи-ков, и тупое равнодушие прошедших эту школу ублюдочных отношений героинь, о ко-торых в кругу циников принято говорить: канализационная труба по сливу спермы...
Приобретя подобное сочинение и углубившись в его проработку, с надеждой: а вдруг там, впереди, в следующей главе чтива сего вас ожидает серьёзная тема, кото-рая, что-то заронит в душу, что-то подскажет...
А в итоге: ни уму работа, ни сердцу наслаждения. Одна духовная слякоть...
Литература, по нашему мнению, мощнейшее оружие нравственного и психологиче-ского воздействия на человека, призвана воспитывать прекрасное, крепить, облагоражи-вать и телесную мощь.
Рука дающего оскудела?..
***
Взявшемуся за перо с целью - отразить какую-то сторону бытия - важно сугубо личное не выдать за общественное.
Новеллы, сатира, юмористические рассказы и прочее.
Загубленный цветок..
Не дождавшись дня, они собрались и ушли в рассветный сумрак.
Скрывая вершины гор, низко нависли плотные белесые тучи, готовясь низвергнуть на землю очередной мощный заряд, нужно было опередить этот выброс, иначе тропа вниз будет отрезана до весны.
Группа, из девяти человек, экипированная в горные условия, с рюкзаками за плеча-ми, растворилась на белом саване высокогорной равнины.
Он остался на приюте один, связанный с ушедшими рацией, чутко улавливающей малейший шорох: она забыла "выключиться" и он всё слышал, знал, представлял, что у них творится. И не решался подать свой голос.
Прошло три часа молчания, только скользили, скрипели лыжи да потрескивал эфир.
Усиливаясь, с завыванием в вершинах скал, подул ветер, в воздухе закружились сне-жинки…
Наконец, раздался её голос, ровный, спокойный, глубокий:
- Надвигается пурга, быть всем внимательными и собранными, держаться ориенти-ров, не растягиваться, в сторону не отходить Через восемьсот метров спуск в долину, в четырех километрах – лес. Лес – наше спасение и отдых.
Всплеснулись отдельные тревожные голоса и умолкли. Волны рации доносили лыжный скрип, частое дыхание, завывание ветра.
Вот снова послышался её голос:
- Петя, смотрите... распустился! расцвёл! Зима, снег, а он – расцвел!
- Гм, м да, - прозвучал равнодушный. баритон.
- Сорвите, пожалуйста, мне неудобно, рация мешает...
- Спасибо, Петя, - произнесла она тихо.
- А теперь поспешите. Вам нужно добраться до леса засветло. Идите к балагану, помните?.. три года назад он был нам надежным убежищем.
- О да! Этого я не забуду! - вновь откликался баритон с более "живыми" интонация-ми.
- Дрова там запасены. Петя... Петя, - голос её зазвучал робко, нежно, она явно хотела что - то сказать и не решалась.
- Что? Да говорите. Экая вы странная особа.
- Идите. Мне надо связаться с приютом. Петя...
- Ну что ещё? - звучит недовольно баритон.
- Будьте счастливы в жизни...
- Гм. Странное пожелание . Я счастлив.
Скрип снежного наста, тяжелое дыхание, постепенно удаляясь, затихли.
- Ушел. Не понял, не заметил, в голосе её прозвучали нотки горечи, боли, печали.
В наступившей тишине вновь послышался хруст снежного наста, её тихий вздох, снова тишина.
Он не выдержал и нарушил молчание.
- Настя, что у вас там?
- Так Вы всё слышали. Я рацию забыла выключить.
- Где Вы находитесь?
- На гребне, у спуска в долину. Возле Большого камня.
- Торопитесь. Передали сводку: надвигается циклон.
- Циклон, говорите, - и раздался её тихий затаённый смех, от которого у него дрог-нуло сердце и больно сжалось.
- Это хорошо – циклон. Проверю на нём ощущение своих последних минут.
- Настя, - закричал он, - Что Вы себе позволяете!? Что затеяли!?..
- Милый, - она впервые назвала его так нежно и по имени, - мне некуда спешить. Времени у меня не осталось
- Сумасшедшая! Зачем так шутить... Надвигается ураган! Вы знаете, что это такое в горах!.
- Да, знаю.
- Жизнь человеку даётся только одни раз, другого не будет! Человек тем и жив, что постоянно на что-то надеется!..
- Верно, дорогой мой, хороший человек... но только не для меня. Перед своим ухо-дом в небытие, я бы хотела, чтобы Вы обо мне не думали плохо, что я – жалкая самка, которую де обидел милый и она готова наложить на себя руки. Что может быть дороже, прекраснее жизни - сама жизнь. Но... Вы знаете, что у меня лейкемия. Я на краю. Мой жизненный ресурс истощен, физико - химические ресурсы организма на нуле. Жизнь, едва начавшись, подошла к завершению. Надеяться, мне не на что. Будущего у меня нет, только есть короткое прошлое – детство, юность, наполненная воздушными замками мечты и не наполненное короткое настоящее, которое через десяток - два минут обор-вётся. Спешила что - то сделать. И ничего не успела...
Он был растерян, подавлен этой её исповедью, что - то мямлил, подыскивая слова утешения, хотя понимал: какие слова могут стать утешением тому, кто заранее знал, что обречен.
Она его опередила.
- Не утешайте меня, пожалуйста, не ищите хороших слов. Вы забыли, что я – сту-дентка третьего курса хирургического факультета. И знаете, зачем я пошла в этот по-следний свой поход.
Голос её понизился до шепота:
- Чтобы видеть Его, слышать его голос... последний раз, другого раза мне не дано. Меня он не заметил... моего состояния. Сердцу не прикажешь. Но я добилась своего, хо-тя и обманным путём: я ласкаю подснежник, сорванный Его рукой.
Когда метель утихнет, надо мной будет саван, толщиной в несколько м. Если меня Вы сумеете отыскать – возьмите цветок этот на память обо мне.
- Сумасшедшая! Да, что ж это такое! - закричал он, мечась по тесной комнате.
- Я выхожу на твой поиск.
- Не сходите с ума, иначе я отключу рацию. Я не хочу, чтобы из - за меня погиб кто - то.
- Сумасшедшая! - кричал он в бессильном гневе, зная, что он ничего не может, что ничем не может ей помочь, а она в ответ тихо смеялась и, он это чувствовал – плакала и прерывающимся голосом говорила:
- Дорогой мой, почему я полюбила его, а не Вас, не знаю. Восточная философия гла-сит, что человек бессмертен, бессмертна, его душа, дряхлеет оболочка, Душа переселяет-ся в другое тело, улетает на другие планеты, в другие галактики, миры. Если это так, то почему с такой ненасытной страстью, с такой необузданной силой мы цепляемся за жизнь здесь, на Земле?.. Почему так трудно с нею расстаемся?.. Не знаете?
- Настя... Настя...
- Я тоже не знаю. У меня не было времени подумать, за думаться над этим.
Но если Это есть, существует, то мы встретимся. Мы с Вами обязательно встретим-ся, не знаю, где, на этой ли Земле или в других, каких неизмеримо далеких мирах. Мы должны встретиться, я буду Вам очень рада... я буду рада нашей встрече!..
Экспериментируя в лаборатории факультета, я, думаю, сделала открытие, но с огла-ской медлила. Кое - что было мне не вполне ясно. Это в области сердечно - сосудистых заболеваний, его нужно доработать. Все записи в "общей" тетради, она в рюкзаке, муж-чины унесли вниз. Голубчик, не посчитайте за труд: тетрадь снесите на кафедру моего факультета, пусть там рассмотрят... Ну вот, завывание ветра я едва слышу, трудно стало дышать, значит, надо мной насыпан изрядный покров снега...
Не осуждайте меня. Вы – самый близкий мне человек, который меня понимал... пы-тался понять.
- А как же родители? - спросил он, пугаясь наступившей паузы. - Что им сказать?
- С этой стороны я свободна. Меня некому будет оплакивать. Я "инкубаторская": воспитывалась в детском доме.
- Мать свою Вы не помните?
- Едва. Мне было лет пять. Она привела меня в детский приемник, не помню города, и передала женщине в белом халате, они о чём - то переговорили, и мать, не оглядыва-ясь, закрыла за собой чугунную калитку, но еще видна была со спины. Помню, я закри-чала: "Мама! Мама!" – и кинулась следом, она повернула ко мне свое красивое чужое лицо, нахмурилась, отвернулась и ускорила шаги. Женщина в белом меня остановила, ввела в дом, говоря: "Успокойся, дитя, мама твоя вернется, скоро вернется".
- Мать я ждала долго, кочуя по детским домам, ждала годы... мне часто снились тре-вожные сны... как мы с нею встретимся, как я увижу свою маму и скажу ей как я по ней скучала…
С годами боль эта стала утихать, сны стали сниться реже...
Минуло четырнадцать лет. Лицо ее видится мне словно в тумане, а вот глаза... слов-но я в чём - то виновата перед нею...
Вот сейчас, когда я чувствую свой близкий конец, - я поняла – она уже не придёт. Даже на могилу. Никогда.
Еще не утихла буря, ветер, неистовствуя, валил с ног, падающий снег застилал ви-димость, он кинулся по её следу с собакой. И нашел, откопал.
Она была, еще жива И тихо сказала, положив голову ему на колени:
- Сумасшедший!.. ах, сумасшедший!. - глаза её увлажнились и сна снова сказала дрогнувшим голосом :- Сумасшедший!.. - взяла его руку и прижала к губам. Затем, отхо-дя, что - то тихо произнесла.
- Что, мой Ангел, что, моя загубленная Юность? - встрепенулся он, низко наклонясь.
Она улыбнулась, рукой провела по его губам, снова что - то произнесла, но он снова её не услышал. По телу её пробежала дрожь, она вздохнула, вытянулась и успокоилась.
Целый день долбил он ножом мерзлый грунт, затем, укутав её в плащ - палатку, по-ложил в последнее пристанище...
Выполняя просьбу покойной, отыскал нужные лица. Встретил их на автобусной ос-тановке.
Когда он завел речь о конспектах, бывшие её попутчики переглянулись, кто - то ска-зал: " не видел", кто - то: " не знаю", кто - то пожал плечами и повернул и голову в сто-рону подходившего автобуса.
Молодая располневшая женщина с двойным подбородком, хмыкнув, неприветливо сказала, что они сожгли, он возмутился, она прочла ему отповедь, что, мол, лучше было замерзнуть им всем, восьмерым?
- Но причем здесь конспекты? - удивился он.
- Конспектами мы попытались разжечь печь. Дрова никак не разгорались.
- И что, разожгли? .
Она скривила губки, затем легко ответила:
- Лишь после того как Петя плеснул бензина из примуса.
- Выходит? Не было надобности уничтожать чужое?
Молодая женщина снова состроила недовольную гримаску, отвернулась, говоря все то же:
- Вам бумаги какие - то дороже человеческой жизни, а я – беременна. Аморалка эта пыталась соблазнить моего Петю, на шею вешалась, увязалась за нами в поход. Коллек-ционерка! Передайте ей, что если она продолжит свои шашни, я напишу в деканат.
Муж её во время этого разговора молчал, зевал, ухмылялся, лицо его полное, без морщин, выражало тупое самодовольство самца, знающего себе цену...
Прошло много лет.
Он давно не работает на метеоточке. Но где бы он ни был, куда бы ни забросила его судьба, каждой весной он возвращается в те далекие во времени, памятные ему места. Красные маки, ирисы, эдельвейсы, черные тюльпаны!.. Весеннее половодье красок со-седствует со снежниками во впадинах, в глубоких провалах. Глаза его подолгу ласкают едва заметный, поросший травой, холмик, сердце бьётся неспокойно, тревожно, словно у юноши, пришедшего на свидание к любимой.
Осенние заморозки.
В свои пятнадцать лет он был уже красавец: стройный, рослый, кудрявые волосы цвета спелой ржи очаровательными завитушками обрамляют высокий чистый лоб, юношескую шею, голос приятный, еще не сформировавшийся окончательно баритон.
А она была - "гадкий утенок" с болячками на лице, волосы неизвестного цвета стри-жены безобразно неумелой рукой, голова в лишаях. При встрече с ним она с трудом про-износила его имя:
- Драстуй, Матей, - говаривала, она, глядя на него большими синими глазами, в ко-торых, затаилась её не возрастная грусть.
- Здравствуй, - равнодушно отвечал он, проходя мимо.
За околицей, на обочине перекрестка, где стоит колодец с дубовым замшелым сру-бом, она собрала скромный букетик полевых цветов с единственным желанием: пода-рить ему, вон он, сидит у колодца, на скамеечке, читает книгу.
Она шагнула на проезжее, в выбоинах, полотно, поскользнулась и упала в лужу, об-разовавшуюся после дождя, и громкий сочный беспощадный хохот резанул её слух и душу.
Она поднялась как - то неуклюже, глянула на него с болью в глазах, стыдясь за свою неловкость, и ушла.
В луже, подрагивая на расходящихся кругах, остались плавать: дикая гвоздика, ва-сильки, фиалки, незабудки.
Теперь она сторонилась, его.
Потом он уехал в город.
Она продолжала выходить на перекресток и долго простаивала возле колодца, сидя на. скамеечке, оглядывала дорогу - не появится ли он...
С течением лет сердечная боль сгладилась, зарубцевалась, чувства притупились, уш-ли желания видеть его. Но память всё же оставила неизгладимую мету в её сердце о пер-вой любви.
Прошло без малого одиннадцать лет.
Был выпускной бал.
Отдавая дань школьной традиции, она пришла на этот бал, немного припоздав, в отличие от сверстниц, наряженных в самое лучшее, что нашлось в гардеробе, что смогли справить по такому случаю родители, - в ситцевом белом платьице, расцвеченном зелё-ным горошком, в парусиновых туфельках, начищенных зубным порошком, каштановые волосы, стянутые на затылке заколками, свисают конским хвостом за спиной.
К ней тотчас устремился блестящий старлей с шевронами военного летчика.
- Разрешите, - сказал он сочным приятным баритоном.
Она молча кивнула, скользнув по его липу равнодушным, "незрячим", взглядом.
И они закружились.
- Как ваше имя, прелестное дитя? - спросил он весело, наклонясь над нею в вихре очередного танца.
Рассеянно глядя через его плечо, она ответила:
- Надежда.
- Надежда. Надя, - повторил он своим приятным сильным голосом. - Прекрасное имя! Как и его носительница.
Она на него взглянула более пристально и, слабо улыбаясь, поинтересовалась:
- Матвей Александрович расточает комплименты от скуки очередному объекту вле-чения?
От неожиданности такого вопроса, он остановился посреди вальса, спросил:
- Откуда Вам известно мое имя?
Глядя на него широко раскрытыми глазами, она ответила:
- Когда - то мы были соседями. Потом Вы уехали. В детстве я была болезненным ре-бенком.
- Как?! - удивился он. - Тот гадкий утенок превратился в эту красавицу?..
Она не ответила и они продолжили танец.
Но когда он стал осыпать комплиментами её, попросила, досадливо хмурясь:
- Пожалуйста, не надо.
Затем, не дождавшись окончания бала, сославшись на головную боль, ушла, изви-нившись перед своим кавалером.
- Я вас провожу, - предложил он.
- Не надо, - сказала она мягко, но решительно, высвобождая свою руку из его рук.
Придя домой, она внимательно глянула в настенное зеркало, затем села за стол, пе-ребрала несколько книг... задумалась... губы её дрогнули, произнесли:
- Матвей… как странно. После стольких лет разлуки, мы встретились снова.
Дни потекли обычной чередой: помощь матери по нехитрому хозяйству, прополка огорода, подготовка к поступлению в институт.
В конце июня, во второй половине, дня, в калитку настойчиво постучали, она вздрогнула и побледнела, словно ждала этого стука, и несколько мгновений сидела не-подвижно. Затем поднялась из - за, стола, приблизилась к окну, глянула на улицу сквозь паутину тюля…
Он постучал еще, но уже не так решительно, и, поправив вещмешок за плечами, опустив голову, ушел.
Пришла из леса мать с вязанкой сухого хвороста за плечами, положила под летний навес, глянула на вышедшую из комнат дочь добрыми встревоженными глазами, спро-сила:
- Простилась? Идет война
.Сердце её дрогнуло и болезненно сжалось.
Как бы читая мысли дочери, мать продолжала:
- Он ушел в город, меня попросил: "Скажите Наде, пусть простит меня за всё плохое. Может не свидимся более."
В сопровождении увязавшимся за нею Дружком, умной, сообразительной дворняги, она догнала его на перекрёстке, за околицей, он стоял возле колодца, словно ждал.
И бросился к ней, тревожный, радостный, и под незлобивый, скорее тоскливый лай собаки, привлек её к груди. Она стыдливо спрятала лицо свое у него под мышкой, и он поцеловал волосы, затем осторожно взял лицо её в ладони и внимательно, как бы запо-миная, глянул в её встревоженные глаза, снова привлек её к себе, и оттолкнув, ушёл, не оглянувшись.
Она стояла и думала, глядя на проходившие колонны мобилизованных, поющие су-ровые мелодии. Ей было немножечко грустно от того, что так получилось, что её детская влюблённость нежданно - негаданно вновь пересекла её жизненный путь, чтобы затем оборваться вот на этом перекрестке, у колодца .
Через месяц она получила письмо.
Он писал, что с марша они вступили в бой, что азбуку войны он постигает в сопри-косновении с врагом, что он сбил три "фоккефульфа", представлен к награде, писал о том, как он её любит, и если она питает к нему хоть капельку нежных чувств, пусть ждёт его возвращения.
Она написала, ему, что институт пришлось заменить краткими курсами медсестер, что она работает в лазарете, что она будет ждать…
После были еще письма. Она так привыкла получать его фронтовые треугольники, что с нетерпением ждёт наступления каждого дня, выглядывает почтальона, хотя знает, что каждый день писать он не может...
Весной последнего года войны письма прекратились.
Выли тоска, слёзы, апатия, сменявшиеся надеждой, ожиданием, что вот сейчас когда она "киснет", к ней постучит письмоноша...
Наступил день Победы, и быстротекущими днями стал отдаляться...
Она часто выходит на памятный с детства перекресток и подолгу простаивает ,вглядываясь в проезжающие машины, конные фуры, в лица солдат, возвращающихся домой, многие ей улыбаются, говорят ласковые слова, шутливо интересуются, не нужен ли матери её примак, она отвечает в такт, что ждёт своего.
А вот на. костылях, без ноги, идет...
- Матвей! - тихо вскрикнула она и побледнела.
Но когда он подошел ближе, поняла, что ошиблась, и сквозь блеснувшие слёзы кив-нула ему.
Одноногий остановился, спросил:
- Что, сестренка, ошиблась?
- Да, - сказала она просто.
- Жди, - сказал солдат. - Коли жив - вернется, - помедлил, и заковылял своей доро-гой.
Прошёл месяц, прошло два...
Пронеслись годы…
Она все также ходит на перекресток в сопровождении верного Дружка, поздно, в сумерках, возвращается, уходя, букетик оставляет на месте, там, где они когда - то про-стились...
В душе, её навсегда поселилась печаль, в глазах с невыплаканными слезами нет-нет да и проглянет сквозь дремучую застарелую тоску лучик хрупкой надежды...
Светлые одежды её сменил траурный наряд, подкравшиеся годы незаметно и беспо-щадно наносят свои несводимые рисунки на её прекрасную внешность. Вот и виски по-белели... и лицо ее умерло для радости и веселья но глаза еще не потухли, они еще жи-вут, её прекрасные глаза!..
Вот к перекрестку пришла она одна, без провожатого Дружка, который, верно про-служив хозяйке своей много лет, ушел в землю.
Прошло еще немало лет.
Стояла глубокая осень.
По выбоинам дорожным блестел глянец дождевых луж, окованных хрупким ледком.
Сухая, отягощенная годами старуха, не утратившая стройности, одетая по-монашески, с потухшим взглядом цвета блеклой синевы глаз, стоит на перекрестке и словно силится что - то вспомнить, что - то очень важное, нужное... да так и не вспом-нив, обронила в лужу букетик запоздалых осенних цветов, некоторое время безучастно смотрит на расходящиеся круги, вызванные его падением, затем уходит по шоссе, шар-кая стоптанными опорками.
Заблудившийся..
Он оставил родное село с каким - то равнодушием, ушел из-под родительского кро-ва юным, молодым. Думал ли он, что это его крошечная, родина, где он родился, где произрастал, но - Родина? Что, уходя в неизвестность, он может не вернуться, что судьба может по-разному повернуть своё колесо.
Он уходил из большой семьи, над которой властвовала нищета, где даже кусок хлеба черствого не всегда ели его братья и сестры, уходил без всякого сожаления...
Надежда была на огород, огород был хоть какой - то мизерной, но надеждой в их го-лодном существовании.
Пришли землемеры и отрезали чуть ли не по самый порог.
А могло быть иначе, если бы отец, как глава семьи, стал членом колхоза.
Кто не желал тянуть коллективную лямку, того и притесняли, всеми способами со-ветской морали.
В дальнейшем своём пребывании в селе он не видел смысла.
Мать, изнуренная нелегкой жизнью, преждевременно состарившаяся, готовя скуд-ный прощальный обед для сына, бесцельно слонявшегося но пустому двору, нет - нет да и украдкой взглянет на него, он это видел, всем своим существом ощущал на себе этот взгляд.
Отец, уходя на работу в артель, попросил: "Дождись меня, я провожу тебя к попут-ной машине'”, - взгляд его был невеселый, виноватый, возможно, он предчувствовал, что сына видит последний раз, взгляд этот он запомнил на всю жизнь.
Всё получилось непростительно глупо и до боли грустно, к такому выводу придет он годы спустя, когда ничего невозможно будет ни вернуть, ни исправить: он не стал ждать возвращения отца.
С каким - то тупым равнодушием, взял тощий чемодан и вышел за калитку, не гля-нув на мать, смотревшую ему вслед, не простившись с братьями, ушел в неизвестность, без гроша в кармане. Ушёл юным, молодым.
С тех пор много воды утекло в Днестре, реки его детства, юности, в воды которой любил он погружаться, много прошумело десятилетий, не одна осень с караванами запо-здалыми журавлей, проносившимися в сыром туманном небе, которых он так любил на-блюдать с чувством смутной юношеской тоски, и не вполне осознанной тревоги, сменя-лась буйством весенних красок.
А он, блуждая по жизни слепым, доверчивым котенком и получая тумаки в душу, - он всё еще на что - то надеялся... Что он еще взлетит, что он ещё что - то сможет, что он будет полезен родным, близким, Родине.
Но вот наступило время дать отчёт своим метаниям: и он увидел, что ничего у него нет за душой, кроме багажа прожитых лет, покрывшего голову серебром, ссутулившего плечи, отнявшего ясность мыслей, резвость движений.
Одна устоявшаяся тоска и тихое безграничное отчаяние.
А сердце не хочет смириться с утратами, оно все так же не спокойно как и в юности, все так же мечется, зовёт в неизвестность, чтобы ещё раз соприкоснувшись с острыми углами неудач, добавить боли в кровоточащую рану не сбывшихся надежд...
И захотел он увидеть то самое дорогое и сокровенное, что родиной зовётся, память о которой впиталась с молоком матери, оттиснута с рождения в извилинах серого вещест-ва.
Никому из смертных не дано забыть, выбросить из сердца как не нужную вещь, па-мять о родине. Над памятью властна только смерть...
Автобус остановился на плавном изгибе шоссе, проходящем то окраиной села, став-шего городом за его длительное отсутствие, то разрезающем постройки новых микро-районов, возле дубового креста с распятым жестяным Иисусом.
Он сошёл, с котомкой за плечами, одетый в синего цвета хлопчатобумажный костюм и, не рискуя привлечь к себе внимание расспросами, во власти своей нерешительности, тревожных предположений, постоял, растерянно оглядываясь, соображая, припоминая, думая о себе с невеселой, едкой горечью в третьем лице:
“Листок, некогда сорванный с ветки родного дерева, потрепанный ветрами времени и нелегкой жизнью, волной житейской прибило к родному причалу. Сумеет ли он при-житься среди своих? Найдет ли мужество переступить самую трудную черту в душе - са-момнение: "Явился бродяга на склоне своих дней", которое кто - то вдруг да и бросит в него.”
В хороводе этих дум, он медленно побрёл по улицам и переулкам, тяжело шаркая кирзовыми сапогами. Волосы его, борода седая чуть шевелились под лёгком майском ветром...
Глинобитные хижины, крытые камышом, ровесницы Александра Пушкина, кое-где уцелевшие, как напоминание о прошлом, сменились добротными одно - двух этажными домами из красного кирпича, белого и серого пиленого камня - ракушечника...
Все так же течет река Днестр, обсаженная садами и виноградниками, колыбель его серого детства, его мужания, свидетель бездумных и безответственных поступков…
Не один день бродил он по улицам, покрытым асфальтом, мелким гравием, некогда грунтовым, ночуя в степи под стогом соломы, в лесопосадке, не смея попроситься на ночлег.
Сперва он с опаской встречал случайных прохожих, тревожно вглядываясь в их от-решенно-равнодушные лица, боясь, что его узнают и посмеются над "блудным сыном", а потом понял, что опасаться не следует: детство, отрочество, взросление – всё осталось там, за недосягаемой чертой времени, что никому он не нужен со своими переживания-ми, что никому нет дела до этого старика, в глазах которого затаилась дремучая тоска, недоумение, боль, робость, граничащая с испугом.
Кто в нем узнал бы того юношу, ушедшего из дома более полстолетия тому назад и в ком он узнал бы своих товарищей, сверстников детства, юности?..
Суета сует.
Прошлое мертво в настоящем, как настоящее умрет с приходом завтрашнего дня, станет тенью чьих - то воспоминаний...
Усталой походкой пришёл он на кладбище – неуютный заброшенный пустырь, не осененный тенью деревьев, заросший травой. Тут давно не хоронят, и долго бродил сре-ди неухоженных забытых могил. Наконец нашел то, что искал: два деревянные радом стоящие ветхие креста, два холмика говорили, что за ними ухаживают, и долго стоял, склонив седую .голову...
Краем глаза увидел он приближающуюся пожилую женщину с узелком в руках и зрачки глаз его расширились от испуга: мгновенно проанализировав прошлое и настоя-щее, он скорее интуитивно угадал в ней черты родной сестры, которую оставил девочкой лет одиннадцати.
И чтобы хоть как - то привести в порядок свои всполошенные мысли и чувства, он перешел к могиле рядом и невидяще "углубился" в чтение эпитафии.
Подойдя, женщина узелок поставила на один из холмиков, высвободила поминаль-ную тарелку с кутьёй, куличи, крашеные яйца, затем обратилась к нему:
- Помяните усопших.
Они разговорились.
- Нас было пятеро в семье, я – единственная сестра. Средний брат юношей ушел из дома и сгинул . Младший всё мечтал всем собраться вместе. Убит в Афганистане, от не-го даже могилы не осталось. Другой погиб на маневрах на Севере, машина проломилась под лёд. Старший спился, в психиатрической доживает свой век.
- Пусть земля им будет пухом, - сказал он дрогнувшим голосом и "опрокинул" поми-нальные сто грамм, и низко опустил голову.
Женщина повздыхала, посетовала, собралась и ушла, он поднял руку с намерением окликнуть её и тут же подумал: а что он скажет, тем самим добавив ей, согнутой горем, ещё боли. А как воспримут это его появление её взрослые лети, которых он не знает, и которым он, возможно, не нужен. Он для них – чужой.
Он глядел ей вслед, не смея окликнуть, затем, вперив взгляд в могильные холмики, тихо, обыденно произнёс:
- Ну вот и всё Вот и состоялось свидание с далёким прошлым, с его частицей, мгно-венное как вспышка метеора на закате моих блекло - серых осенних дней И все так не-лепо, как и сама прожитая моя жизнь. Плохим был я вам братом и сыном. Юношей ушёл, вернулся стариком, никем не узнанным. И ухожу Ни памяти, ни следа, ни друга.
Прощайте и простите меня за всё.