Мой отец и мой любовник носили одинаковые имена и одинаковые рубашки. Обоих я знала только снаружи, отца – до пяти лет, любовника – по полчаса в день. Один считал меня дурой, второй – кошкой, я же была женщиной, но это был мой секрет, потому что я была из толпы.
В толпе всегда есть секреты, но ни любовник, ни отец секретом не были, поэтому я скрывала себя.
Когда я целовала одного из них в подбородок, я не убирала язык и красила губы красным цветом. Они оба обо мне всегда помнили, я редко звонила и любила цветы.
Я не различала их вопросов, но отвечала, по-разному наклоняя голову, хоть они и были одного роста.
Ни один из них не знал о другом, им было неинтересно, а мне было лень, мне было лето, и я не верила в их признания.
Каждый звал отмечать с собой праздники, я же то оставалась одна, то уступала кому-то, но всегда жгла парафиновые свечи в салонах наших машин. Они оба не любили запах горящего фитиля и моего смеха, у нас не было общих тем.
Я ненавидела обоих.
Мой отец и мой любовник носили одинаковые имена и одинаковые рубашки. Я повязывала им по утрам галстуки и готовила завтраки из молотого кофе и сырых яиц.
Они не замечали меня, а если замечали, то считали мне разный возраст и сидели под моими коленями, глядя в разные стороны. Отец – на соседских котов, любовник – на мою ключицу.
Они оба были близорукими и любили женщин, но совсем не как я.
Я любила женщин лучше их, но ни одному не признавалась, потому что женщину любят ночью, а мужчину – днем.
Я не любила мужчин, кроме этих двоих, потому что этих двоих я ненавидела.
Мой отец и мой любовник носили одинаковые имена и одинаковые рубашки. Я их не сравнивала, плоскости не зачем сравнивать, это неинтересно, а они были плоские, и у них были рыбьи глаза.
Я не побеждала ни одного из них.
Отец дал мне жизнь, любовника я обняла первой, и когда я бывала одна, я не разглядывала себя в зеркало, чтобы понять, куда лучше положить его руки – на бедра или на грудь?
Я выкрикивала их имя ночью в холодное окно, оно запотевало и дребезжало, рамы были старыми, я не тратила деньги на замазку. Я писала их имя на ладонях приходящих ко мне девушек и мелом на классной доске. Я вырезала их имя под кромкой вен, но им было безразлично, я делала все от пустого одиночества.
А одиночество не может быть полным, и от осознания их бессилия в моих снах я их ненавидела.
Мой любовник и мой отец носили одинаковые имена и рубашки.
Я прожила всю жизнь без первого, задохнулась на втором, потому что его рыбьи глаза оказались с двойным дном, а в промежутке был клад.
Я стучала кулачком по его ребрам, но сердце было каменное, я плевала на сердце и ныряла в глаза, а он недоумевал – кошки не умеют плавать.
Но я была женщина, то ли его, то ли своя собственная, и сердце у меня было из фольги, искаженно-зеркальное, а склонность к терзаниям выливалась в наши схватки под любым из суточных покровов, когда мы попеременно хотели отдавать и получать, и переменность у нас совпадала.
Распластавшись на белой простыне, я считала дни до мая, а он – мои вздохи. Черствый, он боялся, что я задохнусь, и ему тогда тоже нечем будет дышать, потому что когда я обняла его первый раз, я сказала, что отбираю его дыхание и теперь дышу его воздухом.
Он возил меня по курортам и загородным дачам, покупал мне сигарки и духи, а я не умела пользоваться косметикой, потому что отдала ему свои глаза.
Они лежали у него дома в стакане с чистейшим спиртом и оттого у меня всегда из-под век текли слезы цвета росы, а радужные оболочки оставшихся имитаций делались то бледно-голубыми, то бледно-серыми.
У отца глаза были зеленые, и оттого он всегда думал, что я его ненастоящая дочь и что мать когда-то ему изменила.
Но я однажды отрезала себе кусочек пальца и принесла ему посмотреть. С тех пор он ничего не говорил о родстве, потому что кровь у нас была одинакового цвета.
Им обоим было за что меня ненавидеть, и поэтому я сняла с них эту ношу и ненавидела их.
В то утро, я позвонила отцу и назвала ему номер дома, где его ждет женщина всей его жизни. Через час он приехал туда и нашел разорванный портрет Мерелин Монро.
Потом я позвонила любовнику и сказала, чтобы он приезжал ко мне.
У меня была квартира рядом с вокзалом, и я слышала, как приходят и уходят поезда, и приезжала и уезжала вместе с ними, и на них, и в них. На полке в прихожей у меня стояли тяжелые бронзовые часы с балериной внутри, а рядом лежал листок с переписанным письмом Онегина Татьяне. Я не любила женской поэзии и литературы, я вообще мало что выносила, и это входило в мои минусы, но их некому было из меня вычитать.
Внизу хлопнула подъездная дверь, и мой любовник начал подниматься по лестнице, а я открыла окно и начала кормить голубей. Он зашел через дверь и закричал, потому что ему показалось, что я отместку выхожу через окно, но я была женщиной и не умела летать.
- А ты знаешь, что кошки могут выпрыгнуть и не разбиться?
Но он не ответил, он пересчитывал мои пальцы и все гладил за ухом, я поставила вариться кофе и сказала, что через полгода у нас родится девочка, которую он назовет Грезеттой, потому что она тоже будет отверженной, как и я.
Потом я сказала ему, что написала для девочки книгу, и когда той исполнится пятнадцать, она узнает, почему стоит и почему не стоит жить с любовником, который носит имя ее отца.
У него дрожали губы, мне надоело на это смотреть, я подошла и поцеловала его, чтобы он не лишился чувств – он не любил поцелуи.
Наливая кофе, я повернулась к нему лицом и спросила, знает ли он, почему я его так ненавижу, но он не знал, а все смотрел на мой живот, который разрывался от его взгляда и от воплей отца о моей придурковатости.
Выпив чашку кофе, он по привычке овладел мной на желтом диване в солнечной комнате, а потом стал задавать глупые вопросы, но я отвечала наоборот, оттого получилось, что мой последний ответ был сказан на его первый вопрос:
- Нет, я тебя не люблю, я тебя ненавижу.
- Да-да, я сказала Грезеттой.
- Сегодня утром узнала.
- Ни за что не стану делать.
- Я не волнуюсь, отнюдь.
Потом он ушел, напевая и почему-то вдруг став счастливым, в дверях он столкнулся с моим отцом, и они посмотрели друг на друга одинаковыми глазами, пожали руки, одетые в одинаковые рукава и поцеловали меня в обе щеки, один – здороваясь, другой – прощаясь.
Они были одинаковые и я любила их по утрам, поэтому представляя их друг другу, я назвала только одно имя – вторую вещь, принадлежащую им обоим одновременно. Первой-то была я.