Я никогда не была связана с таким простором родины и с такой деревенской нищетой, что довелось нам лицезреть на окраине Липецкой губернии. Нетронутые поля, ничем не засеянные, густые травы с яркими пышными цветами, густые леса, полные грибов и непуганых птиц.
Люди, которые ещё живут здесь, кажутся городским жителям дикими, несуразными. Такими же выглядим в их глазах и мы. В их жилах течёт кровь долгожителей. Воспитанные на свободе, на просторе, вскормленные на парном молоке и мёде, они доживают до ста лет. В том случае, конечно, если никакая беда их не настигнет и если умом не тронутся в этом деревенском одиночестве, когда из всего села заселены только 2-3 дома.
Раз в пять лет собираются наши родственники и все мы едет в деревню, где они когда-то жили. Это такая нерушимая традиция – проведать и живых и мёртвых. Последние терпеливо ждут нас на кладбище.
Как только мы приехали, пошёл дождь, который устроил настоящее световое представление: гроза, молния, которая светила ярче любого городского фонаря. Мы пили чай, а бабушка Маша, к которой мы приехали, бродила по дому и приговаривала: «Не тронуться бы умом, только бы не тронуться умом».
Утром мы отправились на кладбище, где похоронены родственники: родители родителей и так несколько поколений. Вышли из дома мы рано. На траве лежала роса, пахло как-то особенно свежо после ночного дождя. Огромные сапоги, которые были всем велики на несколько размеров, хлюпали по лужам. На подошвах стала скапливаться земля, отчего сапоги становились всё тяжелее и тяжелее.
По дороге бабушка устроила экзамен: знаем ли мы, кто такие шурин и золовка. Брат долго думал и сказал, что если в семье сын – Саша и отец тоже Саша, то отца называют Шурин. Золовка у него, наверное, ассоциировалась со словом «уловка», потому что он ответил так: золовка – эта такая дама, которая сводит одиноких мужчин с одинокими женщинами.
Бабушка разозлилась. Мы должны были несколько раз повторить за ней, что шурин – это родной брат жены, а золовка – это всего лишь сестра мужа.
Для меня это тоже стало откровением. Я никогда так не называла своего дядю и свою тётю. Эти странные обозначения тут же вылетели из головы.
Через два часа мы дошли до кладбища. На горе, около входа, стояла старая церковь. На чёрных куполах и на крыше росла трава. Ветер долго заносил туда семена, и теперь церковь была похожа на огородное чучело с кривыми руками и зелёными волосами-травой. Издалека церковь была видна плохо – солнце слепило глаза и мы видели лишь её очертания. Вблизи церковь оказалась ещё более огромной. Пустая внутри, замусоренная, с земляным полом. Странно, но на одной из стен сохранилось изображение Христа. Кресты на куполах покосились. Один крест заметно погнулся, словно кто-то пытался на нём повиснуть. Другой крест тоже был изогнут, но не так сильно. На нём недоставало одной перекладинки.
Мы долго смотрели на эту церковь с погнутыми крестами, размышляя, почему это могло произойти.
Бабушка точно помнила, где находятся могилы. Они оказались недалеко от входа, с левой стороны, наглухо заросшие крапивой и какими-то особенными кладбищенскими сорняками. Пять могил занимали наши родственники. На каждой могиле по 2-3 захоронения, датированные разными годами: самое раннее 1932 года, а последнее 1996 года. На старых памятниках не было фотографий, только овальные углубления, давным-давно пустые. На новых изображения сохранились и не выцвели, потому что всё лето были закрыты густой травой.
Несколько минут бабушка стояла то у одной ограды, то у другой. Что-то говорила своим родственникам, что-то у них спрашивала. Наверное, они ей отвечали или подавали какие-то знаки.
Вскоре мы расстелили куртки, разложили пирожки, масляные блины, семечки, чай в термосе и принялись обедать. Все устали, поэтому живо накинулись на еду. Мы шутили, что-то вспоминали, о чём-то мечтали, строили планы. Мы сидели на кладбищенской земле и беззаботно пускали в воздух мыльные пузыри, тюбик с которыми брат купил за 10 рублей на станции.
Прямо перед нами оказалась свежая могила. Ограда была с одной стороны разобрана и приставлена рядом. Бугорок земли, венки, цветы, притоптанная вокруг трава, - всё, что осталось от того человека, который когда-то приходил на эту могилу к своим родственникам.
Таковы были декорации спереди, сзади – поросшие крапивой могилы, забытые родственниками, одинокие и глухие.
Нас послали в магазин за мороженым. Мы долго искали маленький деревенский магазин. Нашли только ухоженную могилу с красивым памятником и чёрной кованной оградой. Около школы. Оказалось, что здесь похоронена первая российская поэтесса Бунина.
Пока мы обсуждали достоинства и недостатки звания первой российской поэтессы, к нам привязалась рыжая девочка. Благодаря ей мы нашли магазин и купили 7 эскимо. Девочка оказалась разговорчивой. Казалось, она давно следила за нами. Первое, что она сказала:
- Привет. Я вас знаю.
Её звали Вера. Мама уехала куда-то и приедет только в 5 вечера. Папа живёт в другом доме. Она ходит в школу, но в классе их всего двое – она и ещё один мальчик. Он – отличник, она – троечница.
Мы задавали глупые городские вопросы, а она смеялась над ними. Вера была совсем рыжей с настоящими летними веснушками. Кажется, человек с таким лицом должен всегда улыбаться. Вера в свою очередь спрашивала, откуда мы, у кого остановились, в каком учимся классе, кем хотим стать. Сама она хотела стать врачихой. Именно так – врачихой.
Потом она сказала, что у меня красивые серёжки. Такие маленькие и аккуратные. Очень красивые. Вера попросила, чтобы я их ей подарила. Я была поражена этим хамством и ответила что-то нелицеприятное. Тогда Вера проворчала:
- Они же тебе всё равно не нужны. Одни потеряешь – другие купишь, а мне никто не купит.
Вера провожала нас до кладбища и рассказывала про деревню. Что есть здесь один из города, который приезжает, напивается и делает плохое. Под плохим оказалось вот что: он сажает девочек на лошадь и увозит в лес. А там – Вера зашептала и попросила, чтоб я нагнулась – там он делает с ними плохое. Однажды его за это побили, но он всё равно сюда приезжает.
Когда Вера немного осмелела, она спросила, осталась ли у нас сдача с мороженого. Я спросила, зачем ей. Она ответила, что тоже хочет купить мороженое. В какой-то момент я даже подумала о том, чтобы отдать ей это мороженое – всё равно наша орава не съест 7 эскимо, кто-то наверняка откажется и мороженое будет неизбежно таять на солнце. Но что-то меня остановило. Какой-то злой городской пафос.
Вера что-то ещё спрашивала, есть ли у нас мультики и главное – есть ли мультик про Галипотера.
Как-то так получилось, что Вера добрела до нашей компании. Все тогда были чем-то заняты. Мама сажала цветы, папа ходил за водой, дядя красил ограду, кто-то сидел на куртке и грыз семечки. Вера уселась рядом и продолжила что-то рассказывать.
Бабушка спросила, как ей одной не страшно на кладбище ходить. Вера сказала, что совсем не страшно, мертвые всегда спокойнее живых. Она рассказала, что часто сюда ходит к своей сестре, потому что её дед несколько лет назад убил сестру.
У нас у всех мурашки пробежали по спине. Веру стало как-то жаль и мы отдали ей одно мороженое.
Вскоре пришла тётя Капа. Не смогу точно сказать, кем она приходилась нам с братом. Мы не почувствовали ни обоюдной симпатии, ни близкого родства. Пока она обнималась с бабушкой, я рассматривала её со всех сторон, но никакого сходства со мной не обнаружила.
Тётя Капа была не из тех, кто любит трудиться. Она пришла на кладбище в бардовом платочке и приятного оттенка фиолетовом платьице. В руке держала маленькую сумочку, такую, с которой раньше ходили в театр – кроме театрального бинокля и пары перчаток ничего не вместится.
Тётя Капа решила показать нам братскую могилу 1945 года. Пока мы шли к этому страшному военному монументу, она рассказывала, кто в какой могиле похоронен и отчего умер.
- Этот вот на тракторе перевернулся. Давно-давно. Ещё в 1978. Не пьяный был, нет. Гусеницей одной на горку заехал, а во второй натяжное устройство сломалось, трактор-то наклонило и придавило его.
- Вот эти пять – вся семья. Последняя новая совсем – 2004. Дочь сама только памятники сделала новые родителям своим, тётке, брату, как и померла. Может, знала, что болеет, может, чувствовала что, может звали они – не знаю. Но как памятники им новые поставила, ограду покрасила, так и умерла. Последняя в семье их. Брат рано умер, жениться не успел, а у неё детей-то и не было никогда.
- А там вот, в сирени, родители мои. Совсем сил нет сирени ветки пообрубать и на могилке-то убраться. Старая я стала, не кому мне помочь. Зарастает быстро всё, и не успеть.
Мы так и не поняли, за чем это не успеть. Тётя Капа прослезилась, посмотрела на нас. Я подумала, что, наверное, надо бы предложить ей свою помощь, но так не хотелось копаться на чужой могиле. Тётя Капа тут же забыла своё горе и продолжила экскурсию. На одном памятнике был странный крест, из белой проволоки и надпись краской на ржавой табличке: «Дедушке Кузе». 1987 год.
Дорожка между могилами становилась уже, приходилось прогибаться под старыми деревьями и прятать оголённые руки от вездесущей крапивы.
- В той стороне могилы все старые, заросли совсем. Уже и не вспомнить, кто там лежит. На многих ни крестов, ни памятников, ни фотографий – ничего не сохранилось. Они и не нужны никому. Наши-то бедные иногда берут старые памятники и на новые могилы тащат.
Тут мёртвых больше, чем живых. Лежат, тихо им. Мы только над их головами ходим.
- Так. А здесь кто? Этот спился. Жена, дети – все бросили его, он и спился. Этот вот с сыном моим вместе в Москву поехал, работали вместе, устроились, а однажды в Москве его ножом кто-то пырнул. Насмерть. Сюда тело привезли, здесь и похоронили. А это солдат. Его в первый день войны на фронте убили. А этого на второй год войны в гробу цинковом привезли. Ещё через год отец его погиб, но тело так и не доставили. Он один тут лежит, мать там дальше захоронена.
- А это старуха одна. С 1879 года. Всех пережила: двух дочерей, внуков, правнука. Одна жила, у неё и куры были, и коза, в город отродясь не ездила. Всё пешком да пешком. Дальше деревни соседней и не ходила. Не мылась по нескольку месяцев, ни с кем не общалась. Померла она когда-то зимой и так лежала до весны, пока теплеть чуть-чуть не стало. Тогда соседи запах и почувствовали.
А эту бабу лошадь в грудь ударила. Опухоль была – она и померла. Этот мужик полез на дерево детям тарзанку закреплять и свалился. А дети испугались, по домам разбежались, никому не сказали. Его только вечером нашли, но поздно уже было. Если бы раньше, то, говорят, можно было спасти.
Братская могила представляла из себя странной формы памятник голубого цвета с датой 1945. Она была огорожена маленьким забором, внутри – две скамейки, два стакана и окурки. Тётя Капа рассказала, что здесь захоронено трое или пятеро солдат. Они охраняли переезд. Постовой заснул со всеми – их и расстреляли во сне.
- Хотите ещё что-нибудь покажу? Я тут всех знаю, всех уже пережила. Кто уезжает отсюда, говорят навсегда, подальше от деревни этой, в разных местах умирают, а привозят-то их хоронить сюда, где родились. Там-то кому они нужны?
Мы ещё долго ходили по кладбищу, оно оказалось большим, чем показалось вначале. Чтобы протиснуться сквозь заросли, приходилось наступать на повалившиеся памятники. Вскоре мы дошли до второго выхода и чуть поодаль от остальных могил увидели ту, что показала нам Вера.
Мы хотели услышать историю смерти Вериной сестры от тёти Капы.
- А с этой что случилось? Молодая совсем умерла, в 2003 году, ей было лет 16.
- Эта? А эта красивая такая была, но болезненная. Астма у неё была – задыхалась постоянно. Вот так однажды и задохнулась. Я её хорошо помню. Сын ко мне когда приезжал – я его просила её посмотреть. Он тогда ещё сказал, что долго она не протянет. Сирота была, не кому было с ней возиться.
- Совсем сирота? И ни сестры ни деда?
- Не было никого. С бабкой она сюда приехала, бабка быстро померла, она одна и осталась. В школе музыку маленьким преподавала. Как умерла, так никто к ней и не ходил на могилку. Только девчонка одна, рыжая такая, ходила и ходила каждый день. Мы всё думали – что ходит? Придумала, небось, себе что-нибудь, вот и ходит. Оказалось, что хоронили когда её, положили в гроб серёжки голубого цвета. Обыкновенные такие, не драгоценные, на солнышке переливались только. Так вот эта девчонка всё ждала, когда все забудут про могилу, и однажды серёжки голубые достала. Вынула как-то. Ну да ладно… Зато хоть кто-то на могилу к ней приходит.
Когда мы вернулись, бабушка уже закончила красить ограду. Мы сели на куртки и уставились куда-то прямо перед собой. Мы выковыривали семечки из подсолнуха и выдували мыльные пузыри.
Бабушка рассказала на обратной дороге про ту церковь с покосившимися крестами. Оказывается, в советское время её решили не сносить, а переквалифицировать в склад. Для этого надо было снять кресты. Полез один товарищ снимать крест, тянул, тянул, никак не мог снять, зато сам свалился и разбился. Полез второй – и тот чуть не упал, его как-то удалось поймать. Больше никто не лез. Крест один так и остался покорёженным.
А второй крест наклонился ещё сильнее. На нём повесили последнего городского священника.
Дорога обратно оказалась долгой и жаркой. Палило солнце, трава давно высохла, а мы тащились с рюкзаками и грязными сапогами, сами вспотевшие, усталые и какие-то опустошённые. Я остановилась посреди поля и стала стягивать свитер. Жёсткий шерстяной ворот щекотал руки, шею, лицо.
К обеду мы добрели до дома. Стянули сапоги и даже не умывшись побежали на террасу кушать. Нас ждали щи, блины и чай с мёдом в сотах.
Все говорили, говорили, обсуждали что-то, кому-то перемывали косточки, кого-то возносили до небес. Вдруг бабушка посмотрела на меня и начала ругать:
- Ты, растеряша, ничего тебе дарить нельзя. Всё потеряешь, всё. Рассеянная какая. Где серёжка твоя вторая? Где?
Я дотронулась руками до ушей – действительно, одной серёжки не хватало. Замочек остался, а гвоздик потерялся.
Когда снимала свитер.
Наверное.
14 августа 2006 год, Липецкая обл.