Ефим ЩЕРБА,
Саша ЩЕРБА
ЯВКА С ПОВИННОЙ
В ОДНУ РЕКУ ДВАЖДЫ
Как известно, в человеке все должно быть прекрасно... И лицо, и одежда, и душа, и мысли...
Но между "должно" и "на самом деле", расстояние бывает ох какое!..
Вот в мужчине, слепо бредущем через осеннюю тайгу, прекрасным назвать можно было бы разве что лицо, которое в прошлом и вправду было хорошо: высокий лоб, густые черные брови, большущие глаза с длинными женскими ресницами, благородный "римский" нос с горбиной, четко очерченный рот и мягкий подбородок, - в общем, лицо потомственного, холеного интеллигента. К этому лицу требовались: модная прическа, очки-пенсне на переносицу и запах свежего (модного) крема-одеколона...
Но разглядеть эту красивость можно было, только если умудриться не заметить воспаленных глаз, распухшей от комариных укусов и расчесанной до крови кожи, полуторанедельной щетины и, извиняюсь, вульгарной грязи.
Впрочем, лицо еще хоть как-то вписывалось в рамки "должно быть", но вот одежда...
То, что было на мужчине, трудно было назвать не только прекрасным, но и мало-мальски приемлемым: какой-то гибрид больничной пижамы и тюремной робы - летний плащ, напяленный на свитер грубой вязки с оторванным воротом, возможно, пропитанный когда-то водоотталкивающим составом; легкомысленная пляжная шапочка, удерживаемая на голове шерстяным шарфом, и сапоги.
Вот сапоги, пожалуй, были неплохие - ручная работа, толстые прошитые и подбитые подметки, плотные голенища из натуральной кожи. Это вам не кирза и не заменители... И за то, что он еще был способен шагать, что ноги были, в отличие от рук и тела, не исцарапаны и не изорваны, мужчина много раз мысленно благодарил свою обувку и одного старого искусника...
Человек был на Севере и упрямо продирался еще дальше на север, в единственный на сотни километров вокруг крупный Город.
Если бы он двинулся к Югу, Юго-Западу, все было бы проще и легче: там дороги, люди, города, цивилизация, там теплее, в конце концов, но он шел в безлюдье, в глушь, в холод, в неведомое ему...
Да и откуда пролетарий умственного труда, поглотитель книг, типичный горожанин, в лучшем случае участник курортных необременительных турпоходов, мог ведать, что его ожидает в Тайге? Ну, читал он кое-что о путешествиях, об охотниках, о народах Севера - читал, да и только. Еще хорошо, что в молодости занимался спортом, был приличным гребцом и гимнастом, накачал мускулатуру, но все это в прошлом, далеко и на этой ли было планете?..
Человек уже плохо соображал, куда именно идет сейчас, он помнил только, куда должен прийти.
Он убежал из спецпсихушки и двигался на Север, так как был уверен: на Юге поймают, посадят, запрут...
Потому и шествовал он на Ближний Восток, в столицу Царства Иудейского - в сторону Ледовитого океана...
ОН ВОЗВРАЩАЛСЯ В ИЕРУСАЛИМ.
Первые часы свободы
Ломов был счастлив. Он не замечал сырой промозглой погоды, не обращал внимания на комаров, ликующих от запаха свежего, вкусненького мясца, не выбирал протоптанных тропинок, а шел напролом, ориентируясь только по солнцу (утром должно быть справа, днем - спереди, вечером - слева, так объяснили ему) и любуясь окружающей природой. Он радостно озирался по сторонам, часто задирал голову вверх.
Ну, конечно, в городе не может быть такого неба, там слишком много цивилизации: воздух смешан с гарью, выхлопами, выдохами тысяч людей, облака путаются с клубами дыма и испарениями загаженной земли.
То ли дело настоящая, великолепная чистота! Да, сейчас осень, небеса далеко не голубые, солнышко не ослепительно яркое, а довольно тускловатое, клочья облаков растрепаны ветром, листья и хвоя носятся по воздуху...
Но ведь ЛЕС!.. Это тебе не городские парки, это даже не пригородные, из лесопосадок возникшие, подобия лесов, легкоразличимые по группам деревьев одного возраста.
А здесь лесное пространство бескрайнее. Деревья, куда ни глянь, высоченные и маленькие: корявые, дуплистые, одряхлевшие и молоденькие, упругие, колючие; сваленные ветрами и временем трухлявые стволы и радующиеся своей зрелой силе молодые красавцы.
А последние остатки еще прошлогоднего, засыпанного хвоей и сучьями, снега, притаившегося вокруг разлапистых стволов! А звуки леса!
Не думалось ни о чем серьезном. Сейчас было хорошо, воля опьяняла Ломова.
Сколько придется шагать до Города, чем питаться, как не заплутать в тайге, как ночевать в лесу, как избежать опасностей и ВООБЩЕ?
Конечно, кое-что он приготовил: пришитый к плащу внутренний карман из ткани "болонья" был набит сухарями, боковые карманы отягощала пара банок тушенки; четыре коробка спичек он заботливо, по отдельности, завернул в полиэтиленовые пакеты, даже приличный нож удалось утащить - что еще надо свободному человеку?..
Уже много позже начал он думать, что будет делать, когда доберется до города. Ни денег, ни документов. Вот только свое израильское удостоверение личности - "теудат-зеут" - сумел он сохранить.
Ломов прятал удостоверение в одежде, потом в постели, и только когда дед «Граф Потёмкин» заканчивал шить ему сапоги, попросил того заделать документ в подметку.
Вот и все богатство. Елена Олеговна собиралась его, безусловно, обеспечить всем - и деньгами, и бумагами, и одеждой, и пакетами с сухим питанием, но кто же знал, что придется дергать вот так - наспех, неподготовленному...
Но ничего, он еще не стар, довольно силен, голова ясная, все впереди.
Пересадка...
Подался на историческую родину Евгений Ломов явно не из сионистских соображений, но и не за "колбасой". Конечно, ему, как и другим, было не сладко, смутные времена ударили крепко по укладу жизни, от многих привычек пришлось отказаться, но ему-то жилось не так уж плохо.
И уехал, потому что был убежден: еще год-два - воля кончится, кислород перекроют, ни о каких выездах за пределы и мечтать не дадут...
Но увидеть свободный мир не только по телеку хотелось очень, а вырваться при его корнях было проще всего в Израиль.
Город, в котором родился, вырос и прожил большую часть жизни Ломов, всегда был многонациональным и очень характерно объединял в себе черты Европы и Азии.
Основанный в низовьях великой Русской Реки, он был по населению преимущественно русским, но еще с дореволюционных времен обитали здесь своеобразными колониями иноверцы и осевшие ссыльные.
Бывшие ордынцы и изгнанники из Европы, труженики степей и кавказцы тут мирно уживались, а потом и смирно упокаивались на Русском, Армянском, Татарском и Еврейских кладбищах.
В советское время демографическая обстановка изменилась мало, разве что армян и евреев поубавилось, а среднеазиатов стало много больше. Жителей Города вопросы национальной политики интересовали не особенно.
Воспетой в гимнах дружбы народов никогда не наблюдалось, однако селились вперемешку, скандалили по-соседски, бывало, женились на "не своих" и особой разницы между армянской харей, жидовской мордой и татарской рожей не находили. А молодежь вообще руководствовалась больше районными признаками...
- Мы косинские, криушинские, балдинские, наших не тронь, а кто у нас кто - разберемся сами….
Не сталкиваясь практически с системой прямого антисемитизма, Ломов смолоду привык к своему еврейству, да и вообще к евреям, относиться с долей юмора.
На реплики типа: "Вот еврей, а какой хороший парень!" - отвечал: "Вот, русский, а как на человека похож, издаля и не отличишь!" Если следовало удивление: "Да ты вроде обиделся!" - отвечал на вид вполне искренне: "А ты?.."
В серьезные разговоры не вступал, объясняя: "Какой я еврей? Ни языка, ни культуры..." На вопрос: "Ты историк, ну растолкуй нам: почему это вас, евреев, всегда и везде не любили?.." - отвечал о происхождении антисемитизма полушутливо:
- А ты вспомни, какую пакость мы вам устроили... Вы же, как жили 3-4 тыщи лет назад - у вас богов до хрена было, куда ни глянь... Ты, бывало, нагрешил в чем-то, прогневил одного божка - шустрей бежал к другому: заступись, браток. Провинился перед Ярилой-Солнцем - давай убалтывать Леля-любовника, или еще какого Дажбога… Нашкодил ты на курорте, скажем, в Древней Греции или Италии, осерчала на тебя Венера - ну и пес с ней, ты на шашлык для Аполлона пяток баранов пустишь, или ведра три чачи виноградной заделаешь и полную амфору, ну хоть Гермесу, поставишь - и порядок полный, отмазался.
А тут эти умные евреи изобрели Единого, Грозного да Строгого, как пахан в зоне, к тому же он еще и для учета грехов целую бухгалтерию завел - попробуй дотолкуйся с таким.
Да к тому же эти евреи болтают везде, что у них со Всемогущим полный контакт, трудовое соглашение подписано и вообще они народ избранный. Любимчики! А кто и когда любимчиков любил?..
Понятно теперь?..
Обычно такое объяснение удовлетворяло вполне, а на более серьезные дебаты знаний ломовских не хватало, да аудитория и не просила большего…
Основательнее о своем еврействе задумался Евгений, только когда уже подал документы на выезд.
Еврей во всех поколениях, он был, подобно большинству в СССР, еврей по паспорту, да и иудейской физиономией похвалиться не мог. Вырос среди сплошных русских, дружил с кем получалось, враждовал так же.
У родителей близкие друзья были евреи, но встречались с ними и с родней не очень часто, а обычный круг общения - сплошной интернационал. На идише они разговаривали редко, а он и вообще знал лишь несколько расхожих выражений - и все.
Каким-то образом узнавали предки даты праздников и даже отмечали их, готовили торжественные обеды, блюда национальной кухни, мацу, бывало, пекли дома... Собирались, вкусно кушали, выпивали... а об истории праздника, происхождении его говорилось чуть-чуть, видать, и сами подзабыли многое.
С десяток лет после войны действовала в Городе синагога... Женька даже смутно помнил, что был там с отцом... Но потом этот центр еврейской жизни прикрыли.
Ну а сам-то он, Евгений Ломов, много ли интересовался своими корнями? Ведь рассказывала мать о своей жизни в местечке под Белой Церковью на Украине, о погромах, о петлюровцах и других... Он знал о преследованиях евреев фашистами, о страшной судьбе никогда не виденных деда с бабой, заживо закопанных немцами где-то под Кисловодском, знал о гибели почти всей родни - но слова "Катастрофа" даже не слышал.
Ведь не внушал никто, сам усвоил мысль, что еврей - это звание непрестижное, скрывать не надо, но и хвастаться особенно нечем и незачем. Знал и то, что многое дозволенное русским не очень разрешается тебе.
До обидного мало знал о своем народе, о его истории. Слышал он: начало Библии - это еврейская Тора, но ведь сказки все, если по правде-то... Читал только разные «Забавные библии», или «Для верующих и неверующих», настоящую и не старался. Историческая литература советского периода вообще проходила мимо еврейской культуры, и даже будучи уже студентом, Ломов получил кое-какие сведения из шеститомника Шолом-Алейхема, детских рассказов Бергельсона да из произведений Фейхтвангера (откуда хоть чуть об Иудейской войне вычитал). Вот и вся информация.
А перед самым выездом в Израиль, что знал о Святой земле?.. Практически ноль. Родственников там не было, друзей близких тоже. В советской печати читать брехню не хотелось, "Голоса" слышал редко, съездить на разведку не довелось...
Ну, рассказали кое-что очередники в ОВИРе, почитал агитки - и встречай, новая Страна, нового Гражданина! Он начинает новую жизнь.
Спаси и сохрани
Попасть в нетронутую, натуральную, первобытную тайгу и не думать о Природе было невозможно.
Ломов шел и думал, фантазировал...
Этих вот людей, что губят Природу, сажать надо в подвалы, заполненные водой по колено... Кормить, а пить не давать, и по нужде, большой и малой, не выпускать, пусть "под себя" делают... И пьют пусть, лакают то, что загадили. И пусть вонища, и грязь пусть... И в конце: падение до состояния примитивного, животного... И вой, и лай, и скулеж... Где вы теперь, господин Директор? А ты где, товарищ Строитель? А ты, рабочий и колхозница, рыбак, лесник, сосед?
Вот вам медленная Смерть за умертвление Природы... За ее плач... За голубей мертвых и грачей... За медведей... За снег в угольной пыли, за арбуз с селитрой... За рыбу на берегу и разрезанного винтом моторки дельфина... За рощу, что вырубили... За атомное дерьмо и воду с пленкой нефти... За осетров со вспоротым брюхом...
Как, нравится вам привет из преисподней?
А Мир - хорош! Пользуйся, паразит, но посовестливей чуть... Потише... Побережнее... Добрее к ней, к Природе... Бери в меру! Ведь ей видеть то, что творят с ее телом, все равно, что писателю смотреть, как жгут его книги... Смотреть с того света...
Мрак ждет человечество - опомнитесь!
Ломов шел через тайгу...
Когда-то был у него дружок, который почти всегда находился в состоянии то ли транса, то ли угара из-за постоянного пьянства, и начинал приятель этот ненавидеть любого, кто его из этого отупения выводил. И хотел теперь Евгений вогнать себя в транс, чтобы Путь стал легче...
Шальные, абсурдные мысли лезли в голову, а сводились они к одной идее: надо сделать из всей России-матушки один огромный Заповедник... Мировую отдушину... И не трогать в ней ничего; дать ей, страдалице, отлежаться, набрать сил, накачать воздуху в легкие... Обжиться зверьем, птицей, рыбой... Лет за 30-40 починить Лес... Цветов поразвести... Степи дать улечься после всех вспашек... Запретить зверя бить-промышлять, вообще запретить бить и влет, и навскидку, и с плеча... Эх...
Пожалеть, наконец, рыбу, оставить в покое хоть здесь нутро Земное...
Сравнять города, заводы? Не стоит, сами развалятся, зарастут... Хлеб не сажать - выделить на шарике для того другие земли, нужно же хоть что про запас?
А из оружия оставить... Да ничего не надо! Порезать ракеты, лишиться танков, самолетов, кораблей - они ни к чему, если страна - Заповедник. В Мире не дураки, не дадут ее в обиду...
Разве можно быть все время полигоном для битья? Шагать куда-то и вечно не туда? Ошибаться, плакать кровищей? Страдать больше всех, когда надо радоваться больше всех?
Ломов обдумывал уже и механизм перехода России в состояние Заповедника...
Сначала нужно бы объявить себя безъядерной и безоружной зоной, ознакомить прочий мир со своей программой... А потом пойдет-покатится... Журналисты, писатели, публицисты... Потом умнейшие политики, виднейшие ученые, фантасты, актеры, врачи... Еще ихтиологи, ботаники, геологи, рыбаки, военные...
Музыканты станут петь это, поэты - декламировать...
Людей из России вывезти, или пусть сами уедут. Жить будут по всему миру, но любить Русь и передавать эту любовь своим детям и другим народам... И Миру спокойнее станет. Где им еще такой Заповедник создавать-то? В Африке - жарища несусветная; Европа с Америкой застроены так, что землю надо с миноискателем выслеживать; в Азии народу такая уйма - куда их переселять?
Именно здесь, в России, отгородиться...
- Клоун! - оборвал себя Евгений. - Ты что же, хочешь Мир с боку на бок?..
А почему нет? Это лучше многого... Лучше, чем ракетами швыряться...
Ломов шел теперь тяжелее, ноги гудели... В голове был полный кавардак: даты, имена, история - все уходит куда-то в небо. Самое им место там...
А что тогда останется на земле? Флора с фауной без человека. А от кого тогда заповедовать?
Он вдруг сообразил, что мозг занят этими мыслями для того, чтобы не думать о том, как выжить самому, как не пропасть... Нельзя сгинуть по пути в Иерусалим! Нельзя!
Скоро сумерки, деревья готовились спать... Евгений тоже хотел уснуть... Если не сожрут за ночь... Лесные оторвилы - им что день, что ночь, лопать всегда хотят, да только в темноте они нахальнее... Жги костер да проси Удачу... Хорошо бы ружье, патронов к нему...
Спасение утопающих - дело рук самих утопающих... Стал собирать валежник и развел костер, грелся, даже что-то пел... Стучал себя ладонью по животу, такт отбивал... Провалился в сон...
Опять видел Иерусалим... Или - не видел? Ви-дел!
Вот для того и Заповедник... Увидеть чтобы!
"Оле хадаш" (Новый репатриант)
"Ломов Евгений" ... Имя отца - "Марк", имя матери - "Фаина" ... Дата рождения - "21.04.1950"; Страна выезда - "вроде Союз"; пол - "мужской", национальность - "еврей"; документ выдан в г. Иерусалиме - 02.10.92...
"Полжизни прожито", - так обычно говорил себе Евгений, когда впоследствии по много раз переводил на русский первую страничку своего основного израильского документа, и размышлял: "А что еще существенного можно-нужно сюда добавить?"
Учился, получил диплом преподавателя истории, заработал 16 лет педагогического стажа, отхватил в молодости несколько спортивных разрядов, имел счастье жениться и благополучно развестись, детей не нажил (а ведь хотел), послужил в армии, был пионером и комсомольцем, не удостоился стать членом партии... Похоронил родителей...
А еще? Любил поначалу свою работу, любил учеников, а они - его. Школьники перекрестили его, правда, с первых уроков в Евгения Макаровича, да так прочно, что и коллеги, и приятели всю жизнь именовали - Макарыч.
Протестовал, исправлял, плюнул, привык...
Ну, руки у него неплохие, неинтеллигентские. С детства любил повозиться с инструментом, с деревяшками. Еще в школьные летние каникулы подрабатывал на стройке, позже - студентом в ССО, да и свой учительский двухмесячный отпуск частенько использовал на шабашки...
Бывало, не отказывался от женщин, очень не прочь иногда выпить, интересовался театром, музыкой, любил читать, особенно фантастику - с превеликими трудами собрал приличную библиотеку. Имел много друзей, уважал посидеть, потрепаться в хорошей компании, обожал вылазки на природу, без ума был от Реки...
Вот с таким багажом и приехал человек в Израиль создавать новую судьбу. На легкое житье-бытье он не рассчитывал, понимая довольно трезво, что школьному учителю российской истории претендовать на работу по специальности не приходится.
Да еще и язык чужой.
Ломов весьма надеялся на привычку к работе, на еще крепкое здоровье, на умение находить общий язык с людьми.
Так примерно и получилось. Евгений снял комнатку в не очень удаленном районе Иерусалима, месяца полтора поучился на курсах по изучению языка - ульпане - и пошел работать.
Начал с наиболее знакомого - со стройки, потом поработал уборщиком помещений, рабочим на консервном заводе, даже подсобником на все руки в религиозной школе с полгода потрудился.
В общем, проходил типичный путь репатрианта.
Неожиданно для самого себя довольно легко усвоил язык, прилично начал говорить, а к концу первого года жизни - и читать-писать на иврите. С огромным удовольствием выполнял умный совет одного чиновника: в первые месяцы как можно больше поездить по стране и посмотреть. И хотя на эти турпоездки приходилось тратить немалую часть зарабатываемых денег, Ломов никогда впоследствии не пожалел об этом.
Тем более что и сам на втором году жизни в стране поднакопил немного деньжат, закончил курсы экскурсоводов и поступил в приличное турбюро гидом.
Работа очень нравилась Евгению, туристы были довольны его комментариями, начальство фирмы готовило его для поездки за границу - все складывалось хорошо.
И ещё – Ломов влюбился в Иерусалим. Влюбился, как молоденькая Мария в старого Мазепу, как восторженная школьница в обожаемого учителя…
Город времён праотца Авраама заставлял его - знающего современного человека - отдыхать, бодрствовать, работать в состоянии постоянной эйфории и одновременно тихого счастья.
Казалось жил он обыденной жизнью, но сопричастность к чему-то значительному возвышала (не подбиралось другого слова) его в собственных глазах.
И чем больше узнавал Евгений историю Иерусалима, тем больше проникался чувством благоговения перед чудом самого существования этого города. Города, которому молились и который - молился!
Потому и был Ломов всегда светел, всегда в отличном настроении, и всегда говорил туристам, что хотя и был разрушен Соломонов Храм – одно из семи чудес света,– но восьмое чудо перед ними…
Хорошо… До взрыва все было хорошо.
ДВЕ ШКУРЫ
Всякое случается в жизни... Как-то презентовали Елене Олеговне медвежьи ш к у р ы (С ней самой мы ещё познакомимся в дальнейшем ).
Первую подарил некогда влюбленный в нее сокурсник, ныне врачующий людские души в какой-то глухомани, а вторую притащил родственничек одного больного, в надежде выторговать особое отношение к своему человеку...
Оба подарка привередливая докторша забраковала, не отнесла домой эту экзотику.
Дело-то в том, что одна шкура снята была с очень уж неаккуратного зверюги - какие-то проплешины, выгоревший и обесцвеченный волос, башка уродливая и лапы разного размера... А вторая, видно, или добывалась не в сезон, или выделана плохо, а только зачастую испускала эта шкура устойчивый запах, как бы это назвать,-"медвежьей болезни".
Вот и остались обе шкуры в спецбольнице, кочевали по кабинетам и обосновались, наконец, в ординаторской, придавая тем самым особый колорит строгому помещению.
Медперсонал от восхитительного гибрида официальности и натуры был в полном восторге и стойко сопротивлялся наглым требованиям уборщиц "выбросить к черту эти грязесборники или вытряхивать их самим, своими образованными руками!"
Однако эти диаметрально противоположные мнения самим шкурам были абсолютно безразличны - они между собой отлично поладили, выдумали прозвища и именовали друг друга "Вонючка" да "Лысина"...
Долгими зимними вечерами болтали подружки, секретничали, травили нескончаемые байки...
Но пациенты "спецухи", особенно ветераны, - народ ушлый, все тайное в окружающем нас мире занимает их исключительно. Вот и подслушал один такой натуралист кое - какие из шкурных бесед...
И даже записал!
Не хлебом единым
Ломов шел и вспоминал, что в репертуарах цирковых магов есть такой номер: артист выполняет задание отыскать в переполненном зале какого-то человека или предмет. Фокуснику завязывают глаза, и он, держась за палец случайного зрителя, выполняет мысленные команды ведущего, воспринимает биотоки, незаметные микроскопические сокращения мышц и идет, идет к цели.
Вот и его, Евгения Ломова, наверняка ведет сейчас кто-то незримый, направляет, влечет к Земле Обетованной, тянет в Иерусалим. Перст Божий?
Мысли сбивались на более прозаичные. Как-никак уже хлебнул изрядную порцию дороги. И наголодался. И устал. И поругивал кого-то.
Вот ворона мимо летела... Что-то крикнула, Ломову послышалось: «Ворьё!»… Это на минутку развеселило... Вспомнился старик-сосед, что всех алкоголиков, мужчин и женщин, тоже величал объединяюще: «Пьющее». Вдруг очень захотелось выпить водочки и этой стервой, любабой-люлякебабой закусить... Даже затошнило слегка...
Романтика хороша на сытый желудок, женщина - тоже... Театр еще... Рыбалка... Учеба... Покорение вершин... Война еще... Непременно Война...
Так ведь и сдохнуть недолго... А жил-то для чего... Для чего я жил? Знать бы ответ...
То, что "бытие определяет сознание", Ломов понял очень скоро - как только начал кормиться в основном "внутренними накоплениями". Соответственно, и мысли удалились от глобальных забот, от Заказников-Заповедников. Сейчас больше привлекали проблемы общепита.
Соображения возникали уже явно не в голове, а значительно ниже, да еще и зарождались с каким-то урчанием.
Голод - не тетка, он же - не дядька... Голод - среднего пола. Есть хотят все - дите, поле, небо, солнце... Брюхо - тоже "оно"...
Говорят: "Все есть, только счастья нет!" Так и у него сейчас все было - Небо над головой, Свобода, Свежий Ветер - только не было еды.
А какая она бывает, ЕДА! Какая кухня! Русская, кавказская, еврейская, украинская... Китайская кухня... И еще, еще...
Вкусная мамкина кормежка уже и не вспоминалась, всякие порционные блюда в ресторанах отодвинулись куда-то в самые темные уголки сознания... Магазинные бледноокрашенные котлеты... Пельмени в пачках, слипшиеся в однородное месиво... Воспетые в сатирических куплетах консервы "Завтрак туриста"... Принял бы, не отказался... Будьте спокойны!.. А уж комплексный обед в рабочей столовке за 47 коп. - это же был шедевр, мечта гурмана.
А ведь находились недовольные, шумели, скандалили, писали в жалобные книги...
- Эти люди, - говорил Ломов, - и на Небо подали бы в суд. И на Луну - а чё, светит не всегда, да еще и отраженным... Судились бы с Марсом, с Венерой... И ведь выиграли бы процесс, гады... Они же еще и воевать горазды. Жрут и пьют лет десять, а потом начинают...
Трудно! Трудно шагать через Тайгу, тяжело отыскивать дорогу, пропитание, тепло.
Холода серьезные еще не начались, днями вообще даже жарко бывало, а вот ночами...
Ночью вспоминал Ломов некоторых эмигранточек, которые поругивали высокотемпературные израильские зимы за невозможность щеголять в привезенных дорогостоящих меховых шубках, дубленках, горжетках. Или хотя бы похвастать пушистыми воротниками...
"Вот здесь вам и место разгуляться, пофасонить, - думал Евгений, - а мне бы к вам, под подкладочку, погреться"...
Под такие приятные мысли забывает Ломов, что он полусидит, прижавшись спиной к дереву, что набросал на себя веток, зарылся в ворох листьев, что вечером дожевал последний сухарик...
Трудно выжить на Севере!..
Взрыв
Вспоминая этот день, Евгений всегда пытался найти хоть какие сигналы, предупреждения, предзнаменования, которые могли бы насторожить, остановить. Он анализировал поминутно, посекундно - и ничего! Полная бестревожность...
Шел он привычной дорогой, спокойно отдавался своим мыслям ни о чем, автоматически фиксировал взглядом красивых женщин, легко скользил взглядом по рекламам, витринам бесчисленных магазинов... Знакомый, по несколько раз в неделю повторяемый маршрут...
До взрыва это была веселая улица. Здесь всегда было людно - певцы с гитарами, мимы, саксофонисты, танцоры... Художники среднего таланта со своими картинками... И кукольники...
"Шарманщик" был Кукла, а Кукловод был шарманщик, и были они подобны друг другу, как уменьшенная копия и оригинал. Борода "шкиперка" и загадочный вид... И глаза голубые, лазурные, до синевы... И рваная одежда еще... у обоих...
Кукловод нашел образ - за это ему прохожие и платили больше, чем другим. Шарманщик смотрел в небо... Будто говорил: "Это тут, у вас, вечная земная шарманка, канитель. А там, в небе, все как всегда хорошо!"
Шарманщик вроде общался напрямую с Создателем, но выходило, что связь с небесами у самого Кукловода, и ему этот мир не нравился... Хотя Кукольник даже вроде бы и стеснялся играть, он буквально высвечивал свою Куклу, самовыражался в ней... Растворялся...
Ломов всегда долго смотрел на них. Постоял и сейчас, бросил мелочь, пошел дальше...
* * *
Взрыв раздался, когда он прошел МЕСТО. Он не видел тот момент, не видел террориста... Говорили, что какой-то человек что-то прокричал... что-то сделал...
Только внезапно блестящие от солнца стекла окон стали вдруг еще ярче.
Только зрачки встречных прохожих стали огромными, а глаза - квадратными.
И лишь потом звук - страшный треск рвущейся материи, и удар сзади. Не по спине или затылку - а сразу по всему корпусу. И не больно, а как будто большущей подушкой, или мешком с чем-то мягким...
А позже - руки, ощупывающие его тело; неслышные, непонятные вопросы, кто-то подхватил его под локти, куда-то повели, усадили... Он жестко прижался к стене...
Память не сохранила лица изувеченных людей; отпечатались, как кинокадры, развороченные внутренности магазинов, и осколки стекла, и обрывки материи, и красные пятна... И дикая сирена машин скорой помощи …
И Шарманщик... Они лежат рядом - Кукольник, кукла... И смотрят прямо перед собой... Вверх... Голубыми глазами... Что видят они сейчас? Свет? Тот свет?.. Кукловод и марионетка... они равноправны сейчас... И кукла мертва - куда она теперь без своего двойника, кто она...
...И у кого в этот час контакт с Господом? Кто теперь ближе к небесам?
И кричат они... На всю вселенную кричат: "Меня убили!"
* * *
И люди в спецкамуфляже, в кипах и с пейсами в основном, люди, которые цепочкой шли по хрустящему от осколков асфальту и собирали в пластиковые мешки КУСКИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ТЕЛ - то, что осталось от ЛЮДЕЙ.
Через какое-то время сказали Евгению, что у него, слава Богу, никаких повреждений нет, что шоковое состояние сняли и что в его распоряжении машина с водителем, который отвезет его куда надо. Ломов уехал домой.
Вечером он звонил друзьям и знакомым, рассказывал, звонили и ему, расспрашивали, поздравляли...
На следующий день вышел на работу, там опять вопросы-рассказы, даже обмыли счастливое спасение... Все нормально, обычная работа, очередная экскурсия на Север с группой, привычные заботы, разве что ходить начал по ДРУГИМ улицам.
Все пришло в норму, но, где-то через неделю, увидел Евгений, как один турист берет на память осколок камня и прячет в целлофановый пакет.
Вспомнил такие же руки, так же бережно и аккуратно укладывающие другие кусочки - людскую ПЛОТЬ...
Встряхнулся, прогнал видение, продолжил рассказ, развлекал на обратном пути утомленных экскурсантов, добрался домой, уснул. А среди ночи проснулся от мысли: "Все ли клочки собрали тогда, там, на месте теракта, не затерялся ли где маленький кусочек?
… Ведь так легко проглядеть кончик пальца, косточку, обрубочек..."
Успокаивал себя: "Ерунда, глупость; эти люди в спецодеждах - они такие внимательные, они профессионалы, они не пропустят".
Успокоил... А утром заставил себя пойти на работу ТОЙ ДОРОГОЙ, увидел восстановленные застекленные витрины, чистый асфальт, никаких следов, порядок. На тротуаре горят поминальные свечи...
Только вот когда он возвращался с работы, его окликнул знакомый:
- Шалом, Эжен, потерял что?
- Привет, с чего ты взял?
- А ты идешь как-то медленно, под ноги уставился, во все уголки заглядываешь.
- Да нет, не искал я ничего, просто задумался...
А ночью опять: "Там же урны мусорные на улице, вдруг под ними ОСТАЛОСЬ, надо пойти, проверить, захоронить..."
Удержал себя, не пошел, но и уснуть не получилось... Эти кусочки человечины должны светиться в темноте, как кошачьи глаза... Мысли, образы, кошмары...
Через несколько дней Евгений обратился к невропатологу. Тот отправил к психиатрам...
Две Шкуры
- Умные люди у нас! - начала Вонючка. - И не спорь ты со мной, Лысина. Вон Инженер-то, какую речугу толкал перед обходом! Человек, говорит, создан по образу и подобию Божию, а что получилось? Второсортная продукция...
И все почему? Технология виновата.
Вот запустили линию промыш леную ,новую - товар идет загляденье.
Но там один винтик ослабел чуть, там резец подзатупился, там масло вытекло - подшипник хуже крутится... Тут люфтик появился, а здесь комплектующие не те малость...
Вот и пошли отклонения – крошечные сначала, а потом и нарушеньица стандарта, брачок незаметный. Ну а дальше - хуже. Износилось оборудование, техобслуживание не помогает, замена нужна.
Так и с человечеством этим. Поначалу-то разовое, кустарное производство было, потом конвейер запустил Господь, а уж когда технологические линии появились - ну мыслимое ли дело одному все отладить, проконтролировать, подремонтировать?
Вот и идет, считай, брак сплош ной...
Все ведь верно, все по науке. А ты спориш ь, плеш ь ленинская... Образования у тебя мало!..
- Смотри, Вонючка! - в полной темноте сказала Лысина. - Я тебе сейчас свою аллегорию наболтаю, а ты ответишь, как оно... Вот, человек хочет накачать мышцы, живот наесть, росточку прибавить... Это чтобы большой, готовый уже гроб был ему впору... Гроб заказной, ему задаром достался, не пропадать же добру...
Вонючка от хохота чуть не обделалась...
- Понимаю! Понимаю твою аллегорию!.. Это, выходит, как развитие, цивилизация, то есть... Созреет... Так ей и гроб уже давно готов... Заранее... Она его то ли сама себе сколачивает, а то ли кто-то свыше на заказ заготовил. Видать, общая эта дорога - людей во Вселенной...
- Людишек?..
- Ну а ты как думала?
На одном конце червяк, на втором...
Скажите, ну разве может сгинуть в тайге человек, прочитавший в свое время массу книг о путешественниках, золотоискателях, следопытах и прочих бродягах?
Как они там и костры без спичек разводили, и птиц-зверей без ружья добывали, и рыбу ловили...
А чем мы хуже? Надергал Ломов обрывки ниток из своего туалета, сплел их косичкой - фабричная крученая леска получилась.
Разломал булавку английскую, согнул зубами, камнем да ножом пристукнул - вот и крючок заправский.
Подобрал удилище подходящее, привязал грузило, поплавочек соорудил, осмотрел - красотища! Фирма веников не вяжет!
В земле поковырялся - червяков не видно, ну и ладушки, мы какую другую букашку насадим, вот они - мухи-оводы-слепни летают, наживка отличная!
Закинул рыболов удочку, уселся поудобнее, ждет поклевку. Не торопится рыбка, ей не к спеху, солнышко пригревает, тихо, покойно - вот и проявляются в голове картинки-воспоминания разные, к обстановке подходящие, конечно.
* * *
Сам Евгений увлекся рыбной ловлей поздновато, лет в 25-30, полюбил процесс ужения, но, в общем-то, наслаждался больше природой, безмятежностью - азарта, видно, не хватало.
А вот в компании его, в коллективе, где работал, бывали удильщики сверхзаводные, о которых говорилось: "Он и в асфальте лунку продолбит, ловить будет и ведь поймает!"
Были любители, способные ради рыбалки и тащиться за много километров, и работу прогулять, и набрехать о своих уловах всяческой небывальщины.
Особенно популярны бывали задорные повествования одного учителя-трудовика с прозвищем Шайкин.
Чудеса происходили с ним неизменно - то он изловит щуку толщиной с бегемота, да еще и с черной икрой в брюхе; то поймает такого леща, что кондуктор в автобусе заставит брать дополнительный билет, то есть заплатить как за провоз крупногабаритного багажа...
Врал он комично-экзальтированно:
- Вчера выблеснил пять штук ломовых судаков, одного еле-еле через лунку протащил - во башка! Я их пока домой допер, чуть пузо не сорвал.
- Ну и куда девал улов? Продал?
- Ты чо? Вечером Лорка с картошкой пожарила, ка-ак сели с ней, ка-ак навернули!
- Да это ж без картошки и то: сколько килограммов будет?
- А я чо, вешал? Я - лопал!
Шайкин и в полынью попадал, и под лед его затаскивало - головой майну прошибал, и « сазанище» ему лодку резиновую прокусил...
А то поехали они однажды артелью порыбачить зимой, на грузовике с будкой. Кто постарше, должен хорошо помнить это сооружение - в кузове скамейки-сиденья, обшитый фанерой или листовой жестью навес, и открытый заход с заднего борта по накидной металлической лесенке.
Как они там рыбачили, не суть важно, а вот на обратном пути и выпили крепко, и трепались, и в карты "на вылет" играли.
Вдруг один заметил: "Мужики, а где у нас Шайкин? Нам же с ним играть сейчас, он только-только курил тут?"
Смотрят коллеги - действительно: был, и нет, пропал человек! Давай стучать водителю, давай разворачиваться, возвращаться, искать. Аж километров через десять углядели спину знакомую - бредет бедолага, хромает, за висок держится... Подобрали, усадили, расспрашивают...
Оказалось, приспичило мужику, решил он на ходу малость отлить. Встал у борта заднего, одной рукой держится, другой штаны расстегивает. То ли пальцы замерзли, то ли пуговицы виноваты - не получилось сразу, хотел второй лапой помочь...
- Тут ка-ак тряхнет, я ка-ак вылетел да ка-ак мордой приложился - хорошо, снег был. Вскочил, ору, машу руками, а вам по хрену... Так и потопал пешкодралом...
- Ну а отлить-то не расхотел?
- Сначала раздумал, да уж потом...
- А идешь-то почему в другую сторону? Ты что, рыбачить опять собрался?
- А пес его знает! Видно, перепутал все к едрене фене, пока брызгал!
* * *
Хорошая штука - воспоминания! Да только смотри, Ломов, солнце-то уж к закату. Хоть бы хвостик за весь день! Чего ж рыба не берет, ее же здесь навалом, вон играет... Видать, снасть не годится, наживка не по вкусу...
И как это у них, в книгах, все так ладно получалось?..
"Будь здоров!"
- Кто ты, Ломов Е.М., псих с ложными воспоминаниями или простой неврастеник, которому только и нужно слегка подлечиться, как уверяют врачи?
Задавал себе Евгений такой вопрос чуть ли не ежедневно в первые дни пребывания на положении больного.
- Да была ли необходимость укладываться в больницу? А если как раз сейчас я нормален, а болел всю жизнь раньше?
Ломов имел в виду, что именно теперь в нем проснулась Совесть-За-Все, раньше не было... С ним раньше не было... Другой порог чувствительности...
Ведь как спокойно он смотрел, бывало, по телевидению картины всякие бедствий - ураганы, наводнения, землетрясения... А теперь от порыва горячего ветра шарахается...
Но с другой стороны - не считают же его сейчас безумцем, не подавляют психику, просто депрессию снимают, стресс...
И вообще очень даже неплохо здесь...
Бывал, бывал Евгений в российских психушках. Один из его друзей по 2-3 месяца в году регулярно полеживал в стационаре, лечился. Навещал Ломов приятеля, приносил передачи - так что знал немного тамошние порядки. Ну и по разговорам-рассказам...
Равнодушие врачей, грубость персонала, полутюремный режим, скученность, отсутствие лекарств, запах в помещениях - все это считалось в порядке вещей и в лучшие времена, но вот постоянное чувство голода у больных после распада СССР... Пакеты с едой, авоськи, свертки у посетителей, взгляды пациентов сначала на руки приходящих: что принес?..
Вспоминать-то гадко!.. А здесь...
Сказали бы тогда в России, что в психушке можно быть всегда сытым (вон какое пузо нажрал за неделю!), что можно быть слабым, что не закроют снаружи, что в палате пианино хорошее, телевизоры... Что не возбраняется флиртовать с противоположным полом, что частенько экскурсии-поездки к морю-озеру, на несколько дней да в звездные гостиницы... Ну а врачихи, соцработницы, сестренки такие хорошенькие - отбирают их специально, что ли?
А еще зверинец при больнице, которая считается тут далеко не высшего класса. Свой зверинец... Без особо крупных хищников (чтоб не испугали, не слопали тронутого), но верблюд, волк, страусы, гиена, еноты, антилопа... Обезьяны, попугаи... Посмеивались психи: "Это представители всех народов снаружи больницы".
Здесь принцип - на тебя не жалко денег, ты нам нужен любой... Это тебе не привычное:- Да кому ты на хрен вообще нужен!?
Или газоны с мягкой травой, где можно прилечь и смотреть на редкие днем, неподвижные облака...
И растительность буйная - шелестит, успокаивает, как море...
Можно позволить себе и пивка выпить рядом с пташками-канарейками на веточках...
И отчего бы поэзией не заняться?
В один этаж больница тихая
Для не таких и безнадёжных...
Не жмитесь! Дайте отдых психу!..
И Книгу - что всегда возможно...
...И выпить, что весьма возможно...
А еще можно просто побалдеть под деревом вместе с художницей-маринисткой, у которой и диагноз всего-то - переутомление...
И люди кругом добрые...
Вот девочки, солдатки мобилизованные, по утрам причесывают одну совсем больную, временами не помнящую ничего, женщину. Причесывают долго, дорогим гребнем, каждый волосок... До тех пор, пока она не улыбнется. Знают девочки: обидела ее жизнь, так хоть они дадут немного...
И почему, за что обделила ее судьба, ведь не было у нее никакого взрыва... и вообще у нее ничегошеньки не было...
Нет, нет... Нельзя об ЭТОМ, только не про...
Главное - не вспоминать, отвлечься... фантазировать...
- Вот возникла перестрелка где... Конфликт международный... Пусть ООН не войска свои вводит, а ученых с технологией тащит. Они над этими, над территорией этой, пленку синтетическую сверхпрочную растянут. А убирать ее нельзя - сразу смерть от кровоизлияния в башку...
Ну и как вам в такой теплице живется? Говорите, жарко? Дышать трудно? Харчишек не хватает? А вы повоюйте еще, постреляйте, мы подождем, не торопимся...
И, будьте уверены, любое оружие, и огнестрельное и холодное, вплоть до детской рогатки и мясорубки, притащат, приволокут, да еще и упрашивать будут, чтобы приняли.
Просто, дешево и нервы трепать не надо...
Нервы... "Муля, не нервируй меня!"
Эту фразу с характерной интонацией Фаины Раневской они с мальчишками повторяли частенько, но почему-то только здесь, в Израиле, он увязал имена: "Муля - Эммануэль - Иммануил - С нами Бог..."
Так что же:
- Не нервируй меня, Господи... Оставь меня в покое!
Не надо об этом... Не об этом надо...
…Небо какое... Закат. Вдоль горизонта расплывчатые серо-синие линии облаков на фоне красного неба. Как тельняшка матросская... Нет, не то... Это же школьная промокашка! Розовая, а на ней проводятся линии синими чернилами. Чернила расходятся, линии разбухают, становятся неровными - но все пространство розового листка не закрывают и остаются параллельными... Красиво!
Опять зовут кушать... Пятый раз за день.
Интересно, а можно ли судить о стране по тому, как она относится к своим психам?
Душевная болезнь, испугался... Вон в Америке у каждого свой психолог, чуть что - к нему... И никто себя безумцем не считает... Невроз! Да вы, товарищ дорогой, просто с жиру беситесь!
А врачи эти израильские - наши, - они не "исполняют свой долг", они просто помогают! Просто...
* * *
Когда выписывался из больницы, его обнадежили в очередной раз:
- Вы полностью здоровы! Был обычный психический срыв... Ментальность другая, да и пережить такое... А теперь все хорошо! Вы не больны!
Ну и прекрасно. Здоров - так здоров, начнем опять работать, общаться, ухаживать...
Будем здравствовать!..
Две Шкуры
Слушай, сладкая ты моя!
Два опера сидели в кабинете, гадали...
- Конечно, в мозги к психу не залезешь... Но ведь должна же быть в этом хоть какая-то логика?.. На матери его резаные раны... На отце - рубленые... Сестра захлебнулась в ванной... Странно все это... Но мы профессионалы, ведь... Нам нужно тут найти логику... Практика показывает, что надо!..
- Постой! - сказал второй опер. - Подожди!.. Как там ,в старых песнях?
"...Мать свою зарезал...
Отца я зарубил...
Сестренку-гимназистку
В уборной утопил!.."
Оперы похватались за головы... Потом долго судорожно смеялись: есть, есть ведь логика! Наш лась! не бывает, чтоб совсем без логики!..
Пош ли потом в пивную - бытие свое обмывать... Жизнь человеческая гроша не стоит...
Еще тебе?..
Ну вот, как Раскольников теорию свою выстрадал, приготовился, пришел к старухе-процентщице убить ее, а она у него топор отняла, и его по баш ке...
Поплакала-поныла и пош ла в полицию, где ее оправдали...
Или - не оправдали?.. Сюжет, роман-с.
Наступление и приказание...
"Догребемся!"
Заночевал Ломов, дойдя до речки, ночью, не имея малейшего представления о том, куда направиться дальше. А утром он стоял на берегу реки, неширокой и неглубокой, выскочившей из-за поворота и шустро катившей темные холодные волны.
Берег, на котором находился путник, был заросший осокой, мягкий, заболоченный. Лес закончился шагов за 20-30, а вот к противоположному берегу подступал вплотную. Справа, над его темной полосой, всходило солнце - ломовский "компас" показывал, что хошь не хошь, а переправляться надо.
Ломов разыскал поваленное дерево, обломал часть веток, подтянул ствол к воде. Снял сапоги, брюки, плащ. Скатал в узел, привязал ремнем за крепкий сук, уцепил подходящую палку-весло и взгромоздился верхом.
- Ох! Холоди-ще! - вслух подумал он. - Ничего, догребемся!
Это, неизвестно из каких глубин подсознания возникшее слово, напомнило ему другую реку - теплую, широкую родную Волгу, и незабытую юность, и автора словечка - своего давнего друга Лешку Орлова.
Закорешились они еще в летние каникулы, после восьмого класса. Знакомая девчонка попросила Женьку встретить на вокзале ее приехавшего брата. Сама почему-то не могла. "Да как я его узнаю?" - отнекивался Ломов, но она уговорила. "Номер вагона ты знаешь, брат очень похож на меня, и потом смотри, кто там самый спокойный будет, самый неторопливый!.."
И действительно, когда поезд остановился и пассажиры, толкаясь, теснясь и перекликаясь со встречающими, ринулись к выходу, Женька увидел спокойно сидящего у окна плотного парнишку, равнодушно обводящего взглядом вокзальную суету.
Крепыш неспешно встал с места только когда последний приезжий вышел из вагона и проводница уже собралась поднимать ступеньки.
Ломов подошел, они познакомились, быстро подружились, и через неделю Лешкина спина уже часами маячила перед Женькой на "банке" - доске для гребцов в шлюпке-двухпарке при тренировках...
Да и в случавшихся потасовках чувствовал он себя за этой спиной весьма спокойно - "работал" Леша за двоих!
Еще в то время, когда они в провинции понятия не имели ни о каких "восточных единоборствах", черт знает откуда взялось у Орлова умение драться ногами. Он, иногда и руки-то из карманов не вынимая, останавливал рывок противника пинком ноги, сбивал подножкой, наступал слегка сандалетом на грудь и спрашивал тихо: "Ну, хватит, или врезать по моське?"
Обычно хватало...
А вот особых спортивных успехов они добыть не успели, но в соревнованиях участвовали, и одно состязание запомнилось дружкам (да не только им) особенно.
Проводилась областная спартакиада, и от ихнего ДСО "Динамо" необходимо было выставить участников на байдарку-двойку, да еще на дистанцию 3 км, а гребцы не явились. Какая уж там была острая нужда, но попалась наша парочка на глаза тренеру, и тот категорично приказал: "Пойдете вы! Хоть как, хоть последние, но для зачета надо!"
Женька с Лешкой занимались, как уже сказано, шлюпочной греблей, на байдарку садились раза три-четыре, чуть-чуть равновесие держать научились...
- Какие "последние"? Да мы вообще байдарку утопим! - начал канючить Ломов, но тов. А.Орлов мрачно заявил: "Надо - значит надо!" - и пошел за веслами.
До места старта доплыли вполне благополучно, причем какая-то согласованность получилась, тренер даже заулыбался. Пройти надо было всего-то 4 полосы по 750 метров (ох, три поворота!), заезды вдоль песчаного острова городского пляжа; утро, чудесная погода, зрителей навалом, и наблюдать за нашими героями всем доставило удовольствие несказанное.
Первый отрезок Лешка с Женькой прошли удачно; ну цеплялись веслами, ну балансировали на месте, так ведь не опрокинулись, а даже продвигались против течения (правда, с соперниками "поравнялись" где-то на середине участка, те уже гребли навстречу).
А потом начались неприятности. Сразу после поворота опрокинулись первый раз, дотолкали байдарку до отмели, перевернули, уселись, поплыли дальше. (Лидер к тому времени вроде уже финишировал).
Через некоторое время в борт ударила волна от прошедшего парохода - повалились снова. Пока к берегу, пока вылили воду, пока уселись, остальные участники заплыв успели завершить и забыть.
Женька предложил плюнуть и спокойно загорать, опять превратившись в болельщиков, но Лешка по-прежнему угрюмо высказался: "Раз начали - догребемся!"
Дальше рассказывать неинтересно: друзья-приятели еще раза три побывали в воде, гребли уже только по-над ближним берегом (чтоб не мешать остальным заездам), ругались, мирились, но настырный напарник упрямо вякал: "Догребемся!"
Завершили они дистанцию уже заметно позже обеда, участники и судьи давно разошлись, но хорошо поддатый тренер, принимая инвентарь, даже похвалил за упорство. ("Упрямство ишачье!" - бормотал Женька.)
...Время поторапливалось, жизнь раскидала друзей. Ломов ушел в свое преподавание, Орлов поступил в летное училище, по слухам сразив комиссию спокойствием при прохождении специальных тестов. А словечко "догребемся" стало в их компании крылатым и употреблялось во всех подходящих ситуациях.
Вспомнил Ломов и последние их встречи лет 10-12 назад, когда, выбравшись навестить родителей, он приехал в родной город и, в первый же вечер, столкнулся на улице с другим отпускником - майором ВВС Лёхой Орловым.
И началась неделя совместного отдыхания - с утра они жарились на пляже, купались, брали напрокат шлюпку-двушку и, как в молодости, часами гребли, сбрасывая животики.
А часов с четырех дня, предварительно начистив немалую порцию прозрачной от жира воблёхи, заваливались в ресторан "Поплавок", что покачивался у берега.
Первым делом оплачивали ящик пива и пристраивали в холодильник к знакомой официантке Зое, брали по граммульке выпить, закусить чего повкуснее, и начинался кайф.
Неспешные разговоры, рассказы о прожитом, воспоминания...
Часам к 8-9 вечера пиво в ресторане обычно заканчивалось, томящиеся жаждой клиенты выпрашивали у официантов хоть бутылочку, а нашим друзьям Зоенька периодически подносила запотевшее "Жигулевское", вызывая острую зависть соседей. Иногда кого и осчастливят...
"Где же он сейчас, Лешка-загребной? Жив? Летает?" - думал, благополучно закончив переправу Ломов, и одевался, стуча зубами от холода.
Надо было идти дальше... Хоть как, но идти...
Короткое замыкание
Настойчиво убеждали врачи Евгения, что у него ничего серьезного нет, что мало ли какая депрессия возникает при переезде в другую страну, а у него еще и впечатления от взрыва добавились - в общем, немного подлечится и будет, как новенький. Однако не совсем так получилось.
Эти психологи-социальники уверяли его, будто контузии не было, но все-таки, видно, какие-либо "соединения" в мозгах Ломова перетряхнуло, расстроила взрывная волна всю "электросхему". Нашли медики тот проводок, что включал систему поиска остатков теракта, оборвали его насовсем или поставили сопротивление подходящее – ладно. …Но, видать, другой какой-то переключатель сработал не туда, а только замкнуло и зашкалило Евгения на мысли о преданной женщине, о жене...
Сооружал он себе здание новой жизни, да, наверное, в проекте строительства допустил ошибочку, не предусмотрел супругу, семью, любовь...
И с чего бы это? Плохо ли мужику жилось? В составе каждой экскурсионной группы находились смазливые туристочки, которые стремительно выдавали ему авансы и только и ждали сигнала, готовые примчаться к нему в номер, а то и на лоно природы... А еще коллеги и соседки, и объявления в газетах от дамочек-одиночек, жаждущих утешения... Не то, видите ли... Не то...
А может, просто много лет копил человек любовь, образовалась критическая масса и выплеснулась! Как волна...
А вот именно на образе Любы-Любавы и не зациклился бы Евгений, если бы израильские его девицы не были так загружены текущими хлопотами, что забывали навещать милого в больнице. Если бы не были так красивы все без исключения врачихи и прочий медперсонал и если бы не письмо земляка-однокашника.
Тот, среди прочих новостей из родного города, излагал: "...А еще видел твою Любочку, она приезжала в отпуск, так и живет в Сибири, с мужем давно в разводе, дочку растит. О тебе с мокрыми глазами спрашивала..."
- Не забыла! - растрогался Ломов.
А он-то сам? Давай вспоминать, восстанавливать, умиляться, настраивать себя...
«Ах, как любила она, ох, какая красавица, ух, как хозяйничала, эх, сколько ошибок».. День-два таких переживаний, и
«..Человек не запомнил числа...
Что с того? Любовь обожгла..».
Позвонил Евгений срочно в Россию другу-приятелю, заполучил от него северный Любочкин адрес и давай письмо ей сочинять:
"Здравствуй, моя полузабытая и незабвенная! Пишет тебе "учитель"... Я сейчас здесь, со мною вот что, помню все-все, вижу тебя в снах моих...
Как любила ты пьянку, но не любила пить...
Как сладкое обожала (вроде поэта Мандельштама, но стихов не писала)...
Как музыку любила, а сама не пела, не играла...
Как готовила вкуснятину, а кушала сама чуть-чуть...
Как смерти боялась...
Вот, тебе, моя хорошая, стихи:
«Я в поле вышел, босо семеня,
Меня кусали травы то и дело...
Две смерти колотились за меня:
Одна косою зарубить хотела,
Вторая - попросту петлею удавить.
Сцепились и друг дружке помешали,
Я разнимал, они дрались, орали...
Не до меня! Ну что ж, остался жить!»
Были в письме и еще стихи, и рассказ о взрыве, и еще воспоминания, вложил приличную фотографию, отправил - и стал ждать ответа.
Чем дольше ждал, тем больше мечтал, надеялся и влюблялся, влюблялся, влюблялся...
Две Шкуры
- Вот ты говоришь: "психологическая разгрузка", - начала "Вонючка"... - Это хорошо там, в Америке-Японии. Они Фрейда начитались и мудруют. Чучела резиновые для битья ставят, в игры играть взрослых людей сажают, психологов поразвели...
Ну и у нас горначальство, на манер Европы, устроили себе, чтоб стресс снимать, детский сад для больших, на бывшей обкомовской даче.
Приезжали, переодевались в штанишки с лямками, в песочек играли, на качелях качались, сюсюкали.
Воспитательницу из первых городских красавиц взяли. Она им носики вытирала, по задницам шлепала, когда чересчур расшалятся. Они коньячок из бутылочек через сосочку потягивали и наставницу в индивидуальном порядке трахали...
А вот когда всей группой, человек 12-15, оприходовали, обиделась нянюшка, рассердилась и мамочек вызвала - женушек начальских пригласила и охарактеризовала во всех деталях интимных каждого "ребеночка"...
Что уж у них там в семьях происходило - не знаю, а только закрыли детсад... И в ЦК не сообщали... А то - Фрейд, самовнушение...
Ломов и Лома
Наконец-то рассвет... Продрогший, голодный Ломов поднял голову. Небо было каким-то ненатуральным и очень напоминало холст декорации, выдержавшей сотню представлений. Хмурое, тоскливое, обещающее всякие неприятности, безжалостное небо.
Серые облака собрались в тесные компании, плотно притирались друг к другу и незаметно превращались, сгущались, в тучи. А эти черные чудовища явно думали только о том, чтобы излить свою злость на него, на бедного...
Он опять переправлялся через очередную речку, промок, промерз, устал. Давно уже без нормальной пищи, заеденный мошкой, затравленный шумами ночного леса, он не мог забыться всю ночь. Какой там сон! Спички угробил - и костер теперь не развести... Да еще страшнее будет - лес более темным покажется...
Ему думалось, что весь мир - это река с сумасшедшим течением, и он никак не выгребет, да и чем больше усилий - тем его сильнее сносит. И куда?..
Ломов прижался к дереву, схватился за голову и, незаметно для себя, сказал вслух отчаянно: "Ломов! Ломов! Пропадешь ты здесь! Идиот ты, Ломов!"
Ощутил чье-то присутствие, оглянулся - из темноты горели красные глаза.
Он резко дернулся назад, стукнулся затылком, провалился...
* * *
"Йети, Сквоч, Бигфут, Алмасты, Снежный человек" - во всех этих названиях одного и того же вида существ для русскоязычного человека слышатся слова в общем-то мужского рода. Пожалуй, только чукотское слово Чучана - женского.
А двухслишнимметровое волосатое создание имело явные признаки слабого пола, да и в своей стае носило имя, звучащее как женское, потому и мы будем называть ее Чучана.
Еще совсем недавно жила Чучана в своей семье: был вожак - серебристо-бурый великан, с плечами шириной в ствол кедра; был молоденький самец - ее сын, гибкий, любопытный и быстрый, как белка, еще не ставший зрелым конкурентом, которого прогоняет "хозяин"; были они - три самки разного возраста.
Обитала семья в глубоких, непроходимых местах, ведя в основном ночную жизнь: именно тогда они искали пищу, переходили на более кормные участки, подбирали подходящие убежища или уходили от опасного... От двуногих. Никаких других обитателей Леса они не боялись - боялись их.
Снежные люди всегда держались недалеко друг от друга, чтобы свободно принимать мыслесигналы партнеров, ведь отстать от своих было очень страшно. Они встречали, конечно, и волков-одиночек, и медведиц с медвежатами, живущих отдельно от самцов, но сами предпочитали быть Семьей.
Немного понятий употребляли Бигфуты в общении: "Еда. Дерево. Вода. Камень. Зверь..." Что-то незнакомое обозначалось, как "НЕДЕРЕВО, НЕВОДА, и т.п.". Еще меньше было звукозначений - для общения им вполне хватало характерных жестов и того, что люди называют телепатией...
Как же так получилось, что была сейчас Чучана в лесу совсем одна?
Обычно вожак издалека улавливал излучение человеческого мозга и уводил семейство как можно дальше от основной угрозы их существованию. Но в этот раз, почуяв в Тайге запах мертвого человека, глава семьи направился к телу, в надежде найти чего съедобного. Прыткий подросток опередил его, ухватил с трупа какой-то круглый зеленый НЕКАМЕНЬ и вертел его в лапах. Грозный отец одним прыжком настиг юнца и стал вырывать у него добычу. На возню подскочили самки, но тут сверкнули молнии, раздался гром, чудовищная сила подняла Чучану и швырнула о дерево.
Когда она очнулась, ее Семьи не существовало, кровавые куски тел были разбросаны по земле, веткам и кронам... (Страшна мощь боевой гранаты!)
Много дней провела на этом месте Чучана. Молодая еще, она хоть и видела прежде естественную смерть, но не испытала гибель сородичей, а потому не понимала случившегося, ждала, привычно добывала еды больше, чем могла съесть одна, звала своих...
Страх одиночества удерживал ее здесь, а инстинкт заставлял искать соплеменников. Вот и уходила она каждый раз все дальше от грустного места, но возвращалась под утро назад, чтобы отдохнуть...
И вот сегодня, делая свои безнадежные круги, услышала Чучана мысленный сигнал. Боль. Голод. Страх. Отчаяние... собрались в этом зове. Это не были четкие биоволны сородичей, но и не глухой звериный призыв.
Чучана приблизилась еще и почувствовала запах отставшего от стаи животного, запах одиночества... Очень осторожно подкралась самка к зовущему, и увидела самого ужасного и опасного врага - Человека. Тот сидел, привалившись к стволу дерева спиной, обхватив руками голову, раскачивался и стонал.
Чучана уже приготовилась убегать, как вдруг услышала хрип: "Ло-мов,
Л-о-м-о-в!"
Она задрожала. Ведь это ее вот такими же грубыми, сиплыми звуками подзывали в Семье, ведь это она была "ЛО-МА"! "Л-О-М-А".
Самка осталась НЕДАЛЕКО от человека.
"Все было когда-то..."
Первый раз Ломов увидел Любочку, когда ей исполнилось всего 16, а ему - уже 26, и он только недавно разженился со своей супругой...
Было это на природе, какой-то загородный пикник, Любашу привела подруга ее старшей сестры. Опекала весьма усердно до тех пор, пока сама не набралась и не залезла к дружку в спальник.
А Любонька - курсистка медучилища - первый раз в жизни не ночевала дома; все пили - она нет, даже не пригубила, а на возникший бардак смотрела испуганными глазищами. Ее не доставали, уж слишком школьницей-малолеткой выглядела она в своем строгом платьице.
И Евгений не обратил бы на нее внимания, если бы не выполз, утомленный, из-под полога своей партнерши и не полез купаться. Там и столкнулся он с выходящей из воды, Любой. И - обалдел...
То ли луна так осветила эффектно, то ли зарево костра, а только фигурка у девочки оказалась потрясная, лицо красивенькое, а уж глаза!..
В общем, Ломов набросил на нее полотенце, усадил поближе к огню и начал расхваливать ее красоту, начал описывать, что она будет делать с бедными мужчинами и, что некоторые счастливцы из них, будут делать с ней.
Люба молчала, убирала его руку с запретных мест, но приобнять себя за плечи позволила, и слушала очень внимательно.
Под утро, когда компания вот-вот - и начнет просыпаться, девочка, наконец, разрешила себя поцеловать и, когда Ломов захотел большего, первый раз подала голос: "Достаточно тебе и этого, старикашка бородатый!"
После были еще две-три встречи, но безгрешные отношения Ломова не устраивали, да и разница в возрасте сказывалась.
Потом он потерял ее, а где-то через год, Люба пришла к нему и сказала: "Я вышла замуж, а ничего не умею: учи меня!"
Обучение длилось все лето, педагог и ученица выкладывались так, что металлические шарики на старинной кровати отвинчивались сами собой, без всякого полтергейста. Настолько удовлетворенным Ломов уже больше не будет никогда в жизни.
Конечно, они не всегда занимались только "учебой". Муж Любы, молодой речник, плавал на сухогрузе, исчезал на две-три недели, и она оставалась у Евгения, бывало, несколько дней, хозяйничала.
Она могла за полтора-два часа и наготовить еды на неделю вперед, и одновременно устроить стирку и генеральную уборку. А могла полностью бездельничать сутками, не обращая внимания на немытую посуду, разбросанную постель и общий кавардак в квартире. Евгений тоже особой аккуратностью не отличался, но уж полный беспорядок не любил и принимался хозяйничать сам. Люба относилась к этому абсолютно равнодушно.
Обширная библиотека Ломова ее не привлекала, из музыки она предпочитала только популярные песни, а при попытках рассказать ей что-нибудь интересное обычно позевывала. Ну и будущая ее профессия - медсестра - вызывала уныние. В общем, "культурной общности" не было.
Ломова удивляла в ней одна черта - Люба очень боялась умереть, можно сказать, с самого детства боялась. Попались ей как-то стихи неизвестного поэта.
Родиться, жить и песни петь,
Восторженно на мир смотреть
И где-то в чем-то преуспеть...
А рядом - смерть...
И в перспективе - Смерть...
Не ахти какие эти стишки Любашу испугали. Получалось, все зря... И неужели мою милую мордашку будут есть черви? И мою грудь? И бедра мои? И глаза?
- Не хочу, не хочу! - бредила по ночам во сне Люба, а сделать в такой ситуации можно было только одно, что Ломов и делал, благо силенка была.
Потом Ломов уговаривал ее бросить мужа, она не соглашалась, на время расстались; еще позже она разошлась со своим речником и просилась в жены к нему - он не решился, вот так и разлучились. Года через 2-3 узнал Евгений от знакомых, что вышла она опять замуж, уехала на Север и там родила дочку.
Две Шкуры
"Ночной зефир струит эфир"...
Ты, кончай струить, Вонючка! Терпежа нет... Вот, смотри, конфликт на ровном месте - преступления... Сидит Поэт... Ну, пусть Писатель... Пьет пиво холодное и спокоен он как слон...
- А ведь ты, писатель, дерьмо!.. В смысле - дерьмовый!.. - слышит он Голос...
И взрывается тут этот Писатель, орет... "Да я тебя сейчас, суку такую!.."
А чего орать? Внутреннему голосу морду не набьешь... Ему, наоборот, подпевать надо... В унисон!..
***Прогресс в преисподней - старенький черт, что дрова под котел с грешниками подкидывал, хвалился:
- Я был истопник, потом кочегар, а сейчас - оператор котельной установки! (Карьеру делаю...).
.**.*Его почему в цирковое училище взяли? Ну, внешность самая клоунская - рыжий, румянец свекольный и нос курносенький... А еще рассмешил комиссию - я, говорит, полукосмонавт, я с полдороги в летное училище вернулся...
Проучился полгода и сбежал: "Не хочу за деньги людей смешить!"
Теперь - бесплатно...
***Бдительность, оно, конечно...
Вот на территории воинской части типа подозрительного задержали... Он сразу сказал, что шпион иностранный. Назвал коды, фамилии, позывные, по графику полетов пробежался... Начальство за головы похваталось... Крах!
Разобрались - бомж оказался с памятью хорошей... Кормился - около...
***Опять у евреев теракт... Эти террористы, как мухи на стекле часов. Они оседлать стрелки хотят, а стекло не дает ни остановить, ни подвинуть стрелки, ни замедлить... Только и остается нагадить... Да, уж очень, сволочи, гадят больно...
Сторожка
- Все хорошее прекращается быстро, все плохое длится не днями-годами-веками, а прямо-таки геологическими эпохами, - мрачно философствовал Ломов через пару дней после того, как закончились последние остатки еды. Он, разумеется, пытался употреблять подножный корм, старался экономить, но надолго ли могло хватить его продовольственных резервов. И вместе с запасом пищи уменьшался и первоначальный оптимизм.
А тут еще и очередная переправа через холодную воду.
Поставил бы кто сейчас Евгения перед выбором - лезь в речку или сожжем на костре, - еще неизвестно, что бы он предпочел. Огонь-то хоть согреет...
Но никто не собирался предлагать альтернативу; пришлось раздеваться, плыть, натягивать на мокрое тело одежду, прыгать и согреваться быстрой ходьбой да бегом. А попробуйте побегать в тайге! Это вам не парковые аллеи - здесь в момент останешься без ног, а то и без глаз... Хлопал себя руками, выделывал антраша из обрядового танца дикарей, ругал нетеплое закатное солнце и все-таки двигался.
Утешал себя вспомнившимися куплетиками из "Швейка":
...Бог не выдаст никогда.
Если сам посадит в лужу -
Сам и выведет наружу...
Если в лес сам заведет -
Сам дорогу и найдет...
Видно, там, наверху, услышали, сработало что-то, и вышел Ломов на избушку-зимник.
Найти пустую сторожку - это была огромная удача, даже больше - почти счастье! Евгений читал, что по традиции Севера добрые люди оставляли для путника все нужное, запасали продукты, дрова, спички... Вот будет роскошь!
С трудом оторвал Ломов прихваченную ржавыми гвоздями неструганную дверь и вошел. Ему показалось, что очутился он в каком-то погребе - темно и сыро, узкие полки по скользким стенкам, и печурки нет (а он-то рассчитывал...).
Чуть притерпевшись к сумраку, начал Евгений поиски. Ничего подходящего. Попадались разные осколки, обломки, ржавые батарейки, лохмотья от одежды, банки из-под консервов... И, уже почти отчаявшись, обнаружил сверток - внутри накрытой каменюгой трехлитровой банки, оказались в тепличной пленке пять пакетов с концентратом каши!!! А еще - бутылка, заткнутая резиновой пробкой. "Масло, наверное, постное было, - подумал Ломов, взболтнул: есть что-то! Раскачал затычку, вынул, понюхал - спирт!"
Первый глоток оглушил, заставил хватать ртом воздух, плюхнуться на лежанку. Запить!.. Нечем... С трудом сорвал край бумаги с брикета, отломил зубами кусок пересохшего концентрата, начал обсасывать... Хо-ро-шо!..
* * *
Чучана беспокойно ворочалась в ложбинке, между корнями поваленного дерева и никак не могла задремать. Она не понимала, почему этот человек спрятался от свежего прохладного воздуха и такого приятного дождя с ветром в какую-то душную и дурно пахнущую берлогу...
И вообще много непонятного было в его поведении. Был он явно голоден в последние дни, искал какие-то ягоды, ел кусочками грибы, пытался камнями или сухими ветками подбить птиц. А когда она накопала и выложила прямо на его пути кучку превосходных съедобных кореньев, он перешагнул, даже не обратив внимания. Непонятно!
А еще: "Почему он не замечает, ведь она все время рядом, неужели человек так слабо ощущает? И почему больше не зовет ее, после того, первого раза?"
* * *
А согревшийся Ломов считал трудные дни своего похода, и получалось, что сегодня суббота. Вот и первые звезды видно. Вспомнилось израильское: "Время зажигания субботних свечей..." "Эх, свечку бы сейчас, и встречай, король, Шабат!.."
Вдруг сложились стихи:
Суббота свалилась,
Как камень в провал...
Спасла, не сгубила -
Суббота права!
Пусть даже смеется
Шабат над тобой, -
Ты пой ей, Царице,
Волшебнице - пой!..
Допил Евгений остатки спирта, зажевал сухой кашицей, вышел на воздух, задрал голову к небу и заорал бешено: "Ого-го, Ломов! Живем, Ломов!"
Конечно, услышала этот крик чуткая Лома... Кричит человек, зовет ее. Надо бы подойти... Но страшно, очень страшно - вековой инстинкт и опыт поколений не пускают. Ничего, она здесь, неподалеку, рядом...
* * *
Хорошо быть сытым, пьяным и в тепле...
Две Шкуры
Ночью было особенно светло - луна светила так, что не верилось, будто теперь полночь.
Шкуры обменивались стихами, которых имелось у каждой в избытке.
Вообще, дело это - обмен, как знали Шкуры, старо и надежно, как мир, и оттого так нравилось Шкурам: пусть в мире будет постоянство... (Не сказать - "хоть какое".)
Шкура постарше любила "Страдания". Она и начала:
Милый любит и не любит,
Милый все целует лиш ь...
Милый губит и не губит -
И получит верный ш иш...
Шкура помладше подхватила:
Легко на сердце от маленькой пьянки,
Она скучать не дает никогда...
Пошли вперед проститутки и танки...
И любят пьянку больш ие города...
Первая Шкура вдруг дико закричала:
Восхищенья не снесла...
И с работы ПОНЕСЛА!
У-та-та-та... У-та-та! - отбивала она такт лапой... "Выш ло так оно само - пропадаю, как дерьмо!"
У-ти-та-ти, у-те-те... Пино-нечет, Пиночет... Одноразовый кастет!
Потянуло на лирику...
- Как Свет...
Что с того,
Что ее нет!
Что с того,
Что у меня ее нет?..
Как Свет... Как ледяная Вода...
Шкуры расчувствовались, разомлели... Стихи их настроили на тихую волну, ночь текла, как ей и положено, ТАКОЙ ночи...
....................
Широта душ и...
Как у выпивш их грузин,
Мысли хорош и...
Шкуры взялись тут импровизировать на ходу... "Темнота - друг молодежи!.." - "Спокойной ночи всем живым... Спокойной ночи!" - "Пищевое обрамление!.." - "В России морей жуть..." - "Жуть Морей!.." - "Волка боги кормят..." - "Волк - богов!.." - "Мураши вот только заедают - они селятся ведь у хороших, мураш ки... заедают однополых после смерти..." - "Ты прекраснее всех... Не поднимут на смех... Ты прекраснее всех - как на грех..."
Шкуры обменивались колкостями, понятными, видимо, только им одним...
Ну что это - "Жуть Морей"?.. А что "ТЕМНОТА - друг молодежи?"
Воскурялись благовония...
Улыбалося лицо...
Мир распался на гармонии,
Как на курицу - яйцо...
...................
И прольется Зелень по Весне...
Боже, дай мне умереть во сне!..
К утру, когда казалось, хватит уж стихов, у Шкур родилось маленькое, но настолько симпатичное четверостишие, что мы не можем его здесь не процитировать...
...Всегда завоевана Ленью...
Одна, как Венера одна...
Во всем ты найдеш ь наслажденье...
И всем Твоя радость дана...
Солнце вошло в комнаты нетерпеливо, как командированный после длительного отсутствия, Шкуры подставили лучам бока и заснули, так и положено... Казалось, они дышат.
Когда Бог спит, за него работают автоматы...
Города без Высш ей меты...
Реки рядом без названья...
И безмолвные планеты -
Будто Божье наказанье...
"Люба, братцы, Люба..."
Получив первое письмо Евгения Ломова, письмо весьма лирическое, с надрывом, со стихами, да еще из Иерусалима, Люба растрогалась до слез. Ведь не виделись лет двенадцать, а то и больше. Она даже всплакнула, вспоминая родной город, друзей и знакомых; представляя себя и Женьку в молодости, ну и "практические занятия" на довоенной железной кровати с пружинной сеткой...
Совсем не так, думалось тогда, должна была сложиться ее жизнь - все представлялось хорошим. А что ж вышло? Оба замужества не удались, длинный северный рубль не задерживался в руках, дочку растить трудно, мужчины - сволочи. Вот и сейчас, ходит один майор милицейский, не дает одинокой бабе совсем прокиснуть - и на том спасибо. Но семьи-то нет, а впереди, впереди что?
Поплакала Люба, пожалела себя и стала писать ответ милому Женечке...
Какое настроение - такое получилось и письмо, слезливое, с "...а помнишь? Спасибо, не забыл, как там, да как же тебя угораздило, родненький ты мой, в больницу угодить, а еще помнишь?.."
Хорошее письмо, теплое. Написала, отправила, забыла.
…А через месяц - опять конверт израильский. Приятно, лестно - поклонник заграничный появился. Ответила снова, правда, уже не сразу, дела-заботы, да и куда торопиться?
Ну а в третьем письме вообще удивил Ломов: "Приеду... Заберу!"
Дурные мужики, мало что наобещают, а этому дурачку наверняка по пьянке в головку стукнуло - и отвечать-то не стала.
И вдруг, чуть не полгода прошло - телеграмма: "Встречай! Поезд, Вагон, Число… Твой Евгений".
Какой "Мой"? У меня с милиционером вроде всерьез дело закручивается, дежурный врач, новенький, тоже дважды к себе затаскивал, а тут на тебе - "старая любовь"... А ведь не ржавеет, точно.
Крутись, девка, организуй обстановку. К тому же подруга в отпуск уехала, квартира свободная, есть куда гостя поселить; майору повышение светит, моральный облик надо на высоте держать - недели полторы рисоваться не будет; да и с Ломовым ох как хорошо бывало, как-то сейчас получится?..
А и вообще, чем черт не шутит, вдруг, да и уеду отсюда к такой-то мамаше?..
* * *
Хорошо встретила Люба своего "иностранца", нечего зря грешить. Убрала квартирку, к столу наготовила-накупила, сама приоделась, накрасилась. Приехали, выпили, повспоминали - как не было разлуки многолетней. И ночь получилась хорошая - правда, ученица давно сама профессоршей стала, а ее маэстро не помолодел, пообносился, но еще очень ничего...
К себе назавтра днем привела, с дочкой познакомила. И ведь партизанка эта одиннадцатилетняя, прилипла к нему сразу, как дите малое, а Любин милицейский уж как ее ни обхаживал - только что не грубила в лицо, а за глаза дразнилась: "Городовой вонючий, да жандарм вреднючий". А тут и вежливая, тихая стала, и за столом ухаживает, и мамку слушается. Ушла Люба посуду мыть, вернулась из кухни - они сидят на диване рядышком, разговаривают - родные, да и только. Аж на слезы потянуло, семья получается.
Так и шло дней пять-шесть. У себя ночевать не оставляла - видимость блюла, да и рисоваться ни к чему. Она днем - на работе, он - у себя, или к ней домой заглянет, посидит, а то и с девчонкой куда пойдут... Ночью Люба к нему на часок-другой, хорошо!
Вот только решать надо, дальше-то что? Легко сказать: "К нему ехать!" Это не в город другой - в страну чужую, в язык не свой. Страшно. Он и сам там капиталистом не стал, рассказывал, как вкалывает, как врачихи наши рады хоть санитарками устроиться, а ей-то что там делать? Боязно.
У нас тут, вообще-то, тоже не Америка, вон в стране что творится, но хоть здесь, в Сибири, тихо, а на Востоке ихнем, Ближнем, и стреляют, и взрывают евреев - опять опасения...
Конечно, время есть еще, пока они распишутся, пока он там документы оформит, то, се, - не тушуйся, Люба, образуется!
Как же? Образовалось, жди!
Сволочи они, мужики, сволочи и есть.
Дознался Мент Пинкертон ее про Евгения, пришел, скандал с битьем организовал, Ломова застрелить грозился - ревность, видишь ли... Ну, повинилась она, кое-что рассказала, а больше набрехала, наплела, успокоила, "залюбила".
Ублажала его две ночи, перед Евгением выкручивалась, дежурство придумывала - а тот не поверил, что ли, приперся к ней, застукал на месте. Майор-то в одних подштанниках дверь ему открыл. Не знает Люба, какой разговор у них вышел, боялась нос высунуть из спальни, а только вернулся хахаль ее, этим, Отеллой разъяренным, спасибо, хоть не задушил...
А Ломов назавтра и выслушать не захотел...
Мужчины, называется. Рыцари, кавалеры...
Две Шкуры
Нет, ты объясни мне, ароматная моя, ну отчего наших больных безумными зовут? Вот у человека инфаркт, даже два-три перенес, ходит, за грудь держится, нитроглицерин пачками глотает - а его бессердечным никто не зовет...
А наших? Чуть что - умалишенный...
Это кто лишен?
Вон, Граф Потемкин, как утешает...
- Ты, - говорит, - миленький человек, не переживай, что по-крупному вляпался... Мелкие неприятности-то много хуже... Вспомни Библию. Как там Моисей превратил посох свой в змеюку страшенную, ну а жрецы фараоновские повторили... Он - воду в кровь, жабье нашествие, еще там казни египетские - тоже не больно-то испугались... А вот как начали от вошей-гнидок чесаться, сразу взвыли, пардону запросили... Вон и ты, не мечись ты из угла в угол, не торопись, не погоняй себя. Ты ходи неспешно, как зеки в лагере. Они ведь не на метры-километры, а на часы ходють... Они срок вышагивают свой... Вот, а нам с тобой тем более горячку пороть некуда...
- И ведь помогает, черт старый, успокаивает, утихомиривает... Оноре де Бальзам... Бальзак на душу... А они: полоумный, чокнутый... Сами чучела безмозглые...
"А Серый Волк ей верно служит..."
Ломову было плохо. Он еще заставлял себя двигаться в нужном направлении, но с каждым днем и даже часом становился все слабее. Слабее и физически, и умственно. Почему, спрашивается, весь день не выходит из головы воспоминание об израильском автобусе с кондиционером? Летом прохладно в нем, зимой тепло, и, главное, не плетешься пешком, а раскатываешь... Мимо ресторанов. Черт, опять?!
Найденного в сторожке концентрата хватило на пару переходов; ягоды и грибы в тайге, конечно, были, но постоянно слезящиеся глаза не могли обнаружить их среди окружающей растительности.
А уж о том, чтобы поймать рыбу или добыть зверька-птицу, Ломов и не мечтал. Иногда он механически срывал и пытался жевать толстые, казавшиеся съедобными сочные стебли растений, но попадалась сплошная горечь...
Как-то очень незаметно из головы улетучились все посторонние мысли, а воображение сосредоточилось только на еде. Сначала фразочка из популярного кинофильма - "А в тюрьме сейчас макароны дают..." - воспринималась с юморком, потом стали вставать перед глазами картины приема пищи в ПСБ.
Причем питание, еще совсем недавно казавшееся отвратительным и убогим, теперь представлялось роскошным банкетом, на котором подавали даже такие деликатесы, как хлебные котлеты и суп из селедочных голов.
Про шамовку в Израиле он вообще даже думать боялся, а воспоминания о содержимом пластиковых пакетов с остатками различной снеди, выбрасываемых зажравшимися жителями Земли Обетованной, моментально вызывали голодные спазмы в желудке и одновременно - ощутимая пульсация в голове.
Но шагать Ломов продолжал...
***
Снежный Волк не был человекоедом, он просто ненавидел людей, не очень боялся их, и убивал при удобном случае - мстил за прошлое...
Волчонка подстрелил охотник - пацан, дрогнула еще неокрепшая рука. Подранок сумел добежать до старой лиственницы и забиться в узкую щель между переплетениями могучих корневищ дерева.
Незадачливый добытчик покрутился около богатырского ствола, пытался добраться до жертвы, стучал по веткам, надеясь выгнать испуганную животину, топтался, кричал - но пришлось уходить без желаемой шкуры.
Много часов пролежал волчонок неподвижно, боялся даже дышать. Кровь из раны медленно сочилась, мокрая шерсть смерзалась в комок, но зализать простреленное, жгущее болью место на загривке никак не получилось, язык не доставал.
Кутенок, почти не шевелясь, выкусывал себя изо льда, тихо поскуливая от боли при каждом движении... Только спустя сутки выполз, замерзший, из укрытия.
Может, именно после этого пережитого страха и приобрела его шкура постоянный бледно-белый цвет. И кличка получилась – «Снежный.» Он вырос, заматерел, имел подругу, волчат, был вожаком, охотился ради еды... Но людей не переносил.
Вот и сейчас, преследуя неуверенно бредущего через тайгу обессиленного и безоружного человека, Снежный Волк, конечно, не помнил первопричины своей ненависти, он только знал: надо убить!
* * *
А Ломов, прежде чем опять провалиться в полубеспамятный отдых, еще успел подумать: "Миром правят две вещи: Дорога и Еда!
…Волк внимательно следил за ним из-за деревьев - самое время рвануться и вцепиться в беззащитное горло. Еще несколько крадущихся шагов... Человека могло спасти только чудо.
Волк напружинился и уже почти прыгнул, но вдруг какая-то огромная фигура возникла перед ним и буквально прожгла своим взглядом. Он остановился, оскалил зубы, но странная тварь подняла руку и выставила вперед ладонь. Снежный уперся, казалось, в стену, а Чучана пошла на него плавно, как рысь. Волк рычал - и пятился, пятился, пятился... Он очень хотел нападать, рвать, кусать - и не понимал, отчего мешает ему эта волосатая зверюга?..
Огромная длань, почти не прикасаясь, прижала его к стволу. Боль пронзила все волчье существо, он приготовился умереть, но мучение вдруг прекратилось, хотя страшная лапа еще притиснута к его голове. Какая-то высшая Власть приняла его, захотелось приласкаться, лизнуть руку, завилять по-собачьи хвостом.
А еще он вдруг ощутил необходимость добыть еду, принести ее сюда, отдать. Так, как, бывало, обеспечивал он свою волчицу с появившимся выводком.
Снежный Волк радостно взвыл и помчался выполнять задание.
Чучана была тоже довольна... Теперь можно было не отвлекаться на поиски пищи, а все внимание уделить человеку. Ручной Волк будет охотиться, приносить мясо, разведывать самую безопасную дорогу, а она будет помогать, опекать, лечить ЕГО - того, который должен стать ее новой семьей...
* * *
Евгений очнулся от взгляда. Из кустов смотрели глаза. Не человечьи. И не звериные - почему-то сразу определил он. Показалось, что стало теплее, как будто непонятные глаза излучали тепло. Такой взор бывает у хорошего медика, у психиатра.
Ломов шевельнулся - глаза исчезли. Померещилось? А что это валяется рядом, как шапка на диване? Дохлый заяц... Да нет, он не дохлый, он еще даже теплый, только горло перерезано. Нет-нет - горло зверьку кто-то перекусил, перегрыз, разодрал. Кто мог сделать это? И почему тогда цел, не убит он сам, слабый человечек? И долго ли он провалялся здесь, в снегу, одолеваемый голодом и своими видениями?
Но заяц этот - это не галлюцинация - это еда. Еда! Еще час назад он с голодухи мечтал хоть о какой пище, а теперь перед ним мясо. Только - как есть сырое? Как заставить себя? Евгений окончательно оторвал заячью голову, закрыл глаза, вцепился зубами в тушку - и не сумел, не откусил, отбросил в сторону... Организм не принимал.
Ничего, главное - он сейчас опять не одинок. Как и прошлый раз, в тупике, в чащобе, кто-то или что-то есть рядом, а он ЭТОГО не боится. Он вообще уже не боится ничего! Он пройдет свою Дорогу.
Он доберется до своего Иерусалима...