Гордость засунута в шерстяной носок, а календари куда-то спешат…
И ты снова один, и снова укутавшись в старый шотландский шарф, бежишь по знакомой улице, протершей тебе не одну пару ботинок. Перчатки оставлены в шкафу госпоже Скуке, лишь бы она ушла навсегда, как та, которую ты вроде бы любил. Мелочи жизни обратились в снежинки и так же меланхолично валятся на твою голову. И будто не было вчера, не была вечера, когда ты опять уснул в библиотеке. Ты бы спас Анну Каренину, усадил бы ее рядом на протертый и пропахший табаком диван и просто молча восхищался, не смея сказать ни слова. Ты бы выиграл вчерашнюю партию в шахматы, если бы не тоскливая головная боль и счета свернутые в твоем кармане, постоянно беззвучно теребящие твое воспаленное, высохшее спокойствие.
Прохожий остановился напротив, кинул небрежно просьбу закурить. Но ты куришь только трубку, и пожимая плечами спешишь в подъезд, гулким эхом отдаются тишине твои шаги.
Бросаешь серое пальто и взгляд. Унылый взгляд человека, верящего только в слова, написанные в книгах мастеров, безнадежно молчаливого собеседника, сдавшего свое оружие в библиотеку.
Он знал тысячи цитат, если бы он хотел, и если бы его понимали, он говорил только цитатами. Но это не значило, что он был пуст. Он был мозаикой, многогранной собранной коллекцией, исключительно тонко переработанной.
Его мечтой было писать прозу в коротких записках или заметках. Но он не умел. От природы ему было это не дано. И он незаметно для себя стал коллекционером, стал накапливать в себе эти кровные искания мастеров, эти идеальные талантливые фразы. Он был глубоко несчастен в этом, и самое ужасное, что до конца не осознавал свое положение, ухудшающееся день за днем.
Он прятался от дневных улиц, от продавцов на рынках, бежал от трамваев и людей, которые читали газеты, смеялись и сплетничали друг о друге.
Он жил сумерками, переулками и конечно библиотекой. Буквы плыли перед глазами, лентой сворачивались и заползали в тайник, в хранилище. Он почти каждый вечер засыпал в читальном зале. Его ласково, как постоянного посетителя, будили, и он, купив кефиру в соседнем киоске, отправлялся домой.
Иногда он бродил ночью по городу, сидел на опустевших площадях , перебирая в памяти их многочисленные описания из прочитанных шедевров. Он ткал такие полотна, выдергивая нити из разных произведений! А утром звонко падала на паркет в коридоре связка из двух тонких ключей, в комнате уже расположились первые лучи, и он, повалившись на диван, мгновенно засыпал, чувствуя себя счастливым.
Завтра надевало смысл и перевоплощалось в сегодня. Кипел чайник, варился рис, совершались действия, занимающие день и время. Днем он практически не покидал дома, исключения составляли выходные, заклейменные учебой, шуршанием тетрадных листов и прослушиванием лекций по экономической теории. В иные дни к нему заглядывал друг, оставшийся с детства, с поры догонялок, пряток и бумажных корабликов. Деятельный друг всегда находил время, несмотря на то, что по натуре был вертляв и неугомонен. Чаще всего они играли в шахматы. Бывало, много спорили о государстве и нравах общества.
И жизнь текла мутным потоком, не оставляя памяти ни радостных моментов, ни ужасающих несчастий, она смешивалась с грязью, которая месилась вечно спешащей толпой на улицах. Только библиотека приносила события, новости, чувства, мысли. И в момент закрытия книги в его глазах проблескивал ужас, события утекали сквозь пальцы, и в воздухе висело густое безразличие, которое ему только и оставалось унести с собой на улицы ненавистного ему города. В один из таких вечеров он обезумел от своего бессилия и слабоволия. Ненавидя звук своих шагов, чернильное пятно своей тени на асфальте, он побежал от себя в темные переулки города. Сам себе противен, в бешенстве рвал на себе волосы и плакал. Красными глазами от слез и обиды, душившей его своими невидимыми цепкими руками, отыскав свет дворового фонаря, он поспешил к нему. Неожиданный страх, как страж глухой подворотни, вылез из темных углов и, заполняя пустоту ночи, погнался за ним…
Утром была скурена пачка табака. В комнате дым загустел настолько, что можно было ложкой выносить его на улицу. Он, не вставая с дивана, ждал привычного дневного резковатого звонка, но его не раздавалось. Друг почему-то не приходил. Заболела голова, тело настойчиво просило кислорода, но сердце верным слугой покорно билось. Проклятый последний понедельник месяца был самым отвратительным – санитарный день в библиотеке, когда он не мог разделить радость общения со своими любимыми и близкими, единственно дорогими в его жизни, книгами. Минуя переулки и подворотни, он опасливо ступил на территорию центрального парка. Он чувствовал себя непривычно: громкий детский смех, так мило описанный в книгах, казался ему фальшивым, красивые женщины вызывали у него чувство недоверия, и даже иногда презрения, - казались ему интриганками, сплетницами и разлучницами. Мир слов был для него богаче, колоритнее мира вещей. Он глубоко страдал. С детским растерянным взглядом он путался в дорожках парка, наступал на ноги прохожим, нелепо извинялся, пытался улыбаться и насвистывать какую-нибудь мелодию. Наконец он утомился от этой мелочной суеты, и присел на лавочку, неуклюже поджав ноги. Он позволил себе мечтать, снова улетая в страну своих словесных грез. Там он был просто порядочным человеком, не просившим у судьбы больше, чем нужно.
Как-то незаметно стал сгущаться воздух, уже крались сумерки, выползая из затененных старыми кленами уголков парка, когда он опомнился. Торопливо встал и поспешил домой, пообещав себе, что больше он сюда никогда не придет. Толкаясь в толпе спешивших домой горожан, он решился свернуть в подворотню, чтобы срезать путь и не идти по одной из главных людных улиц. Он увидел, с первого взгляда, странную картину: на невысокой трубе (протянув руку можно было до нее достать) пищало какое-то маленькое существо, а в четырех шагах от него стояла девушка, нелепо растопырив руки в разные стороны. Казалось, эти существа не понимают, чего хотят друг от друга, но в тоже время их что-то объединяло. Это была тревожная беспомощность. Он подошел, в темноте нащупал отчаянно мяукавшее маленькое пушистое тельце, осторожно снял его и обернулся к девушке. Она повернулась в его сторону, но не двинулась с места. Он подошел, протянул ей котенка, и догадался, что девушка была незрячей. Она смущенно поблагодарила его, а он незаметно для себя самого согласился проводить ее до противоположной улицы, где она жила. Слепая с рождения, она никогда не видела красок этого мира; ее стихией были запахи и звуки. Она купалась в благоухании сирени весной, ее воображение будоражила пора листопадов. Зимой вой метелей безжалостно цепкими руками-вьюгами царапал ей душу. Она чувствовала себя чужой в этом мире. В комнате неярко горела лампа, она сидела в кресле, и с трепетом ловила шорохи, будто это были редкие бабочки для шикарной коллекции. «Темное одиночество», – называла она эти долгие вечерние часы. А ей хотелось столь малого: поставив локти на подоконник и подперев ими голову, сидеть у окна, наблюдать за смешными прохожими на шумной, толкающейся улице. Музыкальные композиции ее не трогали. Невозможно прочувствовать глубину многогранного океана нот - звуки составляли скудную на впечатления и эмоции жизнь, были спутниками быта. Жадность девушки до звуков утопила их красоту в лишенном красок и образов мире.
И в тот день в темной убогой подворотне нашел себя необычный союз.
Он стал её книгой... Ей открылись тысячи цитат, а с ними и образов, и красок. Словом, ей заново открылся мир.
Она стала его воплощением… Он стал художником, он создал мир, создал один свой большой рассказ.