ПРОСТО
ИОЛИЙ
ЛИРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ - ПОЭМА
Вдруг проснулась неверная память
И предметы качнулись, их тени
Тихо двинулись прочь от света
В доме сонном лишь гул за окошком
Это городу ночью не спится.
Мне припомнился ритм, похожий
На шаг мерный слонов семейства
Мирно шествуя, чуть качаясь
Продираясь сквозь джунглей дебри
Вместе с памятью кануло детство
И покинули добрые музы
И фантазий причудливых стаи
Стало скучно,- страница закрыта,
А другую раскрыть не решаюсь.
Растерял всех друзей и плачу,
Нету друга и так одиноко
Тихо слушаю шорох ночи
И как филин сижу, и око
Не смыкается сном от скорби…
Нету друга, о нету друга.
Это – некоторая тишина, необходимая моему сердцу.
Совершить течение не так уж просто среди туманного дня, как, впрочем, и среди ясной ночи. Иолий сидел на стуле и ждал смерти. Он был истощен, бледен и худ, и когда понял, что умирает, совсем скис и ослаб.
Как тихо идут часы… удивительно тихо. Не спеши, взгляни на них: две
черные туповатые стрелки и прыгающая изящная красная на квадратном белом циферблате. Есть нечто грубое в этом механизме. Иолий сидел посреди комнаты и слушал. Между одной и другой минутой он вспомнил свою жену, нагнувшуюся над плитой в ситцевом платьице. Она пекла плюшки. Жена была застенчивой артисткой, но кухня стала её сценой. Он, тогда ещё совсем юный, плыл на диване бабушкиной однокомнатной квартиры по дождливому Мокондо с книгой Маркеса в руках. И тогда-то по кухне поползли мокрицы. И был липкий и вязкий день. Жена сетовала и хлопала шлёпанцем, а Иолий продолжал странствие. Любил ли он жену? – Он без неё не мог. Она и сейчас есть, но уже не здесь.
Как бы там ни было, но наступил момент, когда Иолий устал ждать, встал и отправился прогуляться. Пусть смерть найдёт его там, где ей это удобно, и если даже он не пойдет навстречу. Всё равно встреча неизбежна. Очень важно знать, что впереди тебя ожидает тихий прохладный свет и отдых. Иолий посмотрел на восток, точнее на восточную стену, а ещё точнее, он посмотрел на Его образ и тихо пропел в уме: « Яко у Тебе очищение есть».
Уже спускаясь по лестнице, он обратил внимание на мысль возникшую в голове( или рядом с нею): часы тоже некая икона, но иная… иная.
Была весна, погода стояла простая и ясная. Веселое тихое солнце, в воздухе запах распускающихся почек и свежих листьев, и птички-чирички. Ветер тихий и чудный, и лёгкое колыхание всего в прозрачности.
Иолий потянул на себя дверь и вышел из крайнего подъезда белого сахарного дома под оранжево- солнечной черепичной крышей, дома, плывущего вдоль Пограничной улицы на фоне глубокого голубого неба. Чудный ритм овладел его душой, слагались стихи, но он отсекал сочетающиеся слова. В природе было достаточно любви.
Смотрю на белые цветы абрикоса,
Раскачивающиеся на ветке,
И отсекаю слова, сочетающиеся в стихи.
Серое драповое пальто и шляпа – таким был наряд моего друга, именно другом я всегда называл его в себе. Конечно, он был другим, решительно другим, но в чем-то и мной. Я не знал его хорошенько, хотя не один год был знаком. О, но что это! Какая небрежность! Разве можно так ошибаться? Нелепо облачать Иолия в чужой наряд, ибо серый цвет приличен иному персонажу нашей истории, о котором мы узнаем позже, если доживём.
Так вот на Иолие был оранжевый фрак и тюрбан. Лицо было в усах и бороде, изо рта торчала курительная трубка, но дым не курился из неё. Иолий расстался с привычкой курить табак, но покусывать мундштук не бросил.
( Радость моя, радость, ты всегда рядом, но я так нетерпелив). Я думал о тебе, когда смотрел на бордовую стену дома из комнаты моего друга и тогда тихо начинал молиться об упокоении души Федора Михайловича, тут же вспоминался и Николай Васильевич, и Александр Сергеевич… толпились покойнички-беспокойнички и поглощали меня. Среди них было много таких, которые окончили свой жизненный путь весьма печально: Гаршин, Хемингуэй, Акутагава, - но скажи, скажи к чему нам такое общество? Оставь меня в покое престранный Ван-Гог! Иолий, подай мне руку, и отправимся в ясность. Если хочешь в Дивеево или в Оптину? Впрочем, Иолий, шёл уже вдоль дома. Мимо равносторонних палисадников со свежевскопанной жирной землёй; и если бы присмотрелся, то увидел бы в ткани зернистого чернозёма блестящего сочного червя с тугим поясом посреди изгибающегося тела. Может быть, именно такого и созерцал Давид около трёх с половиной тысячелетий назад, осеняемый Духом и пел: « Аз есмь червь, а не человек».
Время приближалось к полудню, и к Иолию приближалась Иша (о смысле слова скажу позднее для незнакомых с древнееврейским, упоительным мёдом массоретов и книжников). Иша вышла из Пункта В, если учесть, что Иолий вышел из Пункта А. Они шли навстречу друг другу. Иолий пел в уме: « Суета сует, - сказал Екклесиаст,- всё суета».
На моих часах без двадцати шести двенадцать – время пить чай.
Вторник. 26 февраля. 1999г. Приближаемся к третьему тысячелетию. На моих часах пять минут первого. Тихо душа не бойся, дальше.
Иша - просто соседка; полная дама, со вздымающейся при дыхании грудью. Руки её оттягивали две тяжелые кошелки с продуктами.
- Здравствуйте, мой дорогой Иолий!
- Здравствуйте, дорогая Иша моего дорогого Иша!
- Да…
- О… да…
Женщина поставила кошелки на землю, вынула из косметички платочек, отёрла пот с лица. Тяжело дыша, она рассуждала:
- Да, да, конечно, помню « иш» - это человек мужского рода, и это на древнееврейском. Адам, каким сотворил его Бог, был « ишем» и это верно как я – это я, а вы – это вы! - Иолий открыл, было, рот, но дама продолжала: - Да, и когда Адам захотел иметь жену, то Бог дал ему « ишу», то есть человека с женским лицом и сердцем, - и дама заулыбалась. Иолий ответил улыбкой, посмотрел на небо и увидел высоко парящих двух чаек. Так легко стало у него на душе, и он пропел в уме: « будьте как птицы небесные». Но было время, когда он и сам, будучи связан священными узами брака, серьёзно размышлял на эту таинственную тему и даже прочёл некоторую жёлтую книгу одного профессора.
-Мне очень приятно было с вами побеседовать, - сказал Иолий, - вы умны и добры, хотя и толстоваты. Впрочем, разве это недостаток, - вот я худ и бледен и беден, ну и что с того... Позвольте, я помогу донести ваши сумки домой.
Они рассмеялись, а она ничуть не обиделась. Иша была добра и умна в своём роде, но от помощи отказалась, замахав руками:
- Что вы, что вы, - протараторила она,- вы и от земли их не оторвете.
Оба засмеялись, кто как умел.
- Всё пустое, - сказала дама,- но знаете, дорогой Иолий, на углу дома открыт канализационный люк, смотрите, не провалитесь в него.
- Хорошо, я так и сделаю,- прощался и кланялся Иолий, - поклон вашему супругу, неподражаемому Ишу, будьте здоровы!
Обоюдная улыбка, и они разошлись. Иолий достиг угла дома, уже ничего не замечая, и ни о чём не думая, ничего не поя в себе, и провалился в канализационный люк.
( стоп! 12.35.—пора идти за мукой в филармонию – престранная пометка для тех, кто не знает, но всё так просто, что не стоит объяснять).
31.01.99г.
Очнувшись, Иолий нимало не удивился тому, что лежит, как есть в своём фраке и калошах на белоснежной чистейшей простыне. Белизна простыни была
ослепительна и источала прохладу и свежесть; смутили лишь комки свежей глины на резиновых подошвах калош.
- Откуда эта грязь?- размышлял Иолий, - На дворе весна и ясно, и было сухо, когда я выходил из парадной! Престранная мысль: наверное, это прошлогодняя грязь, – но постойте, отчего же она сырая?
Впрочем, предмет не стоил внимания и был пустячным. Но интересно то, что Иолий не заметил каких- либо последствий своего падения, но даже самого падения не ощутил. Словно он был не человек из плоти и костей, и не он рухнул сквозь люк канализации на N-ую. глубину, а был как бы лёгкое перо лебедя или гуся, но из подпушка, и опускался, плавно раскачиваясь из стороны в сторону, пока не осел на эту прекрасную простынь.
Не размышляя более, Иолий встал и очистил грязь с подошв аккуратной палочкой для очищения подошв, которая лежала рядышком со сверкающей простыней, вышел вон, открыв стеклянную больничную дверь.
В коридоре пахло лекарствами, и проносились сёстры со шприцами и капельницами, с бумагами в аккуратных папках в руках, скользя из палаты в палату. Иолий, ни с кем не здороваясь, отправился прямо к большому окну, видневшемуся в конце коридора. Он хорошо видел, что окно задёрнуто тяжёлыми коричневыми шторами. Не терпелось узнать: ночь нынче или день. Ему пришлось скоро остановиться и подойти к маленькому мальчику, которого только что вывезли из палаты слева, и малыш тихо звал его:
- Господин, господин, подойдите, пожалуйста, скорее ко мне.
Иолий подошёл и положил ему руку на лоб:
- Что, мой милый, что, мой хороший?
Малыш доверчиво смотрел на незнакомца в тюрбане с трубкой во рту.
- Вы добрый человек, я это хорошо чувствую, хотя и нездоровы. Но не об этом сейчас. Мне предстоит сложная операция и, может быть, я умру. Скажите, о ком я должен теперь думать?
Мальчик смотрел широко и открыто, в уголках глаз сверкали слезинки. Иолий молча полез рукой во внутренний карман фрака и вынул маленький образок.
- О Нём, о Нём ты должен думать, - и дал образок малышу.
Тот протянул свою худую ручку и крепко сжал образок в кулачке. Подошли сёстры, и малыш отправился в операционную на своей больничной кроватке-колеснице. Иолий посмотрел ему вслед. Губы малыша что-то шептали, но он
не плакал и не удивлялся.
Так что же сейчас, день или ночь? Коридор был ярко освещён электричеством. Хотелось кофе, - это не была привычка, просто кофе сейчас бы не помешал, всего одна маленькая черная чашечка,- но Иолий не знал где здесь буфет. Вдруг справа распахнулась дверь, и из неё решительно шагнул профессор. Он был взволнован, и сильные линзы квадратных очков, плотно сидевших на толстой переносице, демонстрировали и без того огромные очи учёного мужа.
-Дорогой мой Иолий, - бросился профессор навстречу нашему невозмутимому другу (у которого, впрочем, очень болело сердце и что-то трескалось и надрывалось внутри).
- Скажите мне, скажите, умоляю вас, - нажимал профессор, - что может быть прекраснее зрелища спокойного чистого ясного утреннего моря, когда совершенный штиль, и вода кристально прозрачная, и солнечные лучи лишь только-только окрашивают небосвод в невинные ранние тона.
-Вы поэт,- ответил Иолий, и вынул изо рта трубку,- но лучше - это ровный и тихий дух, умиротворённое сердце и чистая совесть, сердце, примирённое с живыми и мёртвыми.
Профессор стоял мгновение, внимательно вслушиваясь в каждый звук каждого слова, произносимой Иолием краткой речи. И, наконец, прошептал:
-Вы гений, Иолий!
-О, нет, мой дорогой, я прочёл это в книге и передал своими словами, а там было значительно краше и просто-просто.
-Профессор, - сказал Иолий, уклоняясь от объятий доктора и влагая мундштук трубки в правый уголок рта, - кто будет оперировать мальчика? Я несколько беспокоюсь.
-Не беспокойтесь, мой дорогой, я буду спасать его жизнь.
-Помоги вам Бог! - сказал Иолий, и они расстались.
Не к слову сказано, но именно профессор Кранк (таким было его имя), всегда носил серое драповое пальто и серую фетровую шляпу, к тому же имел безупречно начищенную обувь, не взирая на погоду, добрую средних лет жену и двух мальчиков, одному пятнадцать, а другому семнадцать, они уже решили посвятить себя медицине.
Иолий взглянул, до окна было ещё далеко. Он двинулся, но тут увидел надпись на широкой грубо окрашенной двери: «Выход на лестницу, ведущую как вверх, так и вниз, как в буфет, так и в клозет и т.д.» Слишком пространно для простого указателя, сказал Иолий вслух средним голосом и толкнул ладонью дверь. Она мягко поддалась, и Иолий вступил в сумрак лестничной клетки. Освещение было слабым, должно быть лампочки крали, или выкручивали для других благородных целей.
Иолий решил спуститься вниз, но не для того чтобы опорожниться в клозете, просто именно внизу пахнуло свежестью, и он почувствовал, что где-то там шумят берёзы и течёт тихая речка со спокойной медленной водой. Там ему чудился густой и нежный звук виолы, плавный и чарующий тон валторны, там где-то была безмятежная охота, и, разумеется, охота к чёрной кофейной жиже лопнула как мыльный пузырь с вращающейся радугой на тонкой нежной кожице. Пролёт за пролётом, их было не много, нечистые ступеньки - всё окончилось быстро. И господин Иолий ступил на песчаный берег. И чудо - здесь
Не было берёз, росли сосны и ели, канифольная хвоя, непроходимой чистоты воздух и вдали у самого берега костёр. У костра он увидел девушку, тоненькую и хрупкую, маленькую-маленькую. Он не слышал, но понимал - она смеялась и смех её, не слышимый, но ощущаемый Иолием так веселил его сердце и он пел, он пел, ровно и твёрдо интонируя свою вечную песню. Он пел её всегда, даже когда и сам не слышал её, и не подозревал об этом. Трава покорно и податливо прогибалась под ногами. Среди кустов краснели ягоды, бусинками смотрела земляника, и Иолий ощущал её вкус и аромат, но не остановился, не нагнулся, не сорвал и не попробовал ни одной. О чём думать сейчас, дорогой друг, на « то не наша воля». Всё, что пережила душа, разве не принадлежит ей, разве она всегда властна над собой, или же всегда она желает властвовать сама собою.
Иолий ощущал уже жар костра. Малышка стояла и просто смотрела на него. Руки были опущены вдоль её прекрасного хрупкого тельца. Она смотрела, и смотрел Иолий.
- Как... – было сказал Иолий, и трубка качнулась на фоне его обросшей скулы.
- Одна – сказала девушка.
Иолий приподнял бровь, и она изогнулась, как гусеница, подтягивающая заднюю часть туловища к передней.
- Да, именно Одна, так меня и зовут, это моё имя. Одна, но не Одинока, - это разные имена. Ты, верно, понимаешь это, Иолий – и Одна засмеялась.
Какой это был смех! Словно грузный обломок скалы, так долго лежавший на сердце Иолия, слетел вдруг прочь, выпорхнул из груди, словно бабочка с отяжелевшего цветка.
Одна и Иолий сели у костра, вода подступала к самым её прекрасным ногам и чудовищным калошам Иолия. И они пели весь вечер свою чудную песню. Луна не спешила, и река была проста. Звёзды текли по проторенной тропе, намеченной изначально.
Печально было мне в тот день, ибо я завидовал им и смотрел на них, вздыхая.
Мистер Грубер лежал на столе уже три с половиной года. И ничто не могло его сдвинуть с места. Он не спал и не грезил, и бред не коснулся его даже вскользь. Он мыслил и мычал. И когда он делал и то и другое, трещины покрывали стены комнаты, и с потолка сыпалась штукатурка, хотя ему думалось, что это снег.
До того, как он слег, перестал принимать пищу и совершать обычные естественные отправления, мистер Грубер был превосходным грузчиком в порту, что на южном берегу реки у Фидлерова моста. Точнее это был не порт, а пристань, но мы привыкли, что это порт, а мистер Грубер – грузчик. Он работал по восемь часов в сутки, имел превосходное жалованье, квартиру из двух комнат в доме на Пограничной улице и милую Алю, с которой жил душа в душу. Идя с работы, он всегда покупал шоколад для милой и бутылочку для себя. И всё было бы ничего, даже ходили слухи, что у Груберов вскоре должен появиться груберёнок, или даже, может быть груберята... но вот грузчика поразила мысль. И он пал поражённый, сражённый наповал, и ничто не могло его восстановить, и все утратили всякую надежду. Аля, не выдержав, исчезла неизвестно куда, унося с собой тайну о груберятах. А бедный Грубер лежал уже три с половиной года и мычал. У него был прекрасный резонатор и красивый тембр, и хотя он никому не мешал, все же было несколько жаль его, и как-то странновато. Он не худел и был весьма велик и прямоуголен. Тело его покрывало всю деку стола. Грудь вздымалась и дышала, словно толща земли перед землетрясением.
Когда Иолий зашёл к нему, Грубер по обыкновению смотрел в потолок и считал «снежинки», слетавшие сверху. Свитер и панталоны были запорошены. Иолий поцеловал его в лоб и сел рядом на стул. Они беседовали молча. И это нравилось Иолию. Грубер был одним из лучших его друзей. Иолий вынул из бокового кармана небольшой альбомчик с фото и стал показывать другу снимки. Это были пейзажи и чьи-то семейные портреты. Он держал карточки перед глазами Грубера довольно близко. И грузчик внимательно исследовал их взглядом, медленно переводя зрачки с одной точки на другую. Казалось, он видит исключительные детали и подробности, как, может быть, видят только собаки, когда, пристально глядя на опустошённую миску, они видят тончайшие царапины на алюминиевой посуде. Это наверняка так.
Карточки покрывал снег. Иолий встал, чтобы закрыть форточку. Закрыв, он тихо вышел из комнаты, притворив дверь. Грубер остался как прежде.
Часов в поле зрения не оказалось. И когда началась операция ни профессор, ни Иолий, ни малыш не знали. Над столом в операционной горел яркий электрический свет. Доктор и сёстры были сосредоточены, а малыш уже спал.
Иолий шёл по городу мимо картонных зданий, казалось, вот чуть-чуть дунет ветер, и всё рассыплется как в сказке про трёх поросят. Но картон был из гранита. Солнце уже клонилось к закату. Наступали сумерки. Волшебное время, когда всё так неясно и очертания предметов сливаются и перетекают друг в друга. Из арки дома возле Фидлерова моста показалась причудливая маскарадная процессия. Стройная колонна людей в разнообразных костюмах. Разодетых и полуодетых. Наряды различных эпох и мод. Тут же и полуобнажённые тела мужчин и женщин. Процессию сопровождала тяжелая музыка невидимого оркестра. Только лишь карлик, прыгающий и кричащий, сновал мимо призрачных силуэтов, мерно ударяя в барабан. На голове у него был раздвоенный колпак с колокольцами на концах. Тельце было обёрнуто в шахматный бархат. Громадный крючковатый нос с невероятными, словно вырезанными из твёрдого дерева и предельно отшлифованными ноздрями, и ни с чем не соизмеримые туфли на ногах, носками загибающие вверх.
Время шло, и процессия выползала, словно из норы. Карлик, вертлявый и безудержный, верещал пискливо-хриплым голосом: « Так ночь мне открылась видением чудным живых представлений». Он хохотал нервным диким смехом, заглядывая в пасмурные, безобразные лица кавалеров и дам. « Ха-ха-ха!» - верещал он, ударяя в упругую кожу барабана, и звеня колокольцами – « старуха смерть померла, и теперь город будет жить вечно. Это просто потрясающе! Наши мертвецы теперь вечно будут жить. Старуха околела, теперь некому доводить дело до конца. Сама, сама околела, кто бы мог подумать!»
Иолий стоял в стороне и смотрел на всё это безобразие. Он всякого хорошо узнавал, ни с кем не раскланиваясь и не здороваясь. Лица были словно серая фанера. Силуэты, как выпиленные лобзиком, причём незадачливым мастером.
Небо было багрово. Движение воздуха усиливалось. Иолий ощущал приближение грозы. Пахло озоном. Шествие раскачивалось и шевелилось, текло и прошивалось вездесущим карликом. Старуха смерть покачивалась в катафалке. Рядом лежала коса и ещё кое-что из обычного инструментария. Мерзкая невыносимая музыка и ни одного музыканта, хоть бы взглянуть на того, кто мог изрыгать подобные звуки.
Операция шла уже около часа!
Профессор Кранк был собран и внимателен, он работал молча, ассистенты понимали его по глазам и по лаконичной мимике на широком лице. Малыш тихонько дышал. И вдруг дыхание прекратилось, сердце перестало биться. Профессор остался спокоен, волнение не имело власти над ним в такие минуты. Но он не знал, что предпринять.
Когда послышался первый сухой раскат грома, Иолий бросился бежать вдоль реки к своему дому, обгоняя процессию. И откуда взялась такая прыть в его тщедушном теле. Грянул гром, и блеснула молния, но ливня не последовало. Небо оставалось багровым, и воздух был напряжён. И вот тогда-то с северной глубины улицы послышался металлический глухой гул, и показались огромные шары. Они были словно ртутные прыгающие мячи, сталкиваясь и звеня, они подминали под себя всё, что встречали на пути, крушили дома и уличные постройки, разносили вдрызг мощеные тротуары. Процессия, зажатая с двух сторон серыми декоративными домами, пала жертвой шаров. Шары шмякались по разбегающимся людишкам, превращая их в месиво. От карлика и старушки смерти не осталось и мокрого пятнышка. Кости её рассыпались в прах. Барабан карлика гулко катился по мостовой, ловко подпрыгивая вместе с шарами. Маленький колокольчик с обрывком колпака покоился в трещине бордюра, рядом лежали и точёные ноздри. Музыка то обрывочно визжала и ухала, то затухала и глохла, периодически всплывая неясными кусками. Треск картона, фанеры и человеческих костей, вязкое шлёпанье по кровавой жиже. Небо было багрово, но не было дождя, ни капли чистой влаги. Иолий бежал, точнее, летел, словно некая светлая сила спасала его от неминуемой гибели. Но вдруг из полуразрушенного катафалка выскочил малыш. Малыш в белоснежной с ажурными рюшиками рубашонке, с голубыми глазами, длинными ресницами и вьющимися волосами. Волосами, как лён. Малыш бежал стремительно, удивительно ловко лавируя между прыгающих шаров. На плече у него висела старушечья желтая костлявая рука с растлевшей коже. Кисть с заскорузлыми пальцами цепко впилась в рубашонку. И вдруг небо словно разорвалось, и хлынул поток воды. Всё вспенилось. Малыш летел, и старушечья рука болталась, словно обтрёпанный флаг. Вода сыпалась сверху, смывая и чудовищную музыку, и дикую безумную процессию. Плыли щепки, фанера, тряпки и маски, множество масок. Громадные шары растворялись в потоке рухнувшей влаги и исчезали. Иолий подбежал к двери, уводящей с этой безумной улицы, и потянул на себя ручку. Когда он уже входил в сухой и тихий коридор, то почувствовал, как кто-то схватил его за фалды фрака. Обернувшись, он увидел малыша, счастливо и светло смотревшего на него. Дыхание его было тихим и спокойным, казалось, что он и не бежал вовсе. Как только они закрыли за собой дверь и очутились в полной безопасности, там с внешней стороны разбился последний ртутный шар, который мог прихлопнуть мальчика, превратив его тельце в неприглядную лужицу.
- Вы спасли мне жизнь – сказал малыш, глядя прямо в глаза Иолию.
- Нет, ну что ты, это просто случайность.
Иолий отцепил старушечью руку, по-прежнему болтающуюся на плече мальчика, и бросил в тёмный угол коридора. Она шлёпнулась с сухим треском. Малыш улыбнулся и сказал: - Я думал всё время о Нём, - при этом он прижал ладонь руки к груди. У него на шее образок – радуясь, думал Иолий. Они улыбались друг другу и смотрели друг другу в глаза. Они долго смотрели друг другу в глаза. А потом расстались и каждый пошёл своей дорогой. Дверь была плотно заперта, и кошмар уже не мог больше повториться. Вода сделала своё дело, всё было чисто. Уже наступало утро, и в свежем воздухе пели птицы, и текла голубая река с питьевой водой. Иолий поднимался по лестнице вверх. А малыш начал дышать и у него появился пульс.
Профессор Кранк прокашлялся и вытер пот со лба.
Встреча у Фидлерова моста.
Иолий шёл по набережной. Дул промозглый пронизывающий ветер. Казалось, что среди весны наступила осень. Время было поздним, около полуночи. Ещё минут пять назад Иолий лежал на кушетке в своей комнатушке и смотрел, как качаются тени на полу. Свет от уличного фонаря проникал сквозь единственное окошко и ложился причудливым ажурным узором на коврик и на стены и на самого Иолия. Рука его, к примеру, была словно в фосфорицирующей чешуе. И он смотрел на неё и улыбался, боясь пошевельнуться, чтобы не спугнуть. Иолий не мог придумать, чтобы почитать, и, утомившись от бессонницы, встал и начал одеваться. Поверх фрака надел клеёнчатый плащ. За окном шумел дождь.
Иолий шёл вдоль реки. Мимо фонарей, горевших, словно одуванчики. Светящиеся шары очаровывали. Свет – желтоватый и лунный с росчерком дождя. Путешествие от одного фонаря к другому. Вдруг вспомнил Иолий фрагмент детства. Тогда тоже была весна. Но время было вечернее, что-то около шести. Листва была уже пышная и изумрудная. Он шёл с матерью встречать отца с работы. Папа приезжал с завода на электричке. Небо моросило, но было ... Шли вдоль дороги мимо крайних домов. Он хорошо помнил, как в сточном желобке, где ручейком струилась дождевая водичка, маленький Иля, как называли его родители, пускал, словно кораблик, мамину заколку для волос – красную пластмассовую божью коровку размером с грецкий орех. Она плыла и вращалась, ударяясь о камни, увлекаемая тут же образующимися водоворотами, плыла в соседстве со всякой всячиной, листочками и палочками. Иолий был тих, смирен, и на душе была какая-то особенная прохлада и тишина. Он это хорошо сейчас помнит, и всегда тосковало его сердце по той тишине и покою. Мать была красивая брюнетка, а отец в тот вечер приехал на автобусе. Но звук скачущих железнодорожных колёс на всю жизнь сохранил для Иолия магический оттенок. Он уносил его и в покой и в путешествие одновременно. Они жили на окраине, рядом с железной дорогой. Из окна дома были видны поля и степь.
Иолий уже подходил к Фидлерову мосту. Мост, выгнутый, как удручённая годами спина старика, освещался одним единственным фонарём, чугунным стволом с литыми львиными лапами у основания и светящейся шапкой на макушке. Дождь поутих. Воздух был свеж, но небо было низким и мрачным.
У фонаря стоял человек в сером драповом пальто и фетровой шляпе, без зонтика и дождевика. Он смотрел на воду. Иолий сразу узнал в нём профессора Кранка. Кранк стоял спиной к подходившему Иолию. Он был поглощён зрелищем, протекающим перед его взором, и не слышал, разумеется, шагов приближавшегося Иолия. И когда тот поздоровался с ним, Кранк вздрогнул и повернулся не сразу.
- Добрый вечер, простите, точнее доброй ночи, дорогой Кранк! – сказал Иолий.
Профессор вздрогнул, стоял несколько мгновений, не шевелясь, потом, словно очнувшись от чего-то и освободившись от навязчивого плена, повернулся и сказал, подавая Иолию руку:
- Да, да, мой дорогой, здравствуйте, очень, очень рад!
По лицу Кранка, освещённому фонарём, было видно, что он подавлен и измучен.
- Странное дело, мой дорогой друг, - продолжал Кранк, - вот уже третий день по реке плывут трупы.
Он приподнял брови и посмотрел удивлённо на Иолия:
- А вы, вы, милый мой, и не знали.
Он улыбнулся и повернулся к реке. Иолий подошёл к перилам моста и уставился вниз. По реке плыли трупы.
Старик сидел один в комнатушке, потягиваясь в старинном кресле-качалке. Бордовая шляпа покрывала огромную с опавшими волосами голову. Из-под густых жёлто-седых бровей смотрели выцветшие поблеклые глаза (лет сорок тому они имели цвет нежнейшей лазури). Нос был изрыт и изборождён какими-то рытвинами и наростами, но не безобразил лица, украшенного прекрасной седой бородой. Колени старика покрывал плед, из-под которого выглядывали ноги, обутые в войлочные тапочки. Старик казался добряком, хотя, судя по тому, как он бормотал время от времени какую-либо нелепицу себе под нос, вскидывал брови и шевелил усами, его сознания касался иногда тот ветерок, которым уносится от нас так называемый рассудок или здравый смысл. Но вообще старик был здоров.
Перед ним трещал камин. Ни у кого в доме не было камина. А он ещё в юности лелеял мечту иметь дом с камином и ужинать у потрескивающего огня. Жить в своём доме старику Ло так и не довелось, но камин он выложил, выложил сам из старого красного кирпича, подобранного у строящихся гаражей. Камешки скрепил красной глиной так щекотно и слизко пролезавшей сквозь пальцы, когда приходилось её сжимать в кулаке. И вот сейчас старик сидел у камина в своей комнатушке в полном одиночестве и жёг старые фотографии. Он вынимал их аккуратно из альбома, подолгу рассматривал забытые лица, приглядывался, что-то бормотал, выговаривал трескучим и глуховатым голосом имена людей, давным-давно не живших на земле, и отправлял карточки в огонь. Жар равнодушно поглощал картонки. Они чернели и ёжились. Изображённые герои исчезали, как исчезли с лица земли их прототипы.
Иолий вошёл в комнату Ло, не стучась. Дверь была отперта, да и что было за дело старику до таких пустяков. Он рассматривал как раз фото, на котором был изображён прекрасный весенний день. Деревья в белых пахучих цветах. Изумрудная трава в росе. И много – много осенних налитых яблок, источающих упоительный аромат. Иолий вынул изо рта трубку и втянул воздух, широко раскрывая ноздри. Старик замер над снимком, казалось, он отправился внутрь кадра. Иолий достал из пакета обед, (он заходил иногда покормить старца). Старик мог есть немного, несколько раз в неделю, и не казался ни слабее, ни болезненнее. Он свыкся с таким режимом питания. Причём и ел он, не отрываясь от снимков. Иолий кормил его с ложечки и вытирал усы носовым платком. Старик проглатывал пищу, шамкая беззубым ртом. Лет восемь или девять дедушка Ло жег фото, и камин горел непрестанно. Был мальчик, который приносил иногда дровишки (на одних фотокарточках огонь не продержится). Конечно, если подбрасывать постоянно, то да, но случалось, дедушка уставал и погружался в дрёму. Вся северная стена каморки была заставлена альбомами. Иолий сомневался, что Атыныч доведёт дело до конца. Когда трапеза была окончена, Иолий присоединился к путешествию внутрь снимков. Они шли по мокрой траве, изредка наступая на скользкие яблоки, красные, жёлтые, зелёные, с мелкими пупырышками. Яблоки хрустели под ногами и лопались под босыми пятками. Иолий и Ло были словно юнцы. Они улыбались и шагали весело по саду. Вдруг в конце сада друзья увидели человека, который прибивал к расставленным аккуратными рядами столам фанерные силуэты, похожие на людей. Столов было штук тридцать, по десять в каждом из трёх рядов... Иолий вдруг развернулся и вышел вон.
В конце концов, или наконец.
Иолием был накрыт стол. К шести вечера обещались прийти все, кто хотел, их было не много. Яства были просты. Чай и кое-что к чаю. Скатерть на столе сиреневая, а посуда стояла аккуратными рядами. И глиняные чашки, и возле блюдец тускло мерцали ложечки.
Когда пробило шесть (в комнате Иолия не было часов с боем), все явились. Тихо проходили и рассаживались на места. Старика Ло аккуратно внесли на кресле-качалке Иш и Иша. Они же принесли и мистера Грубера, посадив его в угол и прислонив к стенке, затем и сами уселись между Грубером и дедушкой Ло, чтобы можно было ухаживать за ними. Профессор Кранк занял место в конце стола у окна. Его супруга села справа от мужа, а детки возле мамы. Форточка была приоткрыта, и в комнате колыхался свежий воздух. В центре стола стояла вазочка с цветами, принесёнными малышкой. Одна села рядом с малышом. Тихо и мерно шли часы. Пришла даже Аля, сбежавшая жена Грубера, но без груберят (видно они так и не появились на свет). Были медсёстры, буфетчицы, сантехник в прекрасном синем костюме, совершенно трезвый и спокойный; кажется, были и режиссер-постановщик, и художник-декоратор, и ещё женщина в ситцевом сарафане и шлёпанцах на босу ногу.
Когда все разместились, то и Иолий спокойно занял своё место во главе стола. Сёстры зажгли свечи и стали разливать чай. Текла прекрасная безмолвная беседа. Все собравшиеся понимали, что видят Иолия в последний раз, что он первым отправится в путь, покинет сахарный белый дом под оранжевой черепичной крышей, медленно плывущий вдоль Пограничной улицы на фоне глубокого голубого неба. Он отправится первым, опережая и старичка Ло и мистера Грубера.
В окно бился мотылёк, тарахтел крылышками, спускаясь, соскальзывая и вновь поднимаясь вверх по стеклу. Первым не выдержал профессор. Он поставил на стол опустошённую чашку из красной глины, вынул и положил рядышком с нею справа маленькую мельхиоровую ложку и, прокашлявшись, запел. Пение его было выразительно и проникновенно. Он пел тихо, нешироко открывая рот. Словно волны океана заполнили комнату своим колыханием. Медленно и глубоко двигалось пространство. Понемногу и все остальные стали вплетать свои голоса в это звуковое колыхание. Звонко, легко латал голосок малышки. Малыш пристроил к ней терцию снизу. Поскрипывал, как старый фагот в верхних регистрах, старикашка Ло. Впрочем, пели все. Все плакали. По широкому лицу Грубера текли слёзы. Сёстры подливали чай, но он остывал.
На рассвете, как только закончилась песнь, Иолий встал и сказал:
- Прощайте, друзья!
Трубка не покачивалась у него в зубах, её и вовсе не было во рту Иолия в эту последнюю ночь. Прощаясь, плакали. Профессор, вытирая слёзы, говорил:
- Иолий, Иолий, Иолий...
Сестры убрали стол, вымыли посуду и пол. Когда все ушли, Иолий опустился на кушетку, выпрямился, лег удобно и просто, и заснул. Солнце начинало день, и пели птицы. В комнате было свежо, и приятно натягивалась занавеска.
К одиннадцати дня Иолий проснулся от лёгкого прикосновения к щеке. Ласковая рука гладила его, и нежный тихий голос будил:
- Иолий, пора вставать, нужно прожить ещё один день...
Нежная рука и ласковый голос принадлежали его жене, которая была, но не здесь. Иолий открыл глаза и увидел залитую солнечным светом комнату. « Господи, как тяжело» - вздохнул он всей грудью. Патологическая лень сковала все его члены. Нужно было встать – это был последний день и Иолий хорошо это знал. Он так и не дошёл до окна в конце коридора. Окна, задёрнутого тяжёлыми коричневыми шторами. Ком подступил к горлу Иолия, ему очень хотелось плакать, но слёзы не текли по щекам. Просто болело сердце, тяжело ныло и давило. Это был последний день – и было так тяжело. Глубокие вздохи исходили из глубины души. Словно густые клубы тумана поднимались из сердца Иолия, вязкие воспоминания проносились в сознании. Словно тяжкие камни ворочал Иолий.
Иолий вышел из парадной и направился прямо к люку. Канализационный люк был накрыт тяжёлой чугунной крышкой. Иолию с большим трудом удалось её сдвинуть. Он вспотел и, передохнув, вновь взялся за чугунку, отвалив её совершенно. Он взглянул на небо. Было чисто и светло. «Господи, Господи, помилуй меня грешного и безумного». Иолий прыгнул в люк и оказался по горло в зловонной жиже. Люк был не глубоким – метра два с половиной. Иолий шлёпнул в бессильной злобе раскрытой ладонью по смердящей хляби. Он завыл и заплакал.
« Иолий, Иолий, пора вставать» - нежный голос будил нашего друга. Было около одиннадцати дня, когда Иолий проснулся. «Ещё совсем немного осталось» - подумал он. Встал и решил, во что бы то ни стало, дойти сегодня до окна в конце коридора, занавешенного коричневыми тяжёлыми шторами.
На улице было ветрено. Он шёл быстро, быстро спустился в люк, решительно открыл больничную дверь и зашагал по коридору к окну. «Что же сейчас, в конце концов, день или ночь?» Мимо носились сёстры, разные двери вели в разные места. Иолий почти бежал. Наконец он достиг окна. Секунду он стоял в нерешительности, успокоился и раздвинул шторы.
За окном было раннее утро, и над морем поднималось нежное солнце. Иолий распахнул окно и впустил прохладу. Грудь его наполнилась морем, и он упал без чувств. Улыбка покоилась на его лице. Подбежали сёстры. «Ничего страшного» - сказала старшая. Принесли носилки, и через десять минут Иолий уже лежал в своей комнатушке – где он жил, знали все.
К одиннадцати дня Иолий проснулся от лёгкого прикосновения к щеке. Ласковая рука гладила, и нежный голос будил: «Иолий, пора вставать, это последний твой день». Иолий встал и вышел из парадной, он направился прямо к канализационному люку и с большим трудом сдвинул чугунную крышку. Быстро спустившись в больничный коридор и, ни на что не обращая внимания, двинулся к темневшему в конце занавешенному окну. Не прошло и трёх минут (время весьма странная штука), как он оказался у окна. Иолий был спокоен, но жесты его были резки и решительны. Он не раздвинул, а сорвал одним коротким движением пыльные коричневые шторы. Тяжёлые и бесформенные, они рухнули ему под ноги.
Безбрежный, широкий и мерно волнующийся океан открылся взору Иолия. Было раннее девственное утро, и коридор наполнился юностью и свежим светом. Розовые блики пали на сухие щёки Иолия. Глаза улыбались, губы чуть вздрагивали. Иолий беззвучно смеялся, и слеза сверкала в уголке глаза. Солнце лишь только показалось над краешком горизонта и медленно росло, распускалось. К оконной раме была прибита ржавая решётка, она держалась на одном полусгнившем гвозде. Решётка была когда-то окрашена в бордовый цвет, но теперь краска местами была просто шелуха. Иолий без труда снял и прислонил её к стене. Он хотел распахнуть окно, но, помедлив, передумал и просто смотрел сквозь стекло на расцветающий океан, колышущийся внизу. Над водой было ясное голубое небо и чайки. Вдруг Иолий полез правой рукой во внутренний карман фрака, он как бы нырнул к себе в грудь, и вынул красивую зелёного стекла пузатую бутылку с длинной шейкой, горлышко которой было закупорено пробкой и промазано сургучом. Иолий поднёс бутылку к глазам и смотрел сквозь неё на восходящее солнце. Его лицо стало зеленоватым. Иолий радовался, словно освобождался. В бутылке была аккуратно сложенная бумага, и виднелись буквы слов, выведенные старательным почерком. (Я смотрел на это, затаив дыхание, мне казалось, что я знаю значение написанного текста; Иолий был прекрасен, я любил его сейчас больше, чем когда-либо). Наконец он спокойно и широко размахнулся правой рукой, и бутылка, словно боевая граната, растрощив звенящее стекло, вылетела наружу. К ней тут же бросились чайки, но, разочаровавшись в добыче, взмыли вверх, упираясь крыльями на восходящие потоки воздуха. Бутылка летела медленно, важно переваливаясь и вращаясь в воздухе. Мелкие стёкла разбитого окна, словно перламутровые брызги, сверкали в лучах утра, и как бы некая аура окружала падающую бутылку (и, уверяю, я видел, как переворачивалась аккуратно сложенная записка внутри за зелёным стеклом). Бутылка вращалась в свистящем воздухе то дном вверх, то вверх закупоренным горлышком. Наконец она ударилась о плотную кожу океанной волны, и тысячи брызг поднялись в воздух. Чудная радуга играла в мириадах взметнувшихся капель. Затем, погрузившись на некоторую глубину, она покрылась сверкающими пузырьками воздуха, и так то погружалась, то всплывала, и, наконец, уравновесившись, словно некий буй, покачиваясь на волнах, отправилась в дальнее своё странствие.
Иолий стоял и долго-долго следил за удаляющейся странницей, пока она не превратилась в точку, и, наконец, он не смог её уже различить среди сверкающей воды. Лицо Иолия выражало тихую радость, по щекам текли слёзы. Солнце стояло в зените. По небу носились чайки. Чистый и влажный воздух наполнял грудь. Иолий отошёл от окна, прислонился к стене и медленно сполз на пол. Он очень ослабел. Сознание оставило его.
Когда Иолий увидел ангела, он ни мало не удивился. Не было страшно, пришла тишина. Иолий смотрел, как ангел покачивался в ажурном сумраке комнаты, тих и светел. Может быть это наваждение, и это не ангел, а демон в образе света. Но ангел улыбнулся, и Иолий увидел малыша с длинными ресницами, в белой рубашонке, с волосами, как лён и прозрачными тихими глазами.
- Не бойся, - сказал малыш – я пришёл за тобой. За спиной плавно взмахнули, как бы вздохнули два белоснежных крыла, похожих на крылья лебедя.
Иолий лежал на кушетке, не шевелясь, а ангел как бы завис над ним у его ног. Иолий вспомнил, что он когда то видел такие крылья, они стояли, прислонённые к стене в углу старого сарая на даче, где работал знакомый художник Иолия. Тогда лето они, художник и Иолий, провели вместе. Удили и рисовали. Иолий рисовал цветы. А художник – предметы, причём каждый отдельный предмет едва вмещался на отдельном холсте приличных размеров.
- Не бойся, - сказал малыш – я пришёл за тобой, – и крылышки затрепетали за спиной, - не медли, пора. Иолий, как бы ничего не понимая, вдруг уцепился слухом за тиканье часов. Тик-тик-тик – равнодушно бежала стрелка. С улицы донёсся гудок катера.
Вдруг слева внезапно возник ангел смерти. Он опустился возле кушетки и, открыв свой чемоданчик, стал вынимать инструменты, необходимые для исполнения долга.
Иолия прошиб озноб. - Но я не боюсь - прошептал он.
- Это оттого, что ты не умирал ещё – сказал ангел смерти, приподняв голову и взглянув в глаза Иолия.
Ангел смерти наверчивал какую то блестящую железку, она сверкнула в лучах заоконного фонаря, на коротенькую рукоять. Она несколько повизгивала от вращения. Затем наступила тишина.
Через секунду ангел смерти сказал: - Сейчас ты будешь умирать.
И Иолий почувствовал, как что-то тяжёлое, словно железнодорожный вагон, навалилось на него. Кости его все затрещали, казалось, что все суставы сдвинулись с орбит. Тело и душу поглотила невыразимая скорбь и боль. Иолий стал кричать, ему казалось, что он орёт во всё горло. Но в комнату не проникло ни звука, только какой-то шип, как бы из велосипедной шины, когда выкручен ниппель.
Иолий пытался молиться, собрать свои мысли, но странные липкие существа, мерзкие, скользкие, с невыразительными расплывчатыми лицами, присасывались к мыслям Иолия, и словам, и корням, и суффиксам слов, разрывали и растаскивали в тысячу сторон, словно таща добычу каждый в свою нору. Иолий беззвучно и безмолвно выл. Он тужился мысленно произнести: «Господи, Господи», но хватало только на «Го». Он кричал в себе: »Малыш, малыш, ангеле мой, ангеле», но липкие существа разрывали и даже такие короткие восклицания. Иолий понял, что это были бесы. Он не пройдёт мытарства – это ясно. Вдруг ясный и внятный звук – падение металлической полой трубки на пол комнатушки, как раз в узкий перешеек между ковром и кушеткой. Иолий словно очнулся от кошмарного сна, бесы исчезли. Ангел смерти копошился под кушеткой, шаря пальцами в разных углах и разыскивая в темноте закатившуюся трубку. Наконец он наткнулся на неё у дальней задней ножки у самой стены. Вылез и деловито прикрутил её, куда следовало. Инструмент приобретал очертания. Это была разборная коса, не лучшей модели, судя по вздохам ангела.
Иолий лежал молча и боялся. Но вот тихое сияние наполнило комнатушку. На кушетку спустился малыш, аккуратно сложив за спиной крылья.
- Не бойся, не будет так, как ты видел. Будет иначе, не будет так, хотя и могло быть. Но не будет, не будет! – и он положил прохладную ладонь на лоб Иолия и поцеловал его в щёку.
Словно в тихом облаке оказался Иолий и плыл по бескрайнему небу к струящемуся из высокой глубины свету. И всё его существо наполнилось сладчайшей гармонией и миром.
- Всё готово, – шёпотом сказал ангел смерти, - вставай, не бойся.
Иолий не решался, и малыш подал ему руку.
Я был свидетелем таинства – всё было просто, словно лопнула звенящая тетива. Иолий привстал на постели, причём он же и остался лежать. Но лежал не живой Иолий, а сухой и измождённый, хотя со светлым и ровным челом.
Я сидел в углу и вдруг тихо запел. И казалось, что я среди берёз, или на берегу реки.
Прощай, мой странный Иолий, до свиданья...
…1999г, Запорожье, Р.Г.