Нет ничего проще
Нет ничего проще, чем написать хороший рассказ. Для этого ничего не нужно, кроме ручки и бумаги, но, может быть, ещё любовь к болтовне. Главное не ставить себе цель создать шедевр. Во-первых, нервы будут в покое, во-вторых, снимается громадная ответственность лежащая на гении. Впрочем, порядочный гений об этом, наверно, не думает. Он творит как-то, а как нам это неизвестно. И разве графомания самая худшая болезнь. Ведь, в конечном счете, никто из живших на земле не миновал скорби и болезни, а если и считал себя здоровым, то, разумеется, и был болен этим обманом. Многие уже давно поняли, как все мы тяжело больны.
- Не правда ли, Граф?
- О, конечно же, Ман!
Есть бедняги, которые беспокоятся о сюжете, о коллизиях и перипетиях, о слоге и стиле, а лучшие из них об идее и мысли, о глубине, чистоте и правде, наконец, об истине. Нет, это счастливцы, улетающие на волнах вдохновения и рабочей трезвости. Но всякий дар совершенный свыше есть, - и это непреложно и аминь. И всё же иногда хочется поговорить глупому человеку. Глупый всегда более словоохотлив, чем умный. Умный молчит и думает, а глупый, - какой с него спрос. Он думать не умеет, да и нечем ему думать, лопочет, лопочет, что в голову взбредёт, - так и коротает свой век: то поест, то поспит, то поработает, - так и живёт, пока не умрёт. Ну и хорошо, ну и ладно…
Принесут такого вот в церковь, может быть, во второй раз в жизни и скажут с перепуганными недоумевающими лицами: «мол, запечатайте его, батюшка, запечатайте его и покрепче, чтобы и не снился, хотя он то человек хороший был, а то и нет, и вовсе не принесут, а притащат в платочке горсть земли (и это чаще всего), самого зароют поскорей, чтоб не вонял… землица то она вроде как вместо тела будет. И за стол поесть да попить, за упокой души, значит.
… «Господня земля и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней»…
Батюшка пропел « Со духи праведных скончавшихся», зевнул и водичкой покропил… «ну, а теперь с Богом идите, православные, грешите дальше». А на кладбище… (ох, уж эти кладбища! А они растут, мама родная, ой как растут кладбища то эти), когда уже опустили в могилку, уже после гражданской панихиды, после слов «никогда», «навсегда», «ничего» и тд. (ох, уж эти гражданские панихиды, с тамадой надрывным и жмуровым оркестром - жуть кошмарная, такая тоска непроходимая)... Господи, сохрани и помилуй!
А батюшка-странничек возьмёт лопату, крестами могилку освятит и скажет: « печатается во Имя Отца и Сына и Святого Духа», а у самого на душе нехорошо, тяжело. Вспомнит горемыка слова Спасителя: «Оставьте мертвецам погребать своих мертвецов» и затужит, не хочется то мертвецом быть при жизни ещё. Что ж он батюшка - священник Божий или ритуальная контора, для удовлетворения религиозных нужд гражданского населения? Но что делать, смиряется батюшка, служба.
Люди все равно мрут и мрут, и всё рак и рак, и млад и стар, хоронить то надо, да и дома детишки кушать просят.
А и мертвецы, и провожающие часто и батюшку никогда не видывали и креститься толком не умеют, а смерть то вот она, трудится, не ленясь.
На кладбище вокруг памятники, портреты, кресты, статуи, звёзды, старики, старухи, младенцы, профессора, любимые, незабвенные, светлые, тёмные, мрачные, чистые, добрые и недобрые, - души, души, души живые и мёртвые. Вечная память, Царство Небесное, вечный покой, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Пухом земля, спи ненаглядный.
Ох, как болит сердце. Прости, Господи! Бездна, бездна, бездна милосердия Божия! Ай, ладно…
Ах, как хорошо на базаре, чего только нет?! И огурцы и морковь, и яйца, и сыр, и молоко, и всякая трава зелёная, арбузы, мука, рыба, какая хочешь… нет, не то, друг мой, не то, не это мне интересно, и не от этого болит моё сердце.
Послушай, сын мой, беги суеты, беги женщин, беги в горняя со тщанием, беги во град Иудов. О, Иерусалим, Иерусалим, город мечты! О, прохлада, покой после тяжкого зноя, отдых на вершине горы в белизне снегов среди облаков плывущих и парящих орлов. О, Блаженный Парамахамса, мыслитель, сидящий одиноко, сжалься, протяни ладонь, утоли печаль.…О, вода жизни, вода непостоянная!
Что за дивные голоса!!!
Значит, мы летим среди этих белоснежных перьев.
Что за пространство!!!
Что за простор!!! – расширь своё сердце, возьми меня к себе. Послушай, что я скажу тебе, там высоко-высоко, над самой землёй есть небо, которое везде, которое внутри нас есть. И, конечно, прав Платон, он бы выгнал всех поэтов и актеров вон из государства, вон всех мечтателей и развратителей.
Вот предел гармонии и совершенства: порядок, труд и отдых, рождение и смерть, поток, ритм и метр…
Вперед, вперед, Голгофа, Крест, Свет, Красота, Свет…
…но это все не то, не от этого болит моё сердце…
И была Жизнь, и будет ещё.
Тихо, тихо, я не люблю писателей.
Вот эта зелёная комнатка в ажурной сети желтого света сквозь виноградную плеть на окне, вот эти тени на полу, эта шкура жирафа, бордовые ковры Востока и узкая полоска света, пробивающаяся сквозь щель под дверью. Там дальше коридор и направо комнатка побольше в свете оранжевой люстры, стол, улыбающийся от полировки, в буфете хрустальщина и множество шипящих суффиксов, и в каждом из них по глумливому гному, по маленькому безумцу, и каждый рече в сердце своем: «несть Бог». И каждый лжец, и прохиндей, и фокусник лукавый. А на тумбе там стоит телевизор, стоит и разговаривает. Лицо правильное, в прическе, и рот подвижно-подвижно, и всё лаконично и кратко, и быстро-быстро, то там, то там, там-та-ра-рам. Где война, где наши, где ваши, чья взяла? И кровь, и кошмар… и будут терпеть и идти на дно… споры мужчин и женщин, то плюс, то минус, то белое, то мутножёлтое, то ещё жуткозелёное и музыка, музыка и снова речь, поток, река бысто-быстро ровной струёй, и мелькание пятен, поток стремительный и бесплодный, и снова музыка.… И, не обращая внимания, не приклеиваясь ни к чему, ни к чему не притрагиваясь, минуя детали, - всё мимо-мимо (здрасьте, а ваза в правом углу…камыши - времыши на озера береге, на береге озера, священно шумящие и это от Хлебникова через Персика сквозь виниловую пластинку « Мелодии», а жёлтые занавески-шторы и вся мишура мещанская), а ещё тени, быстрые тени,..синяя молния, треск и вдруг Она, волшебница, Фея, Фата Моргана, как ещё назвать её, как обозначить это желанное сокровище, надо смотреть в оба… Вот Она,- Медуза,- некогда девочка с салатными волосами и кожей янтарносмуглой, а ныне дама в халате, лицо приуныло, припухло, кофе в руке(ненавижу кофе в её руке)… Вот Она стоит, слегка покачиваясь в воздухе, и думает, думает, что она там надумала чучело бестолковое. Ой, что же это я сказал такое, что же это будет со мной за пустословие? Боже мой, какой шелест, шелестит, словно воздух шипит… ай - яй - яй, обидел мечту обидел, совсем осатанел, озлобился, всё выясняю, могу убить человека или нет, нашел проблемку на свою голову… Боже мой, боже мой, спаси и сохрани!
О, пустословие! Только больно-больно молчать. Но вот всё, я иду тихо, а после каждого шага на полу глиняная жижа, пляма,- это следы, и так от самого вокзала, по всей дороге, по всему пути, по всему подъезду, поднимаюсь по лестничной клетке, гадкой, изуродованной, вонючей, вот теперь и в коридоре, теперь и на паркете в комнатах, глиняная жижа, - это следы мои, это я наследил, как противно, ляп, ляп, мерзость какая, что же я за человек такой, ну разве так можно, чему меня только мама учила, она мне так и говорит: что же ты за человек такой, что же я тебя напрасно учила, а я говорю, что выходит напрасно, но ты всё-таки прости меня мама, я и сам не знаю, что я за человек такой, вроде всё ничего, только видишь, вот ляп, да ляп, ой не плохо бы было уже и проснуться, неужто это не сон, ах как жаль…
Соседи возле нор.
- Здравствуйте, тётя Маргарита.
- Здравствуй, Саша.
- Тётя Рада, как я рад вас видеть.
- Ну что, страшновато жить?
- О, да, но как интересно… особенно эти синие россыпи звёзд на лиловом небе, особенно правая та, которая улыбается, и, вообще, весь этот вечер, я прямо не могу без слёз и улыбки.
- Так улыбайтесь и плачьте, мой милый! Не держите в себе, пусть все видят, пусть все завидуют… как я рада за тебя Сашуля, как ты вырос, наверное, уже сорок…- и она уползла в свою норку, шурша одеждами и волосами, дверь закрылась, а мне очень захотелось мяукнуть и я сказал: « Мяу».
Вот ещё один марш, ещё один пролёт, я мычу от напряжения, ну и ноша, и это если учесть, что я уже не курю несколько лет.
В окне доходит закат, внутри «Свете тихий святыя славы…», слева на полу пенится глина.… Иду мимо, Её не тревожу, мечту не пугаю, фею зеленоволосую обхожу стороной, прямо по ковру в своих сапожищах до колен ляп-ляп к телевизору, к информации, к селевому потоку и клац, выключаю. Смотрит на меня Она, фея моя, фата моргана, ящерица зеленоголовая, хозяйка медной горы, смотрит и молчит. И я молчу, молчу и исчезаю… ляпаю в свою конуру.
Комнатка моя драгоценная вся словно фосфорная. Стены струятся зелёным, дух особенный, запах… выпускаю на волю Баха, он живёт справа от кровати прямо в проигрывателе, движется уверено, мычит, изгибается, стоит, строит, чуть затихнет и снова фугует по-своему, по-немецки, вот повис аккордом, а затем зашевелился, как осьминог,- полифония,- дух запирает, голова кружится, но ничего, уживаемся.
Что же беспокоит меня? Что это за рана? Дыра в сердце и боль. Никак не удаётся свернуть куда надо, всё время заносит, всё время обман, пустота…
…Она вошла в комнату… голубое платье на белом фосфоре… дверь тихо впустила её.
Он…худой, зелёный, замученный, нищий, большой, иногда огромный, иногда совсем невидимый. Повсюду бумаги, бумаги, картинки, рисунки, наброски… на столе, на стуле, на полу, на кровати на нём…
Она медленно берёт со стола ворох бумаг…Он встаёт (здесь камера как можно ближе). Она медлённо размахивается, рука движется, как в масле. Она бросает ему в лицо бумаги. Бумаги ударяются в лицо, кружась, разлетаются с шелестом в стороны и оседают.
Музыка (это Бах).
Он стоит, глаза закрыл, но душа его раскрывается Ей навстречу.
Её рот открывается, и тихо и внятно Она произносит:
« БЕЗДАРНОСТЬ».
Он хорошо это слышит…и тишина…как Она устала, Она исчезает навсегда. Он Её не держит, Он отпускает Её, Она совершенно свободна.
Он гуляет вечером и смотрит на Большую Медведицу.
«Тиха ночь над Палестиной, спит усталая земля».
КОНЕЦ.
Занавес медленно закрывается. Люди встают со своих мест и расправляют уставшие спины. Начинается шёпот, потом говор посильнее, зевки вздохи. Вечер… «горы и долины скрыла всё ночная мгла…» Тихо падает пух, его сыплет с крыши дядя Петя.
- Здравствуй, дядя Петя, как дела, как ты? - это я появляюсь и спрашиваю.
- Хорошо, Саша, всё хорошо, а ты?
- Я тоже,- отвечаю и ухожу…
-Граф, подайте мне, пожалуйста, молоточек, я забью этот никелированный гвоздь в эту дубовую крышку.
- Берите, Ман, только бейте наверняка…
- Тук-тук-тук.
(Тихо качается занавеска. Наступает ранее утро.)
КОНЕЦ.