«…больше выдумывайте и держитесь от прямого изображения действительной жизни как можно дальше».
С. Есин. Технология вымысла.
Ну, что поделать, если сны играют такую важную роль в нашей жизни? Я думала, - уж в этом-то рассказе обойдусь без снов, - но не получается. Все, что происходит с нами наяву, - это лишь отражение наших сновидений. Впрочем, можно и не называть это снами, а просто явившимся образом, картиной, если нас страшит слово «откровение».
От защиты диссертации остался у меня букет красных роз. Правда, розы уже высохли и изменили цвет, став скорее черными, чем красными. А блестящий пакет, украшенный цветной лентой, по-прежнему сверкает, словно елочное украшение. Эти розы мне никто не дарил. Я сама купила их около станции метро, где в тесном стеклянном магазинчике, похожем на сплошную витрину, продавал розы мужчина, невероятно напоминающий Тургенева. Я потому и подошла именно к нему: лишь взглянув на него, тут же вспомнила почему-то про бесстрашного воробья, который защищал собою свое детище. Пригляделась внимательно к его ли-цу и поняла, что это настоящий Иван Сергеевич, только в джинсах и куртке, наброшенной на плечи, из-под которой виднелся серый свитер.
Он заботливо вынул из зеленого эмалированного ведра три розы, обернул их в блестящий целлофан, потом вынул еще одну розу, и еще. Мне нужно было несколько букетов. Он связал готовые букеты золотистой ленточкой, я зачем-то поведала ему, что у меня сегодня защита диссертации, - и услышала в ответ: «Удачи!»
Один букет я приготовила ректору. Мне так хотелось, чтобы он засушил мои розы, повесив их на стену. А потом бы, может быть, написал о них в дневни-ке, не называя моего имени. Просто написал бы о том, как вечером, когда сгущается темнота, от света настольной лампы кажется, будто розы горят изнутри и позванивают. Впрочем, он не сторонник подобной лирики.
Во дворе института стояли серебристые машины, и я подумала, что, наверное, ректор ездит на самой красивой из них – блестящей, как от инея, серебристой «Хонде», у которой лишь чуточку оцарапано переднее правое крыло. Я немного расстроилась, что ректор, оказывается, любит роскошь, но потом решительно ска-зала сама себе: «Зато у него хороший вкус!» И роза в этот момент впилась в меня шипом. Капелька крови на пальце быстро росла, затем отделилась от кожи и упала на асфальт, за ней уже вырастала другая ярко-красная капелька.
Я тут же вспомнила, как вчера торопилась в институт, а на выходе из метро сидела на ступеньках девушка в длинной юбке, и край юбки был запачкан, словно кто-то на него наступил. Это было как раз в том месте, где всегда стоит пожилой мужчина с зоркими, совсем не нищенскими глазами, и просит подаяние, подставляя прохожим кепку, в то время как на голове у него другая кепка. Он вовсе не похож на нищего. Не был похож он и на вождя, высеченного из камня, в руку которому вставили каменную кепку, в то время как на голове его водрузилась точно такая же каменная кепка.
В общем, я проскочила мимо девушки, - и, когда уже выходила из перехода на улицу, - вдруг поняла, что с девушкой что-то случилось. Она растирала руками ногу, а рядом с ней растекалось красное пятно. И пожилая женщина что-то говорила ей. А людской поток обтекал их с обеих сторон. И мужчина с двумя кепками глядел поверх голов, что-то высматривая цепкими глазами, не заботясь о копейках, которые никто ему не давал. Я не вернулась в переход, переживая стыд и страх, страдая от невозможности чем-то помочь и от ужаса, что в любую минуту на самом безопасном месте человека подстерегают смертельные опасности. Потом, когда я возвращалась вечером домой, я специально прошла близко от тех ступенек, где сидела девушка. Густая темно-красная лужа словно прилипла к каменному полу, не растоптанная обходящими ее людьми.
И вот теперь я подхватила свой раненый палец, кое-как остановила кровь, потом зачем-то попыталась разглядеть шип, уколовший меня, - и заметила, что у основания цветка, под целлофаном, что-то шевелится. Я пригляделась: это была обыкновенная зеленая гусеничка. Откуда она взялась на цветке глубокой осенью? Не привезли же ее контрабандой из теплых стран, откуда прибыли в город ярко-красные розы? Или это наша российская гусеничка, случайно оставшаяся живой среди поздней осени, потому что крошечный магазинчик очень похож на сплошную витрину, отчего там, наверное, жарко и влажно? И невольно, как это и долж-но быть, вспомнился мне мой сон. Или это была картинка, или видение… Гусеница ползла по широкой дороге, по которой неслись машины. Горели огни реклам. Высокие дома стояли по сторонам дороги. И в нише одного из них сложил на груди тонкие руки золотисто-красноватый ангел. «Глупая caterpillar!» - проговорила я, решив не лишать гусеницу жизни, дарованную ей с какой-то ведь целью. Не для того же, чтобы она была убита прямо в блестящем пакете, рядом с красным цветком?
Я, наверное, не доберусь до конца своего повествования. Но писать о постороннем, которое на самом деле не является лишним, а тесно связано с общим настроем рассказываемого, - и является наиболее важным во всяком повествовании. Разве Тургенев в своем рассказе писал о воробье? Нет, конечно! Он писал о любви, хотя название «Воробей» не имеет с ней ничего общего. И поэтому, произнеся про себя английский эквивалент русской гусеницы, я опять унеслась в воспоминаниях на десять лет назад. Описание воспоминаний займет гораздо больше места, чем само это воспоминание, потому что не стояла же я на месте все это время. Я поднималась по институтской лестнице на второй этаж, здоровалась с преподавателями, успокаивала кровоточащий палец, - и вспоминала в это же время, как в Китае, где я работала в университете, мы с маленьким сыном смотре-ли по телевизору мультфильм на английском языке про толстенькую, добродушную гусеницу, которую все персонажи называли тоже по-английски – caterpillar. Сыну было десять лет. Он ходил по квартире в теплой, немного бесформенной китайской одежде, отчего сам себя называл, смеясь, «слоняткой». «Я слонятка хоть куда!» – напевал он, собираясь по утрам со мной в университет. И от его ма-жорного настроения мне тоже становилось хорошо и весело, - и я даже забывала о том, что постель в нашей холодной квартире похожа на снежный сугроб, а в ванной, в которой я купала сына по вечерам, у нас изо рта шел пар. Со сказочной гусеницей происходили самые разные истории, которые всегда заканчивались благополучно, к счастью. И когда сын подевал куда-то ключ от моего кабинета, а потом мы с трудом разыскали его, я назвала его шутя caterpillar, потому что с ним тоже происходили бесконечные истории.
***
Я не пишу о защите диссертации. Три звездочки, поставленные мною чуть выше, - должны обозначать сознательно пропущенный мною эпизод.
Я же пишу о продавце роз. И, значит, цель моего повествования – совсем другая. И так уж я несколько раз уходила в сторону, хотя и оправдывала эти извивы сюжета.
Букет красных роз остался у меня, потому что ректор не пришел на мою защиту. У него оказались срочные дела – и потому он не пришел.
Я ехала домой после защиты и смотрела в окно троллейбуса. Горели огни рекламы. Высокие дома стояли по сторонам дороги. И под крышей одного из них я прочитала вдруг: caterpillar. Троллейбус уже ехал дальше, а я все оглядывалась назад, но огни улицы слились в одно цветное сияние.
Утром я пошла в институт. Продавец роз, который никогда не писал рассказов, стоял на своем рабочем месте. «Я защитилась вчера», - сказала я ему. «Удачи!» – повторил он, улыбнувшись своим мыслям.
Девушки в переходе, конечно, не было. Стоял, как обычно, мужчина с двумя кепками. А немного дальше, там, где ветер с улицы смешивается с теплым воздухом из метро, стояла девочка, робко держа в ладонях золотисто-красноватого ангела, сложившего на груди тонкие руки. Я наклонилась к девочке, не решаясь спросить, продает она медную фигурку или просит помощи у проходящих людей. Она протянула мне ангела. За спиной его трепетали два крыла. Сверкающие волосы спускались между тонких лопаток. Я дала девочке денег и взяла фигурку в ладони, согревая ее.
Дома я разглядела, что на подставке, прямо за фигуркой, - маленькое углубление. Я и теперь зажигаю иногда тонкую свечку, выключаю свет и смотрю, как неровные тени движутся по стенам и потолку комнаты, а роза, висящая на стене, кажется живой, потому что пакет в золотистых ленточках сияет в пламени маленькой свечки, вставленной в углубление медной подставки.
У ректора вышла книжка с продолжением его дневников. Там нет ни слова о моей защите. Он же не был на ней! Что же он напишет о том, чего не видел? Но потом у него был день рождения. И все поздравляли его. И я тоже поздравила его. И вот в этом месте дневника он написал: «Я счастлив». И я думаю, что ведь он счастлив и потому тоже, что ведь и я поздравила его с днем рождения.
А самое главное, что он никогда не ездил на серебристой «Хонде»! У него белая «Нива», на которой он ездит в институт, а летом – на дачу. У него белая «Нива»! И это самое-самое главное. Я так счастлива, что у него никогда не было серебристой «Хонды»! Потому что это самое главное.
-
А продавец роз был, оказывается, кандидатом наук. Он как-то утром сам окликнул меня, когда я спешила в институт. «Как Ваши дела?» – спросил он, повернув ко мне тургеневское лицо. Я стала рассказывать что-то путаное и долгое о золотокрылом ангеле, о гусенице, жившей в магазине, похожем на витрину, о ка-пельках крови на асфальте, о мужчине с двумя кепками. Потом, спохватившись, я спросила, как идут его собственные дела. Он ответил мне с улыбкой: «Я защитил диссертацию». «О Тургеневе?» – хотела спросить я, но не спросила. Мы одновременно сказали друг другу «Удачи!» и расстались. Он не окликал меня больше, а я всегда забывала оглянуться на прозрачный павильон, за стеклами которого распускались ярко-красные розы.