Всеволод и Екатерина.
А, в самом деле, было ли что-нибудь, или не было?
Есть у меня одна дурная привычка, я люблю разглядывать людей в общественном транспорте, на улицах, в театрах и так далее. Ничего не поделаешь, все-таки, когда-то я был художником, художник весь вышел, а привычка осталась.
Одним словом, прошлым летом, возвращаясь домой в метро, увидел я девушку. Сидела девушка, сложив на коленях руки, красивые загорелые руки. Руки я увидел сразу и залюбовался. Но, тут вот какое дело, нередко бывает так: руки - великолепны, а все остальное - увы и ах. Стою я, любуюсь руками, а глаза поднять боюсь, не хочется разочаровываться. Стою, взгляд опускаю, и вижу стройные, словно точеные ножки в босоножках и пальчики босой ноги. Как там, у Пушкина, что он за такую ножку предлагал? Ну что ж, была, не была, подымаю глаза. Ого! Сидит передо мною Афродита, и все тут!
У Афродиты глаза серо-зеленые и волосы светлые, зачесаны назад, собраны в хвостик, лицо - нежная охра с розой. Смотрю я, не отрываясь, а девушка начинает смущаться и глаза опускать, и розоветь сильнее, хоть и бесполезно, кожа такая: не покраснеешь, как следует.
Очень меткое для такой девушки слово: "ладненькая". Пожалуй, приврал я насчет Афродиты, да, Бог с ним. Как у меня руки зачесались, представить трудно. Эх, был бы хоть карандаш.
Девушка поднялась решительно и - к двери, я за ней. Знаю, знаю, не нравится девушкам, когда их преследуют, но как удержаться? Она идет по станции к эскалатору, быстро, быстро, вся, как на пружинках. Догоняю.
- Милая, - говорю, - постойте, пожалуйста.
И начинаю заливать о том, что я художник, а не бандит, что если она не против, то я хотел бы написать ее портрет, и что портрет, если понравится, она себе возьмет, что согласен я на то, чтобы она сама назначила удобное для позирования время, но лучше днем, когда солнце, и прочее. Девушка при этом молчит, эскалатор подымает нас наверх, и, стоящий за нами, мужчина многозначительно ухмыляется.
Представьте, в потоке словесном я иногда бываю весьма убедителен. Может поэтому, когда мы вышли на улицу, девушка остановилась, подняла на меня чудесные свои глаза и спросила: "А вы действительно художник?"
"Да, - ответил я, стараясь поймать убегающие глаза, - вот, пожалуйста", - вынул из кармана визитную карточку и протянул ей. Нет, что ни говори, а документ при себе всегда надо иметь. Я это давно понял, с тех пор, когда мне даже старушки позировать не желали без документа. Визитные карточки изготовил мой приятель по спецзаказу. На карточке нарисован смеющийся бегемот и выгравировано: "Художник Измайлов Александр Геннадьевич", адрес, телефон.
"Возьмите карточку себе, - сказал я девушке, - подумайте хорошенько и позвоните завтра, часов около восьми вечера. Только обязательно позвоните, я буду ждать, вы меня очень обяжете. Договорились?"
Девушка смущенно кивнула. Даже, несмотря на визитную карточку, мой не солидный, мальчишечий облик, не внушает доверия. Посему, дабы не смущать незнакомку, я попрощался, ушел и имени не спросил, так то.
Вечером следующего дня она позвонила. Назвалась, моя Афродита, Екатериной, пожелала прийти в воскресенье, часам к одиннадцати. Ликуя, я согласился.
К воскресенью тщательно готовился, создавал "творческую" обстановку. Она появилась в одиннадцать. Ладненькая, робкая, недоверчивая, в руках моя визитная карточка. Вошла в квартиру. С плохо скрываемым любопытством, завертела головой, осматривая холсты, разбросанные в запланированном беспорядке. Я провел ее в кабинет, усадил напротив мольберта, попросил чувствовать себя раскрепощенной и, непрестанно болтая обо всем сразу, принялся писать. Через некоторое время девушка успокоилась, у нас завязалась беседа, а кисть моя полетела по холсту быстрой птицей. Как мне работалось!
Екатерина оказалась умненькой, начитанной, без стеснения она высказывала свое мнение, это мне очень импонировало. Мы говорили с ней об искусстве: о романтизме, о поэзии символистов, о Сальвадоре Дали и еще обо всем понемногу. За пять сеансов по воскресеньям я нарисовал ее карандашом, сделал один портрет и пару набросков маслом.
Как я работал! Но, самое главное, самое главное, я влюбился, я влюбился в ладненькую девушку Екатерину. Я влюбился и испугался. Я не знал, что мне делать, как мне сказать ей об этом, как быть после, когда сеансы кончатся, и она уйдет.
Нет, конечно же, будучи галантным кавалером, я приглашал ее после сеанса в кафе посидеть, побеседовать, выпить чашечку - другую кофе. Я придумал, как ненавязчиво и невзначай подарить ей цветы. Купил огромный букет, попросил попозировать с букетом в руках, а после окончания работы сказал, что цветы она может взять с собой. Она согласилась, редкая девушка устоит перед красивым букетом. Однако все это укладывалось в рамки взаимоотношений: художник - модель. Элементарная вежливость, элементарное внимание в пижаме.
А в глазах Екатерины, я часто видел далекие огоньки печали. Я их хорошо знаю эти огоньки. Теперь смотреть в ее глаза я мог сколько угодно, но опасался выдать себя, слишком далекими были огоньки, и печаль сидела глубоко, так что я понял: останусь для моей Афродиты воспоминанием о художнике, и - только. На этом можно было бы закончить мой рассказ о "ладненькой" девушке, если б после пяти сеансов не было еще двух: шестого и седьмого.
В конце пятого сеанса Екатерина стала ерзать на стуле и бросать в мою сторону беспокойные взгляды.
- Катя, вы устали? - спросил я. Мы обращались друг к другу по именам, но на "Вы".
- Нет, Александр, что вы.
- Вы куда-нибудь спешите? Сейчас я закончу и отпущу вас.
- Нет. Я хотела попросить вас, Александр, если можно.
- Вам можно все. О чем?
- Вы знаете, у меня есть друг. Он просил попросить вас.., если вы согласитесь, в общем, он хотел посмотреть, как вы рисуете.
- Что ж, пожалуйста, приводите друга, пусть смотрит, у меня секретов нет, - сказал я браво.
- Александр, вы не поняли, он хотел посмотреть, как вы меня рисуете.
- Прекрасно, в чем же проблема?
- Но он очень беспокойный, Александр. Он может помешать вам.
Я видел, девушка колеблется, видимо, намечающийся визит друга был для нее не очень желателен. Этакая ревизия: чем там Катерина занимается у художников.
- Вы не хотите, чтоб он пришел, или хотите?
Девушка смутилась окончательно.
- Он хочет, - выдавила она, после секундного замешательства, - и я хочу.
- Тогда приводите его.
- Понимаете, он очень откровенный, если ему не понравится, он так и скажет.
Я начинал медленно тлеть. Терпеть не могу подобных ситуаций. То ли она боится, то ли стесняется, пойди пойми.
- Приводите, Катя. Я понимающе отношусь к некомпетентной критике.
- Нет, Александр, он разбирается в живописи. Он очень образованный, но он учится на химическом, поэтому взрывчатый.
"Ишь ты, - сказал я себе, - мало того, что она решила привести сюда какого-то химика, она еще хочет заранее оградить его от нежелательных инцидентов, вот - направление темы. Наплевать. Но, черт побери!"
- Пусть взрывается, - ответил я Екатерине, - главное: без огня, а то дом сгорит, и вы никогда не получите своего портрета.
Девушка улыбнулась и успокоилась. А я щелкнул пальцами в знак окончания сеанса, чтобы неслышно было, как другой рукой сломал кисточку пополам. Как там, у американцев: "Улыбайтесь! Кому какое дело до того, что у вас на душе. Улыбайтесь!"
В следующее воскресенье Екатерина пришла в сопровождении молодого брюнета в черных очках. "Всеволод", - представился брюнет и протянул мне руку. Я пожал его несколько липковатую ладонь. Прошли в мастерскую.
- Располагайтесь, Всеволод, где хотите, - сказал я, - на все ваши вопросы готов ответить, впрочем, если вы не возражаете, я буду работать и болтать, люблю болтать во время работы.
- Ну что вы, - ответил Всеволод, - как я могу возражать, конечно же, работайте, вопросы будут потом, а сейчас, если можно, я посмотрю ваши холсты.
- Валяйте!
Будущий химик поправил очки и принялся возиться с холстами, упорно сопя. Я приступил к работе. Екатерина сидела, как на иголках. Не люблю, когда у красивой девушки слишком озабоченное лицо.
- Катя, как вы относитесь к импрессионистам? - спросил я, - по-моему, мы еще не говорили об этом.
Девушка встрепенулась и покосилась на роющегося в холстах химика. Химик насвистывал.
- Я люблю Клода Моне и Сислея, - робко сказала Екатерина.
- А Писсаро?
- Он мне нравится, но меньше.
- А почему вам нравится Моне?
Будущий химик продолжал рыться. Екатерина несколько оживилась. Разговор завязался. Я работал. Екатерина рассказывала о лондонском сиреневом тумане Моне, о моей любимой картине. Химик умудрялся свистеть и сопеть одновременно. "Как верно чувствует она Клода Моне, - думал я, - и картины ей нравятся те же, что и мне. На кой черт ей этот химик?!"
- Можно вопрос? - прервал нашу беседу брюнет. Он сидел на корточках спиной ко мне, держа в руках какой-то холст. Екатерина вздрогнула.
- Да, пожалуйста, спрашивайте Всеволод, - сказал я.
- Вы рисуете обнаженную натуру?
"Ах, вот оно что, - отметил я про себя, - вот оно по какой части проверка". Екатерина порозовела. "Я тебе задам, сульфат магния!"
- Пишу, как же без этого. Например, обнаженных женщин. Это всегда прекрасно. Что может сравниться с тугой, упругой грудью... - пауза. Химик развернулся на 180 градусов, - кормящей мадонны. Вспомним мадонну Литу Леонардо да Винчи.
"Ага, попался черноволосый! Что ты так резко поворачиваешься? Упасть можно. Ишь, нашелся узурпатор, домостроевец. Пришел нравственность блюсти?"
- А Венера Боттичелли? Признайтесь, Всеволод, соблазнительнейшая девушка.
Химик явно растерялся: либо начать хамить, либо сделать вид, что не понял. Сделал вид.
- А вам, Катя, по душе обнаженная натура? - изгаляюсь я.
Екатерина смотрит на своего спутника и тоже молчит.
- Ну, Боттичелли вам нравится?
- Нравится, - отвечает Екатерина едва слышно.
- Вот, видите, Всеволод, и Катерине обнаженная натура по нраву. Странно, не правда ли? Кошмар какой-то. Обнаженная и по нраву. Я тоже обнаженных пишу. Конечно, я не Боттичелли, но пишу, что поделаешь, интересно. Вы поищите, Всеволод, среди старых холстов, там есть на что взглянуть, уж поверьте.
Химик проглотил какой-то комок, застрявший в горле, а я продолжил атаку.
- Художник должен рисовать обнаженную модель. Это элементарная школа, прежде всего. Школа пропорций, школа красоты раскрепощенного тела, школа нравственности и чистоты, если хотите.
Я специально перешел на возвышенные фразы, именно они зачастую производят сильнейшее впечатление на твердолобых. Целую лекцию прочел. Вижу, студент мой устыдился, а Екатерине за него стыдно.
- Да, кстати, - говорю, - давайте прервемся и попьем чаю, если не возражаете.
Сделали перерыв. Выпили чаю. Будто и не было ничего. Еще немного поработал. Поговорили о разном. Всеволод и Екатерина попрощались и ушли.
Портрет был завершен, но я не отдал его Екатерине. Я хотел, чтобы она пришла в последний раз. Пришла одна. Пришла на седьмой прощальный сеанс.
Она явилась хмурая, неразговорчивая, слова не выудишь.
- Что случилось, Катя? - спросил я после получаса псевдо-работы, - я могу вам чем-нибудь помочь?
Она долго не отвечала. Потом решительно вскинула голову:
- Мы поссорились с Всеволодом! Поссорились, как только ушли от вас. Он сказал, что вы выставили его, как дурака, на посмешище. Что я знала, что так будет, и что это был сговор.
- Глупый он у вас, Екатерина. Сколько ему лет? Девятнадцать?
Она кивнула.
- А мне на десять больше, не на много, но кое-что я повидал, поверьте. Скажу вам, без колебаний, вы снова помиритесь. Хотите, я поговорю с ним.
- Нет, это невозможно!
- Что невозможно?
- Мы не помиримся.
- Давайте попробуем, Катя! Позвоню ему и поговорю. Какой у него телефон?
Она назвала мне номер. Я позвонил и попросил Всеволода немедля приехать. Сказал, что очень важно, что-то наплел. Он долго сопел в трубку, затем согласился. Через час будущий химик стоял на пороге.
Я провел его в кабинет. Увидев Екатерину, студент резко повернулся, чтобы уйти, но я поймал его за локоть и задержал:
- Перестаньте дергаться, милостивый государь! Я пригласил вас к себе, сначала выслушайте зачем, а потом - катитесь, куда захочется.
Он покраснел от злобы, но сдержался. Я продолжил:
- Если вас устроит, я приношу свои извинения за иронию, которую позволил себе в нашу первую встречу. А теперь поговорим, черт возьми.
- Я вас слушаю.
- Хорошо, что слушаете. Катерина, выйдите на минуту.
Катерина вышла, я закрыл дверь в кабинет.
- Мне бы не хотелось, уважаемый, чтоб вы обижали ни в чем не повинную девушку. Что это за сговор вы придумали? Никакого сговора не было, и быть не могло. Я взрослый человек, у меня свои взгляды на определенные предметы. Я позволил себе высказаться, вот и все. Не советую вам срывать досаду на девушке, которая любит вас и безропотно сносит ваши выходки. Это не по-мужски. Я требую, чтобы вы извинились перед ней.
- А если я не пожелаю? - в нем боролся дух юношеского противоречия с сомнениями влюбленного, который, видимо, впервые узнал, что любим.
- Любит, любит, - сказал я, не отвечая на прямой вопрос, - и ты любишь, не будь дураком.
Он покраснел. "Все окей", - заметил я про себя.
- Екатерина, хотите чаю?
Екатерина появилась в дверях, в глазах ее застряли осколки испуга. Я улыбнулся. Она все поняла и улыбнулась в ответ.
Выпили чаю. Я вручил Катерине портрет, поблагодарил ее за терпение и за радость работы. Мы распрощались. Я пожал липкую руку Всеволода и, хлопнув его по плечу, пробасил:
- А ты мне понравился, химик, будет время, залетай, поболтаем.
Он растерянно кивнул.
Когда они вышли на лестницу, я, спохватившись, попросил их задержаться, сбегал в мастерскую за огромным букетом цветов, который спрятал до прихода Екатерины за старым холстом. Вручил букет и шепнул Всеволоду: "Не ревнуй, это - глупо".
Они шли под окнами, я стоял на балконе.
- Звоните, - крикнул, - звоните, или заходите поболтать.
Они помахали в ответ и зашагали, не оглядываясь: ладненькая моя Екатерина и худощавый Всеволод. Он ее обнял за талию.
Они не звонят и не заходят, но я знаю, что все в порядке. Я чувствую. Если вспоминаешь о том, кто был тебе дорог, всегда чувствуешь, как он там, все ли в порядке.
И потом, у меня остались наброски.
23-24.6.1985 - 12.11.1990 г.