Не заладилось.
Он шел по перрону и массировал горло рукой. Что-то мешало дышать.
Старый вокзал, закопченные привокзальные лоточки, тополя над крышами. Он приехал в город, который вскормил его, Сережку Федорова, и поэтому, а может по какой другой причине, в горле саднило, и массаж не помогал.
Вынул сигарету, закурил: "Черт бы побрал это начальство, тоже мне нашли специалиста. Кто-то говорил, что нельзя на старое пепелище возвращаться. Командировка. Могли бы кого иного послать. А, ладно, не пойду никуда. Сразу на завод, оттуда в гостиницу и баста".
Он вышел на привокзальную площадь и понял, что ничего не получится, ни на какой завод он не пойдет, а спустится вниз по улочке к реке, к дому, в котором родился и вырос, к дому, из которого увез он в большой город отца и мать, а там, в большом городе, отец умер, то ли от старой раны, то ли от тоски. Вниз по улочке к реке, как семнадцать лет назад, когда бежал с цветами к ней. Они расстались и того раньше, он сам порвал, сказал, что больше не любит, и не солгал. Он ненавидел ее за неприкасаемость, за жеманство, за постоянные издевки. Она, Маринка, с которой рос вместе, плакала тогда, в любви признавалась, а он не любил, исчезла любовь, сама же убила любовь. Вниз по улочке к реке бежал он с букетом цветов, чтобы отомстить. Как чувствовал, что она одна, что не нужна она никому, ему, Сережке, нужна была, да и то - была.
Отомстил. Она обрадовалась, а он погулял с ней, шикарно погулял, пять дней, пять ночей, а на шестой день уехал и записку оставил: "Радуйся, дура! Получила свое! Прощай!" Правда, может, и не ей он мстил, а юности своей, робости юношеской, неумелости. И, может, вышло так, что отомстил он и не ей, и не юности своей, а себе, жизнь-то его не заладилась. Словно клеймо какое-то, эта первая любовь. Был женат, бросил жену. По женщинам ходил, что называется, все - не то. Нет, никогда он о Маринке не думал, не вспоминал и ни о чем не печалился, да, вот, не заладилось.
Сейчас шагал он вниз по улочке и курил, ему очень нравилось медленно идти, примечая происшедшие в городе перемены. Перемен было не много, город здесь, в своем центре, жил тихо, неторопливо.
У деревянного, низенького дома на скамеечке сидел абсолютно седой, благообразный старик, сидел, скрестивши руки на большой сучковатой палке. Сергей остановился, закурил.
- Вы кого-нибудь ищете, молодой человек, - окрикнул его старик.
- Здравствуйте, Лев Самуилович, вы не узнаете меня? Я - Сергей Федоров.
Старик подвинулся, указав на освободившийся край скамейки сухим длинным пальцем. Сергей присел.
- Между нас говоря, я сразу узнал вас, Сережа. Вы очень похожи на своего отца, но мои глаза слабеют, и я немного боялся сделать ошибку, - старик говорил с небольшим акцентом, сильно урезая "р", - вы пришли посмотреть на этот дом, дом, где вас вскармливали грудью? Я понимаю. Иногда это нужно сделать, чтоб не черствела память. Я очень любил вашего отца, Сережа. Что поделаешь, он умер раньше меня. Мне нравилось, когда мы жили так рядом. Лев и Леонид в одном доме. Я даже предлагал ему вывесить объявление: "Лев и Леонид - скорый пошив платья и починка сапог". Я же был портным сразу после этой войны, а ваш папа хорошо ремонтировал старую обувь. Но он был слесарь, классический слесарь, и не согласился.
Старик засмеялся. Смех постепенно перешел в кашель, затем оборвался.
- Вы же знаете, ваш отец спас меня во время войны. Мы вместе воевали. Мы были друзья. Поэтому после войны и окопались здесь в этом тихом городке вдвоем. У Лени никого, никого не осталось в живых, а всех моих сожгли в Бердичиве. Вашему отцу выделили этот дом, а я как раз женился на Яне. Мы подселились к нему.
Сергей курил и массировал горло рукой, не помогало.
- А вы знаете, Сережа, вам не стоило, таки, увозить родителей в большой город. Старики должны помирать там, где тихо. Они и так наслушались грохота за свою жизнь. С годами человек устает, ему нужен разговор с другом, мне вот тоже нужен такой разговор. Еще, я скажу вам, старику нужно смотреть на молодых, юных, веселых, на их детей. Я сижу на этой скамеечке круглый день, а что еще делать, скажите? Я смотрю на детей и радуюсь, радуюсь. Я смотрел, как росла ваша дочь, Ленина внучка и радовался. Но сейчас она уже почти взрослая, к ней уже ходят кавалеры. Я не одобряю этого, может получиться, как у вас с Мариной, Сережа. Может нехорошо получиться.
" Вот у тебя и дочь есть", - подумал Сергей. Мысль о дочери не взволновала его, словно он знал об этом всегда, словно и не могло быть иначе. Старик, ворковавший рядом, даже не догадывался, что он первый, кто говорит Сергею о существовании дочери. А тому было совершенно безразлично, где дочь, какая она, как ее зовут - все равно. Он не питал никаких чувств к Марине, и так же не родилось в нем какого-нибудь нового чувства, любви или неприязни, к дочери. Все равно. Простился с Львом Самуэльевичем и поехал на завод.
На заводе провел он все три командировочных дня и, только в четвертый день, день отъезда, пошел к старому своему дому, проститься. Старика на скамейке не было. Сергей походил вокруг и пошел в магазин.
Вечером на паребрике набережной Сергей, икая, объяснял какому-то парню:
- Вот, видишь, как получается, не люблю я ее и к дочке ничего не имею, а все же не хорошо как-то, дочь без отца растет. Так, оно, я, ведь, не знал, что она есть. А не хорошо как-то. Может мне им показаться, а, слышь, парень?
Парень кивал головой, бормотал что-то невнятное, но не отвечал.
Поезд уходил из городка ночью. Сергей сидел на вокзале и поплевывал прямо перед собой на спичечный коробок, стараясь соблюсти кучность стрельбы.
- Вот, Даша, смотри, это - твой отец, - услышал он женский голос.
Сергей поднял глаза: перед ним стояла Марина, рядом с ней девчонка переросток - дочь.
- Что, приперлась? - выдавил Сергей, - Как ты меня отыскала?
- Он же пьян, мама, - Дарья дернула мать за руку, - что с ним разговаривать, пошли.
- Ну и идите, - сказал Сергей и опять плюнул, целясь в коробок, - у меня поезд скоро, - зачем-то добавил он.
- Пойдем, мама, - повторила дочь.
- Может, мы проводим тебя, - спросила Марина ласково, - на поезд посадим?
- Э, нет, - Сергей погрозил ей пальцем, - не надо этого, домой идите, нет меня, нет, и не было, я тебе во сне приснился, сон утраченной любви. И жалости ты во мне не вызываешь, сама этого хотела, сама получила. Дочку я твою не могу любить, потому что она твоя дочь, я о ней ничего не знаю. А, вообще-то мне все равно, желание есть, провожайте.
Девочка резко повернулась и пошла прочь. Марина постояла в нерешительности, выдохнула: "Прощай!" - и тоже ушла. Сергей снова плюнул и снова не попал.
Стоя в тамбуре вагона, он курил, массируя горло рукой, что-то не так в его жизни, что-то не так. Зачем он сказал им все это? Для чего? Мальчишество, глупость. Но не покривишь же душой, зачем кривить? Легче ли от того? Кто это сказал: не минует расплата за старые долги, не минует? Кто это сказал? Не заладилось, не заладилось.
22.6.1986 г.