Гуманизм … (государственный строй)
Марк посмотрел на практически исчезнувшее за горизонтом домов серости города, красное пятно солнца и почувствовал, как город погружается в мрачное настроение теней.
Ему надо было еще очень много всего успеть, даже больше чем можно было сделать на коксе…
Марк сошел со ступеней лестницы и ступил на, казалось, совсем мягкий, и даже теплый, черный, мокрый асфальт, весь покрытый маленькими, большими, очень большими, или совсем не большими, но все же не маленькими, лужицами. Лужицы эти были расположены в хаотичном порядке. Так что, если вы хотели не наступать в них, то следовало аккуратно шагать, совершая то прыжки, то «па», а иногда и перелетать, или прыгать на одной ножке, в общем, совершать ужасно странные, словно мистические ритуальные танцы, вокруг луж, развлекая своими маневрами, озлобленных погодой и просто озлобленных, работников милиции, доблестно стоящих по периметру тротуара.
Марк не хотел прыгать через лужи, даже не потому, что ему было неприятно выставлять себя посмешищем, в этот холодный и какой-то безнадежный день, а, наверное, оттого, что ему было как-то наплевать. Он нагло и громко наступал на лужи, словно это были воздушные шарики, которые лопались у него под ногами, доставляя тем самым ему несравненное удовольствие.
«Где же эта дыра?!» - задал себе риторический вопрос Марк, как можно глубже залезая высокий ворот пальто, чтобы хоть как-то спрятаться от внезапно напомнившего о своем существовании ветра. Он не произнес это вслух, лишь про себя, но звуки были столь отчетливыми и скрипучими, что Марк даже поморщился, критично оценивая свой поддавшийся давлению звуков холода голос. Он прозвенел в ушах Марка оглушительно громким, но хриплым и слишком звенящим. Словно звуки разбивающейся о землю тонкой, прозрачной «стеклянной» сосульки, летящей вниз со скоростью света, который она успела вобрать в себя, и которым в эти мгновения она сверкала, так ярко, как возможно лишь в последний раз, неизбежно тая под лучами злобного и бессильного, но всегда шокирующе-смелого, чем и вызывавшее к себе не только зависть, что воплощалась лишь в ядовитые буквы, но и уважение, которое порой, возникало в душе наблюдателя и критика, даже слишком против его воли. «Холодно!» - теперь уже как можно тише, чтобы не слышать себя, того, который выигрывал практически всегда и у всех, руководствуясь и используя лишь те способы борьбы, которые назвать можно было лишь максимально не достойными и отвратительными, при это ни сколько не стыдясь своих методов, даже где-то там, как сказали бы про других, в глубине души, и где у Марка была лишь мысль такая, которой никогда не суждено было закончиться. И словно ответом на его шепот и ветер звуков, который он вместе с паром теплого дыхания, выпустил из себя, Марк почувствовал, как его тело становится будто прозрачным, бестелесным, бесформенным. В общем, таким, о перевоплощение в которое мечтали все самые благочестивые монахи, подвергающие себя аскезе, но лишь в тех снах, которые перешли за грань благочестивого стремления приблизится к богу, перевоплотившись в греховное желание одиночества, голода и кнута, как удовольствия физического, такого которое мы назовем садомазохизмом. А молитва что длится сутками – вожделенна, как необходимость подростка прикоснуться к себе, чтобы выпустить жар, что навеяла ему картина купающихся ногами деревенских девчонок. И каждое слово – прикосновение, дрожь, возбуждение, вздох, стон. А имя Бога Отца, Бога Сына Иисуса, Девы Марии, а может Духа Святого (у каждого здесь были свои приоритеты) - оргазм.
Марк почувствовал, как его тело, которое с каждой секундой растворялась в пространстве, оставаясь в прошлом, вот-вот будет унесено очередным, чуть более сильным порывом холодного ветра, силы которого с временем что текло вперед – возрастали, а силы Марка сопротивляться исчезали. При чем было это так физически отвратно, словно он становится легче, не мистически, фигурально, символически, или как-то еще, так, как было бы не стыдно становиться легче, а реально, по килограммам, материи, весу. При чем тому, которое по праву можно назвать мясом, костями, жиром, мышцами, венами, или еще хуже – окороком, филейной частью, или грудинкой. Ветру просто физически становится легче забрать тело Марка, или что-то иное, что было уже вместо того, что именуют телом, закутанное и спрятанное под слоями кашемира, шерсти, плотного хлопка и другими символами тепла. Забрать в пыльное месиво смерча, под звуки победного смеха с издевкой, такого который стандартен, символичен, а потому особенно унизителен. И нелепо крутить то, что носило еще в себе сознание Марка себя самого как другое, как минимум более «твердое», нежели он был здесь – тряпичной
игрушки, оставляющей за собой след высыпающегося, из дырки в левом, когда-то бархатном и также давно алом, башмаке, желтого, как моча издыхающего старика, песка. И надо было как-то смириться, побороть гордыню, ради спасения, выживания. Потому как смерч этот стал "домом", по крайней мере, на то время, пока мне это не надоест, для обломков стульев, мычания коров, запаха табака или может марихуаны, слабого детского посапывания девочки Элли в ветхом домике, которая все еще наивно полагала, по крайней мере, во снах (но вы не расстраивайтесь, я не позволю ей проснуться, во мне еще не накопилось столько жестокости) что летит в страну Оз, а не туда, куда я захочу.
Физическое отвращение к своему физическому исчезновению вдруг перевесило все возможные границы даже за пределами не воображаемого в том, что, было сейчас Марком, и молочная сущность утреннего йогурта, перемешанная с кусочками злаков и семян пережеванного с мыслями о здорово образе жизни - хлеба, подкрашенная оранжевыми, смелыми пятнами апельсинового фреша и черными окрасками порой траурного, если одинокого, как в этот день, но иногда и теплого и доброго, если в союзе с сахаром, сливками, или еще лучше - "Бейлиса", кофе, вылилась громким потоком отвращения, отторжения, ненависти, сопровождаемого грязными, разлетающимися. Словно нарочно, во все стороны, как можно дальше, будто пытаясь, осознавая момент смерти, даже не унести с собой, что было бы достойнее, а лишь опорочить и оклеветать, все и всех, что попадалось в эти последние мгновения на пути, полу-переварившегося завтрака. Даже более, чем в полусогнутой, если не по собственной воле и без удовольствия, то, оскорбительной позе, Марк блевал. В какой-то момент он перестал сопротивляться смущающему его, чувству облегчения, что наполняло его, заменяя ненависть и отвращение, свежестью и запахом символа чистоты - только что принесенного из прачечной щедро отбеленного белья. Облегчение это приходило к Марку, с избавление от символа зловонного отвращения, которым становилась пища в тот же момент, как измельчалась на зубах, перемешивалась со слюной и проваливалась дальше в бездну превращения того, что было недавно свежим, красивым, ароматным и аппетитным, в то, упоминание о чем, любого, вводит, по крайней мере, в состояние внутреннего содрогания от бессознательного отвращения. Иные же позволяют себе и стыдливо поморщиться.
Полупереваренная, местами "скомканная", местами жидко-отвратная масса, разливалась по пыльному асфальту, погребая под собой растоптанные окурки, злобно-острые, но не более опасные, чем та дворняжка, которая вошла в историю единственным словом, что произнесла в своей жизни - словом, выражающим агрессию и претензии к слону, + от пива, грязный след от большого "grinder's"(а), размера, на вскидку, как минимум сорок второго, и эстетично, явно с любовью к делу, запечатленным на нем плевком зелено-желтой слюны, состоящей помимо самою слюны, из высосанного предварительно до этого из носа гноя.
Марку стало хорошо. "Блевотина" утекала куда-то в прошлое, моментально меняя ощущение неприятного "выблевывания", на надежду облегчения, само облегчение, к счастью не заставлявшее себя долго ждать. Когда же потребность изрыгать "грязь" утихала, приходили мысли о то, что еще предстоит сделать за сегодняшний день. Становилось хорошо. "Где же этот гадючник?!" - еще раз спросил себя Марк. Теперь его риторический вопрос звучал уверенным требованием. Он был наполнен, свежей решимостью как можно скорее найти этот то место, куда он направлялся в первую очередь. Марк показательно сплюнул, выпрямился, оглядел улицу и, посмотрев на часу, которые предательски престыжали его опозданием на важную, прежде всего для него, как это было не прискорбно осознавать, встречу, на десять минут, решительным шагом направился вперед. Марк шел, быстро и уверенно, шел так, словно знал, куда он идет. "Не хлебом единым +" - презренно проговаривал про себя Марк, внимательно и быстро, словно коршун, орел, или какая-либо другая хищная птица - падальщик, осматривал улицу. "Не хлебом единым + не хлебом единым + не хлебом единым +" - монотонно, быстро, требовательно, но не капризно - нервно, а, напротив сосредоточенно. Это ему особенно нравилось в себе. Он гордился чувством рациональной сосредоточенности, которое возникало в нем, в те моменты, когда многих других, по крайней мере, из тех действительно многих, с которыми Марку случалось либо общаться, или всего лишь сталкиваться на секунду, не перебросившись и словом, захлестывало лишь слезливо инфантильное "хочу!", то, которое появилось на свет в период картавого "мама", "папа", или может быть "трактор", горшка, конструкторов из крупных деталей и бесконечного диатеза на попке и щечках. Это "хочу", сопровождалось лишь нервными всхлипываниями, ублажаемые кайфом жалости к себе. Но если на горшке это смотрелось даже мило, то спустя годы, оно изрядно подпухло, и вместо улыбки умиления, вызывало
лишь гримасу отвращения, от, теперь особенно ярко, настойчиво, забивая, и вполне успешно все, иное, что было в этой картине, запаха «какашек», превратившихся давно уже в «говно».
Марк дошел до ближайшего светофора, запечатлевая, над дверьми, витринами, и всем, что должно было привлекать внимание проходящих мимо пешеходов и проезжающим в машинах других, вообще всех, кого пусть даже с минимальной вероятностью можно было бы назвать потенциальным покупателем, яркие слова названий, слоганов, определений и символов дисконта, но вот желанной им надписи «Не хлебом единым …», Марк ни как не мог найти ее. Несмотря на то, что хотел уже этого так сильно, что мог бы и увидеть ее, вне зависимости от наличия, или отсутствия ее в том месте над входом, где живут имена и названия того, что внутри, под одеждой двери. Марк готов был увидеть, и отдаться так желанному им сейчас, но не возможному без достижения цели, в мгновение охватывающему чувству теплой радости, той которую испытали евреи, стоя на пороге «земли обетованной», там где чувствуешь лишь что то, что мучило раньше закончилось, а новые проблемы еще не возникли, потому как ты пока не внутри, а лишь вне. На границе между мирами, где лишь бег с препятствиями, война, борьба и попытки достижения следующей задачи. Но в тот момент Марк был в состоянии, когда перейдя на более высокий уровень, мы наслаждаемся победой, еще и не помышляя идти дальше, оставляя следующую борьбу на другой день. И вкус горячего, немного терпкого, как Марк любил «Глинтвейна», и тепло пледов и мягкость кресел. Но нет, столь желанное Марком видение не пришло и он, дойдя до светофора, злобно констатировал необходимость продолжения хождений по ветру, холоду, сырости, промозглости и с каждой секундой все сильнее возрастающим желанием сделать дорогу, уж слишком много энергии Марк потратил на этот поход. «Это плохо!» - сказал себе Марк и решительно завернул за угол. «Куда бы зайти принять дозу?! Кафе, магазин?!» - не смог сдержать постыдную мысль Марк. Он жадно огляделся. Вокруг не было ничего подходящего. Все рестораны были из тех, которые зайти просто в туалет нельзя. В другой ситуации, почувствуй Марк желание принять дорогу, он бы не задумываясь зашел в такой ресторан и, заказав что-нибудь отправился поправлять здоровье, затем посидев минут 15, наслаждаясь бокалом вина и новыми идеями, расплатившись ушел бы, оставив щедрые чаевые. Но теперь он слишком спешил, чтобы тратить минимум пол часа. Ему стало противно и тошно. Он еще раз оглядел улицу, в поисках хоть чего-то, куда можно было зайти, теперь уже он даже забыл про «Не хлебом единым …», который попавшись теперь ему на глаза, рисковал быть не узнанным. «Зайти в подворотню?!» - предательски крутилось в голове Марка. Он остановился, стараясь, сосредоточится и несмотря не внутреннее сопротивление, сказал себе: «Это последняя стадия! Так нельзя!». «Да!» - ответил он себе, - «Так нельзя!». Марк гордый те, что переборол свое желание вмазаться, гордо поднял голову, осмотрев еще раз улицу.
«Не хлебом единым …» - прочитал Марк медленно, не веря своим лазам. «Не хлебом единым …» - повторил он, глядя на сверкающую символично пошлыми и яркими розовыми буквами, надпись.
Марк посмотрел на часы, скорее не оттого что ему действительно надо было знать время, а лишь для того, чтобы сконцентрироваться, принять деловой и серьезный вид. «Опоздал на 25 минут! Ерунда!» - констатировал он про себя.
Марк уверенно, жадно и настолько быстро, насколько позволяла граница между желанием как можно скорее попасть в туалет заведения, для принятия дозы и достоинство того, кто имеет право не только задержаться, но и дерзко опоздать, подошел к входу.
Швейцар тут же отварил ему дверь.
«Добро пожаловать в наш стриптиз – бар – «Не хлебом единым …» - услышал Марк сладкое приветствие девушки, встречающей гостей.
- Скажите Яну, на него столик был заказан, что пришел Марк! И где тут у вас туалет?