Добрый король Дагобер
Тёмным и страшным выдался год 1069 от Рождества Христова.
Да и предыдущие тысяча шестьдесят восемь были не многим лучше. Во всяком случае, для той части земли, где и произошли события, о которых собираюсь поведать вам я, безвестный летописец, чьё имя столь ничтожно, что и упоминать его не стоит. А учитывая щекотливый характер описываемого, так и вовсе было бы глупо подписаться настоящим своим именем, полученным мною при святом крещении в баптистерии собора св. Мартина в городе…
Э, нет, так не пойдёт! Город я указывать не собираюсь, более того – даже страну не укажу, замечу только, что дело было в Европе. Вполне достаточно.
Ведь Европа в те времена была везде одинаковая. Нездоровое и грязное место, в которое разве послать можно было в раздражении. Так и поступали лукавые, культурные, изнеженные византийцы в пылу философского спора или полемики. «Пошёл ты…в европу!!!» - кричал рассерженный базилевс на премьер министра, свою жену или, скажем, какого посла иностранной державы – турка, сельджука, а иногда и просвященного араба. Тогда, кстати, и появилось понятие «посол», отнюдь не имеющее отношения к тонкостям кулинарии, а больше к языковым мутациям…э-э-э— о чём это я, ничтожный…А!
Дело, стало быть было просто в Европе.
А Европа была темна и безвидна, как земля в первый день творения. В её пределах из края в край бушевала чума, голод и мракобесие, и даже посреди бела дня бегали волки. Национальностей не было, границ тоже. Какие, скажите, могут быть границы для голодных волков? Или бубонной чумы? Никаких. Как и для мракобесия. Людишки же повсеместно были отнюдь не лучше – злые, в парше и серые до безобразия. Европа являлась в буквальном смысле нечистой задницей просвещенного мира. Но и в заднице порою ощущается движение: или грубое вмешательство извне подтолкнёт, или внутриутробные процессы подвинут. И тогда созревшие массы требуют выхода. Происходит дефекация общественного сознания, и хоть верхи, положим, и не хотят, но низы – не могут, как верно отметил спустя восемьсот лет некий исторический алхимик. Ладно, оставим этого схоласта с его противоестественными опытами на суд истории, а сами вернёмся к истокам. Итак….
1. Немного истории.
Если и жили на унылом пространстве европейской равнины счастливые люди, так это были вассалы, йомены и вилланы доброго короля Дагобера. Они так и звали его: наш добрый король Дагобер. И думаете почему? Из страха? Из лицемерного, меркантильного интереса, что так характеризует современных европейцев? Нет! Они называли его так совершенно искренне, ничтоже сумнявшись в достоинствах. Дагобер был для них светилом первой величины, путеводной звездой, освещавшей путь, согревающей и просто лучезарной.
Род свой он вёл от самого Хлодвига, знаменитого короля франков, что вполне естественно. Привычку вести род от Хлодвига имели в те времена все кому не лень. Ибо никаких франков уже в помине не было, кто такие франки были – никто не знал, а потому всякий иберийский грузин, мордовский венгр или бургундский финн мог с чистой совестью назваться потомком Хлодвига, который, как теперь доподлинно установлено, был чистой воды якутом с берегов Амура. Дагобер же был и вовсе засланным казачком.
Дедом его был Будулай, залётный варяг, прибывший со своей бригадой на шести ладьях откуда-то с Дону. Возможно он был гуцулом, чем и объясняется весёлый нрав заморского гостя – проведя детство в среде молдавских цыган, Будулай заразился их искромётной лёгкостью, любовью к танцам и поп-музыке. «Дурвалы, техесел тер шеро, чавалы! – крикнул он собравшимся на берегу медлительным европейцам с борту своей просмолённой ладьи, - Чё такие нахлобученные? Хотите ведмедя покажу?». Европейцы, лица которых после недавней эпидемии оспы были навсегда искажены жаждой познания, зашушукались. Ведмедь был тотчас же явлен истосковавшимся взорам. С кольцом в носу и кокетливой юбочке, он был не страшен, а скорее забавен: показал два всемирно известных номера – «покажи, миша, как бабы парятся» и «как малые ребята горох крадут». Будулай тряс чубом, хохотал, а прибывшие с ним заодно гуцулы грянули в сопилки, побросав вёсла в расписные челны, а сами челны по ходу пришвартовав к скалистому островку, торчащему из реки чуть поодаль. Тут же на берегу местное население подключили к раздаче слонов, горилки и сала. На вопрос - откуда слоны? – Будулай скупо отвечал, что с родины, а затем предложил не тупить, а приналечь на сало с цибулей и молдавские портвейные вина. Непривычные к дармовому веселью европейцы быстро облунели и расслабились. Прибывшие с варягами чудные девки в монисто с подвыванием исполнили нечто тоскливое вроде «Ходют кони..» под херес, затем грянуло «Яблочко» с коньячком, а закончилось всё упоительным чардашем под конкретный запил в исполнении варяга Янкеля. Затем случился незапланированный свальный грех всем обществом.
Обессиленные, европейцы повалились абы как на берегу и захрапели давно не знавшими счастья телами, забыв даже воздать хвалу Спасителю….
А когда проснулись, то оказалось, что их убогие лачуги обнесли, коней свели, жён, дев и детей полонили, похмелиться нечем и вообще жизнь – говно, если вдуматься. Они хотели было воззвать к Пречистой Деве Гваделупской, да пересохшие глотки не слушались. Решили разбрестись по домам, но в домах делать было нечего, особенно без жён, дев и прочего домашнего скота. Местный кюре предложил отправить запрос Папе Римскому и дождаться от него буллы, но пап было в те времена двое – один в Риме, другой в Авиньоне, да в добавок один из пап по слухам был мамой, а какой именно – неведомо. Чего-чего, а стать с бодуна еретиком никому не хотелось. Хотелось определённости, а именно её то в головах и не наблюдалось. Европейцы смурно поглядывали в сторону острова, с которого не по-здешнему игривый ветерок доносил звуки скрипки и бодрый похмельный гул остограммившихся запорожцев. И горькое чувство брошенного в пустыне избранного народа терзало их похмельные души.
Ходит легенда, что бородатый, в пирсинге и с хаером, чувак бахнул по воде то ли клюкой, то ли плащ-палаткой, и поражённый народ потянулся к нему в объятия посуху. Думаю, что дело обстояло более прозаично: промариновав жаждущих идеала до обеда, он сам причалил к их берегу и взял в полон тёпленькими.
«Хотите меня своим государем? – спросил белозубый скиф, – Хотим! – обрадовались убогие пруссы и бельги – Ну и добре, подходи всяк к раздаче, да не толпитесь вы, сукины дети…Да! Звать меня будете – Красно Солнышко, я, мать вашу, – великоросс! Гипербореец, а не дерьма на лопате. Это и будет вам, чухне отмороженной, национальная идея…Объяснять нужно?!». «Не нужно, батюшко, мы на всю согласные – хошь абсолютную монархию, хошь конституционных демократов! Наливай, отец родной!». На том и порешили.
Не зря утверждают, что душа народа инстинктивно тянется к свету. Душу народную на мякине не проведёшь, хотя обуть вроде как можно. Но душа народная широка и простит любое сиюминутное кидалово, любую разводку, не простит только гнилых понтов и дешёвой пальцовки. И если только государь не последний баклан, а правильный вор, живущий по международным понятиям, то будет его народу конкретный фарт, вход в ЕЭС, выход в ООН и полное счастье.
Будулай взял под свою крышу мелкотравчатую шелупень из центральной Европы не просто так, а с прицелом, и если доил временами не по-детски, то для всеобщего долгоиграющего светлого будущего. Он быстро решил проблемы с большинством братков по ту сторону Альп и Пиренеев, отбашлял на кафедральный собор в Риме и даже перешёл в католичество, сменив имя на Гуго, а деревянную колоду Перуна с лёгким сердцем утопив в реке Дунае при огромном стечении народа. Вдохновлённый народ нарёк его Капетом за широту мировоззрения и полюбил навсегда.
Укрепив таким образом положение в своём государстве, Капет почил в бозе, оставив наследником сына Тараса, прозванного на европейский манер Рудольфом, рождённого от третьей жены своей Брунгельды, взятой из местных за телесную красоту и пышность форм. Да и род сия корпулентная девица вела от небезызвестного в тех местах авторитета. «Зигфридовичи мы, - потупилась она после случайной встречи в лесу с венценосным охотником, и, заправляя могучие груди обратно, добавила с надеждой, - Може, государь, коли взопреешь гонять свинью, остановишься у нас на постой, переночевать типа? Батюшка мой сеть охотничьих домиков контролирует в Шварцвальде, и для VIP –персон тоже…. Джакузи, барбекю, кабельное – все дела…папа рад будет…и я тоже….». «А и загляну, – усмехнулся Будулай, - только ты, лада, приходи ночью в подклеть…». Девушка вспыхнула и даже не смогла толком кивнуть в накатившем волнении. Но в подклеть пришла. Прибежала. А через восемь месяцев народился Рудик. Никаких глупых намёков – просто наш королёк зависал в папашкином мотеле целый месяц, забив на политику, экономику и внешние связи, уж больно богатым оказался внутренний мир лесной девушки….
Так что Тарасика зачали и вырастили в любви. Он вырос уже в более утончённого и европеизированного Рудольфа. Был охоч до науки, вопросов религии и особ женского полу, преимущественно дворовых девок и прочих грязнух, что являлось генетической предрасположенностью к промискуитету, распространённому среди степных предков. Было такое дело, что он не брезговал и животными, но единственно в целях самопознания, так что на это смотрели сквозь пальцы. Да и какое дело простому люду до животных?! Рудольф давал угля в три смены, что касается благосостояния государства и его сограждан, а уж за кем он гонялся под сенью ночи -- девкой или свиньёй – рядовому избирателю глубоко безразлично. Папа тоже гонял поросятину на сносях, а нарвался на Брунгильду -- диалектика. Значится так и нужно, против науки не попрёшь.
Рудольф увлекался химическими опытами, и в результате добился выдающихся результатов на этом, вроде как, негосударственном поприще, хотя и стал немного не того к старости. Потерпев неудачу в изготовлении золота из дерьма и эликсира вечной молодости из яичников ведьмы, он было забросил колбы, штативы и прочую дрянь пылиться на чердаке своего пражского замка, но в один неурожайный год история повернулась вспять, как оно обычно с историей и бывает….
2. История становится необычной.
То был настолько поганый во всех отношениях год, что летописцы всех стран мира его пропустили. «Мело, мело по всей земле, во все пределы…» - так отозвался впоследствии известный поэт, да и то лишь потому, что это племя радостно отзывается на любую гадость, будоражащую их самобытный взгляд на вещи. Простые люди в таких случаях тихо страдают или ждут антихриста. Ждали и в тот неурожайный год. Бодрствовали и молились. Без особой надежды, правда, больше из скудости душевных сил. Кто мог предположить, что в столь злое время уродится что-то приличное? А вот уродилось! И не что-то, а наследник династии.
Выяснилось это, следует признать, не сразу.
Появление Дагобера на свет в анналах истории не зафиксировано. Позднее появилось порядочное количество апокрифов, сказов, саг и откровенных фальсификаций в духе «Песен западных славян». Понятное дело -- всяк кулик своё болото хвалит. Расставим точки над «I»: все притязания европейцев беспочвенны и порою откровенно смешны. Дагобер родился на исторической родине и был чистокровным румыном. Будучи уже в летах, он сам сочинил колыбельную песню, проливающую некоторый свет на тайну своего появления:
«Родился я на хуторе Козюльки
От благородной матери Акульки
Аюшки – аюшки!
Пых-пых – перепых!»
Стиль несомненно оригинален, а сомневаться в честности Дагобера не приходится. Жаль, конечно, что столь искромётный талант ограничен четырьмя строчками, впрочем, с головой отражающими титаническую мощь автора. Но….
Ближе к телу!
В тот год осенняя погода стояла долго на дворе – с пасхи и по рождество включительно. Тучные, в рядовые годы, нивы - так и не пожелтели. Крупный рогатый скот пал от голода, мелкие скоты с жалким блеяньем разбежались. Куры, своевременно не оприходованные враз постаревшими петухами, с горя болели пневмонией, гуси назло законам природы тонули в пруду, дичь попряталась в норы, перелётные птицы залетели куда-то не туда. Сено-солома сгнила не успев появиться на свет, а леса с завидным упрямством горели в промежутках между двухнедельными ливнями. Народ безмолвствовал, питаясь корьём и подножным кормом. Ближе к светлому празднику Рождества кое-где проклюнулись случаи банального людоедства. Девальвация гривны достигла неслыханных пределов. Экономика валилась в пропасть. Пышным цветом расцвела спекуляция и бандитизм. На улицы повылазила всякая дрянь и приблатнённая сволочь. Проституцией занимались все поголовно, буржуазный центр обречённо пил горькую, пролетарские окраины скорбно торчали.
Рудольф перестал гоняться за свиньями, ибо исхудавшие парнокопытные больше не приманивали его замутнённого державными думами взора, и по примеру скептика Монтеня, уединился в угловой башне своего пражского замка. Он тоскливо перелистывал пожелтевшие страницы алхимических трактатов, морщился, и иногда уже в разгар ночи подбегал к западному окну и выкрикивал в небесное ухо неслыханные богохульства в адрес Парацельса, Гермеса Трисмегиста и Густава Майринка. Разбуженные зычным голосом монарха, голодные парижане нервно крестились, болели экземой, а одна почтенная дама со страху родила двойню. Один из близнецов стал впоследствии Шпенглером, но зато другой – вылитым Кафкой. Такие дела….
Однажды поутру, выслушав очередной доклад спикера, Рудольф нервно вскочил с тренажёра, на котором злобно качал мохнатый с рождения пресс, швытко семеня кривыми алтайскими ножками подбежал к докладчику, и, положив руку на плечо, дрогнувшим голосом спросил:
-- Скажи честно, верный вассал, – ведь ***ня какая-то приключилась в датском королевстве? А?
Граф Иван Афанасьевич де Жоффруа-оглы взглянул в налитые слезами глаза своего государя, и сипло подтвердил:
-- Полная ***та, сударь.
Рудольф нервно повернулся на пятках, дёрнулся было к столу, кинулся в сторону бара, но вдруг остановился, как вкопанный. Иван Афанасьевич со страхом глядел в напряжённую спину монарха, теребя кружева на ширинке не знающими куда себя деть музыкальными пальцами, и ждал худшего.
-- Хлеба и зрелищ? – глухо спросила спина.
Афонасьевич мелко кивнул, покрываясь испариной.
-- Верхи не могут? – низко бухнул Рудольф.
-- Низы не хотят, ваше величество! – страдающим голосом выкрикнул Жоффруа, оторвав в сердцах лоскут жёлтого кружева, - Грядущий хам у ворот империи! Брожение умов и социальная революция на носу. Если не дать голодному псу кость – порвёт, электорат проклятый, как пить дать, порвёт!
-- А я дам, - вдруг совершенно ровным голосом, медленно поворачиваясь к обмершему министру, заверил государь, - я дам кость… Так накормлю, что мало не покажется. Поперёк горла встанет, да только никуда не денутся – будет им, разбойникам, небо в алмазах….
И вдруг лицо его разъехалось в стороны:
-- Помнишь, Ванюша, дороги смоленщины?
Жоффруа-оглы почувствовал, как внизу что-то порвалось, и с любовью вглядываясь в смешливые морщинки в уголках раскосых, таких родных, сразу ставших близкими, степных глаз – всхлипнул:
-- А то! Не уж ли, батюшко?! Как в старые времена…господи, не гадал уже…отец родной!!!
И в параксизме накатившего чувстства пал на колени:
-- Веди, государь!
-- Ну, ну…Встань, верный сатрап, неча в шёлковых портках по паркету елозить, чай мы с тобой, старинушка, не просто так, а боевые товарищи…. Вставай, вставай…. Поднимай братву по-тихому, сабли вострые точите, казаки, волыны перебрать и смазать не забудьте, огневого зелья про запас…ну ты знаешь, бригадир….Ночью, как Биг-Бен двенадцать склянок отдуплит – так и снимемся….Ступай, Афанасьич, не крути вола попусту – нас ждут великие дела.
Когда помолодевший на добрые десять лет куренной атаман исчез за дверью, Тарас подкрутил ус и покачал головой:
-- В натуре: государство – это я.
Всё прошло как по маслу, и проснувшиеся с первыми лучами солнца европейцы взглянули окрест и поняли, что осиротели. Кормилец покинул своих непутёвых детей, утомлённый их дрязгами, капризами, а ещё больше - потугами на оригинальность и демократию.
Поначалу подлый народ обрадовался, с неделю бурно митинговал, пил, и грабил, затем экспроприировать стало нечего. Евреев отгромили, дворян перевешали, до кучи кастрировали Абеляра и …
И накатило смутное время феодальной раздробленности, названное впоследствии столетней войной между Алой и Белой Розами.
Ясный пень, что розами тут и не пахло, а продолжалось это безобразие лет двадцать. Их вполне хватило, чтобы одна половина населения вырезала другую, свела леса, повернула реки и в итоге распалась на ряд самостийных республик, возглавляемых спонтанно взявшими власть бандосами, или демократически избранными кретинами. Часто бывало, что на двоих удельных князей вкупе была лишь одна извилина, и их несносные притязания приходил решать третий. Недоумки дружно соображали на троих, после чего их скопом валил залётный гастролёр из какой-нибудь скандинавии. Он беззастенчиво подминал поляну под себя, и из Ролло-датчанина становился Роландом, герцогом Нормандским. Про него пели песни, пока он сдуру не вваливался в блудняк в каком-нибудь глухом Пиренейском ущелье, куда непонятно с какого перепугу прибывал с братвой вписаться за совершенно левую личность. Стрелка заканчивалась локальным мочиловом, и на смену шведам приходили то мавры, то испанцы. Под стенами Вены суетились турки с верблюдами, а на охуевшую от приятного климата Адриатику и вовсе навалился какой-то татаро-монгол, оказавшийся впоследствии венгром.
Простой народ по-прежнему жрал корьё, молился и ждал антихриста. В сущности – взятие Бастилии ни хрена не изменило, разве что появился новый праздник, стали больше воровать и пользоваться свободой слова не по назначению. Историю, увы, меняют не сборища свободных землепашцев, а личности. Утомлённый демократическими свободами плебс лёжа на печи болтал яйцами, ковырял пальцем в жопе и ждал эту судьбоносную личность. И на двадцать третьем году их паскудного ожидания она появилась….
Звезда пленительного щастья по обыкновению пришла с востока.
Как и в стародавние времена на голубом Дунае появилась сначала первая невнятная зыбь, затем точка, чуть позже – утиная стайка выплывающих из предрассветного тумана лодочек, быстро трансформировавшихся в конкретный флот, на крейсерской скорости просвистевший вверх по реке до городу Парижу. Никто даже почесаться толком не успел, разве что испокон веков жополизная Вена свистнула вдогонку мелодией Штрауса, а расписные челны уже швартовались на набережной Орфевр, прямо супротив знаменитого полицейского участка. Гнусаво протрубил варяжский рог, сдвинутые в боевой готовности вдоль просмолённого бока щиты разом опустились, и глазам любопытных до зрелищ парижан был явлен приятный отрок, статный русоволосый молодец с вдумчивыми глазами Питера О*Тула на типично сталлоновском лице с челюстью Тома Круза. « А вот и я, королёк ваш, император даже…. - с барскими михалковскими интонациями молвил красавец, - Аль не рады вы мне, возлюбленные?». Улыбка была столь приятна на фоне вооружённых до зубов хохлатых сичевиков, что мужички просто завопили, а дамы начали бросаться чепчиками и стрекотать по-французски….
Чёрт его знает, как оно так получилось, но все сразу поняли, что румяный отрок и впрямь сын Тарасика, и признали и полюбили его с первого взгляда. А когда он объявил, что зовут его просто – Дагобером, то и вовсе расчувствовались, повалились на колени, тянули руки, присягали, клялись и плакали. Он с ясной улыбкой ступил по сходням в толпу, пожал одну длань, другую, поднял и поцеловал старушку, ущипнул молодуху, пощекотал грудничка, отчего малыш загукал и даже описался.
-- Дагобер я, Рудольфов сын, из роду Капетов, – объявил он звучным, бархатным голосом, - Я теперь ваш отец, вы – мои дети. Любите и жалуйте, а уж я вас в люди выведу, век воли не видать.
Толпа заворожённо молчала, не веря такому внезапному счастью, и тогда он совсем по-простецки, в лучших дедовских традициях, засмеялся, сверкнув рандолем, и дал отмашку бойцам на ладье:
-- Накрывай столы братва, будем праздновать!
А народ заверил:
-- Не ссыте – я добрый!
Веселье продолжалось три дня, и три ночи.
Точнее – неделю.
И это - только в Париже.
Юный Дагобер оказался той самой палочкой дрожжей, которая будучи кинута в нужном месте и в нужное время – быстро производит неожиданно сильный эффект присутствия. Запах перемен ощущался далеко за пределами столицы. Он будто плыл вниз по Сене, вместе с клубами утреннего тумана, выдавливался из городских ворот, местами сползал сточными канавами, и с шипением распространялся по весям, долам и иным пределам, из которых стремительно пёр наружу всё дальше и швыдче….
Народ гулял, позабыв о недавних раздорах и конфронтациях.
Брат перестал лезть на брата, что было и правильно с точки зрения лучшей половины человечества; блудные сыновья пачками возвращались к родному крыльцу, отцы резали последних упитанных тельцов; нищие побирушки в массовом порядке срывались с гноищ, и получали свою долю за общим столом. Вышедшие из дремучих лесов злыдни сдавались в плен и были тут же амнистированы. Блудницы не уворачивались от камней, а напротив устроили недельный субботник, что было крайне полезно для одичавших разбойников, и даже промышляющие нелегальными абортами сводницы выглядели этакими подснежниками. Навалилось беспричинное, безмозглое, а потому – очень откровенное щастье.
«Он вернулся!» - кричали грачи, и замшелый пахарь вытирал скупую слезу с обветренной морды.
«Он здесь!» - журчали ручьи, и пришедшие на водопой маралы торжественно ревели, коровы мычали, козы и овцы блеяли, разнося благую весть на сотни отмороженных междоусобицей, мёртвых, километров.
«Он с нами!» - вопил народившийся только что младенец, - это были его первые слова. Те же дивные звуки выпускали из себя с последним выдохом умирающие по старости лет, и на измождённых от горя лицах проступала светлая улыбка надежды, хотя казалось бы….
Да! Было, было, было такое в истории разрозненных доселе, и вдруг --ставших в одночасье братскими, народов. Чех возлёг рядом со словаком, француз с англичанином, друг степей калмык – привалился к жителю Люксембурга.
ОН ВЕРНУЛСЯ!!!
Но позвольте…! А где же он был столько лет? Да и не он, если так-то, а его папа Рудольф? Отвалил тихой ночью Тарас, тихо ушёл вниз по Влтаве, а поднялся вверх по Шпрее… удалец Дагобер?! Эта неувязка дошла до кого-то из самых продвинутых граждан к концу первой недели группового застолья на Пляс Пигаль. И впрямь, а как же так получилось, что….
Ответы дал седобородый старец Иван Афанасьевич Жоффруа-оглы. Потерявший в боях большую часть тела и выплакавший до кучи глаза, отчего стал шибко чувствителен к рифмам, он был вывезен из глубокого трюма на инвалидной колясе, и явлен жадному до правды народу. По профнепригодности его произвели в полковые скальды, и теперь он с патефонным шипеньем выдавал куплет за куплетом удивительную поэму странствий, вкратце отражающую исторический поход Рудольфа из варяг в греки.
Оказалось, что нехитрый в те времена стратегический манёвр обернулся загадочной в историческом смысле круговертью. Начали за здравие, а кончили – как всегда. С трудом, и очень нескоро.
Довольно быстро добравшись при помощи дурного языка чуть не до Киева, сделали остановку. Ну, и расслабились….
Пока Европа подыхала от голода и болезней, тута, на берегах широченного Днепра, чернозёмы сами родили, дубравы кишели дичью, грибами и пчёлами, фруктовые сады тихо трещали развисшим по ветвям изобилием. Чубатые здоровенные дядьки если не отдыхали под сенью, так развлекались по-всякому горилкой и салом. Девки были черны волосом, смуглы и грудасты настолько, что каждую третью хотелось догнать и обезвредить – до того опасно они выглядели. Будучи по природе добытчиками, наши варяги так и поступили. Для порядку испугавшись, прыснувшие врассыпную селянки быстро сдались в плен, и начались допросы с пристрастием….
Прибывшие на третий день сиволапые смерды выручили своих жинок и дщерей, а кроме того потребовали пошлину, контрибуцию и откат. Рудольф, будучи реальным Тарасом, быстро решил все вопросы. Огорошенные неожиданной для парижского москаля бойкой мовой, мужики быстро запутались в хитросплетениях глобализма, курса валют и прочей ботвы, от которой их стриженные под горшок головы быстро пошли кругом, а усы повисли в тщательно скрываемом бессилии. И Тарасик купил их с потрохами. Он сделал предложение, от которого хохлы не смогли отказаться – предложил купить за наличный расчёт, а лучше - по бартеру , - всё побитое спорыньёй жито, ячмень, просо, полбу, пшено и гречиху. Главным условием было наличие вредоносного грибка, известного в просторечии как «ведьмин огонь». Обрадованные подвернувшимся случаем продать заморскому дураку опасную заразу, чубатые мужики с лёгким сердцем закрыли глаза на раскрасневшиеся от справедливого недоумения лица девок, и пошли запрягать волов, шарить по сусекам, ворошить гурты и заниматься всякой ***нёй, лишь бы не воевать, а по быстрому навариться. Девки остались в заложницах, и, спев для виду тоскливую песню вслед домотканным спинам, вновь принялись отстаивать свою поруганную честь с ещё большим жаром и пылом……
Тема с бартером продолжалась пару недель. За ящик китайских часов, куль лаврушки и три бочки «Мартелля», Рудик поднял осьмнадцать тонн поражённой растительным недугом пшенички, из которой глубокой ночью во взятой в аренду жидовской винокурне – выгнал при помощи своих хитрых колбочек пару пудов чистого ЛСД, а оставшуюся зелёнку - пустил на палёные марки…. Снявшие пробу селяне дружно улетели в рай, а половина записалась добровольцами в его бригаду. Довольный произведённым эффектом Тарас сказал большое человеческое спасибо в широко раскрытые зраки, и отвалил восвояси куда-то вбок, оставив тёток беременными, мужей обдолбанными, а память о себе – народную…..
На этом месте летопись обрывается. судя по тому, что найдена она была при раскопках средневекового польского города Бздищёва, в солдатском нужнике, нетрудно понять о постигшей эпохальный труд участи.
Подлинность свитка не подвергается сомнению. Спектральный анализ показал полное соответствие органических остатков на полях рукописи и по линии отрыва с типично средневековым польским дерьмом. Заключение по этому поводу дали крупнейшие серологи мира.