Приходится. И принимать решение тоже приходится. Привет тебе, добрый доктор Хамфри, уморивший свою больную жену с помощью передозировки наркотиков, которые уже не помогали ей бороться с мучительными и непереносимыми страданиями.
У Дома Журналистов топчется в элегантном пальто Герочка, поджидая меня. Олицетворение интеллигентности и аккуратности, потомок высланных за Урал немцев, Герочка галантно подает мне руку и помогает выйти из такси. Я кряхчу и ворочаюсь, спина, пораженная остеохондрозом, совсем затекла, шуба путается в ногах, элегантность мне никак не дается. Мы с Герочкой целуемся и направляемся к входу, держась за руки, как Гензель и Гретель из немецкой сказки. Герочка распахивает передо мной дверь, и мы погружаемся в царство света, тепла и культуры.
- Опаздываешь! – с ласковой укоризной произносит Герочка, глядя на часы.
- У соседа-наркомана был передоз. – объясняю я. – Пришлось «Скорую» вызывать, поэтому задержалась. Как твой?
Герочка печально смотрит на меня ярко-голубыми арийскими глазами, чуть кривит породистое лицо в печальной гримасе. Вот уж кому повезло с внешностью! В годы фашизма Герочка был бы образцом арийской породы: красиво уложенные светлые волосы слегка серебрятся от снежинок, ровные брови над большими глазами образуют идеальные полукружия, рот розов и невелик, щеки чуть порозовели от морозца…
- Вчера опять нашел у него шприцы. – тихо отвечает Герочка. – Я уже не знаю, что делать.
- Ничего не сделаешь. – так же тихо говорю я с сочувствием.
Мы проходим в зал, по пути отвечая улыбками и поклонами на приветствия знакомых литераторов и художников. В зале уже началось действо, кто-то славословит со сцены произведения молодой авторши. Кажется, книга называется « Романтическая встреча в Мехико».
- Он украл у меня деньги, я плохо спрятал. – рассказывает Герочка, наклонясь к моему уху. – И купил героин, пришел только вечером, зрачки – в точку…
- Брось его. – предлагаю я, понимая, что говорю глупости, но ведь надо что-то гово-рить.
Со сцены несутся такие заумные и сложноподчиненные предложения, что я невольно начинаю прислушиваться. Авторша в длинном переливающемся платье похожа на сельдь. Она написала огромный роман из зарубежной жизни, в котором основные проблемы героев связаны с поиском достойных отелей на берегу Средиземного моря и приготовлением коктейлей. Еще они выясняют отношения на вычурном языке, каждая фраза полна подтекста. Еще рассматривается проблема вещизма – это отголосок советской жизни, где существовали такие мещане – они обожали торшеры и абажуры. Теперь мещане любят кожаную мебель и одежду от Версаче.
- Я его несколько раз выгонял, но куда он пойдет? – меланхолически вздыхает Герочка мне в ухо. – Опять в стриптиз-бар, ублажать всяких ублюдков? Да он подохнет через полгода от наркотиков и непрерывной ебли.
Герочка не прочь ввернуть нецензурное словцо. Исходя из психоанализа, это признак анально-садистической фиксации. Как, впрочем, и гомосексуализм, которым Герочка страдает. То есть, не страдает, но имеет. По мысли папаши Фрейда, Герочка перенес сильное душевное потрясение в возрасте 4-5 лет. Кроме того, он разочаровался в матери. Какие-то проводки замкнулись в его темном и сыром подсознании, и вот вам итог – нецензурные выражения, тяга к собственному полу и чрезвычайная аккуратность и эконо-мность. Фрейд вылечил бы Герочку, а вот фашисты поступили бы проще. Концлагерь и газовая камера. Я поступаю еще проще – ничего не предпринимаю. Герочка нравится мне таким, как есть.
На сцену выскакивает юродствующий поэт Шверников, лопочет, бормочет, обзывает присутствующих бездарями и тупицами, потом начинает читать стихи по-агнлийски. Это его бунт против условностей общества, против нас с Герочкой, таких сытых и благополучных. Шверников так нас ненавидит, что выкрикивает свои вирши прямо нам в лица, сытые, довольные лица благополучных буржуа. Мне-то ничего, я снимаю очки, а зрение у меня – минус восемь, а вот Герочка ежится и морщится. Ему неприятна ненависть люмпен-поэта. Тем более, Герочка – редактор крупного журнала, и стихов Шверникова в прошлом номере не поместил.
Мы с Герочкой тихонько обсуждаем его личную ситуацию, все остальные маниакально слушают выступления дарований. Молодых и не очень. Все хорошо одеты, обуты, накормлены, всем спокойно и тепло. Они ничего не знают о том, что происходит в темной мониной квартирке.
На сцене шаркает ногами в каком-то романтическом танце пара молодых идиотов. Тан-цуют они плохо, но зал настроен доброжелательно. Девушка машет в воздухе нелепым шарфом, как пародия на айседорин «Танец апаша». Я вспоминаю, что совсем не умею танцевать. Просто не могу запомнить все эти «три шаги налево, два шаги направо, шаг вперед и два назад»… На выпускном вечере в школе я должна была танцевать школьный вальс с другим отличником и активистом, ушастым Костей Дрикером, но из-за полной неспособности к танцам меня заменили другой девочкой. Она тоже хорошо училась, но в комсомольской работе, конечно, мне и в подметки не годилась. Зато отлично кружилась в вальсе, ни разу не наступив хрупкому Дрикеру на ноги. Я расстроилась, но не очень. Лена кружилась в танце на репетициях, а я печально курила за школой с верным другом Кирьяновым, изганным из школы два года назад. Лена кружилась, кружилась, а потом оказалось, что она на седьмом месяце беременности. Ее с шумом исключили из школы, а вальс так никто и не станцевал.
Сельдь в своем перламутровом платье высоким голосом читает рассказ про доброго, но запутавшегося в своих личных связях банкира.
- Хорошо быть банкиром. – мечтательно говорю я Герочке. – Украсть все деньги и свалить куда-нибудь на Гавайи. Построить дом и жить себе с тихими туземцами, есть разные там дурианы…
- Подцепить проказу и умереть в страшных муках. – продолжает Герочка и просит меня помолчать – на нас и так все косятся.
В антракте мы подходим к стойке буфета и Герочка покупает себе коньяк, а мне – шоколадку. С шоколадом мне давно пора завязать, но я с удовольствием разворачиваю шелестящую фольгу и кушаю задумчиво и тихо. Герочка выпивает мелкими глоточками коньяк и жалуется на ужасную жизнь. Герочка считает, что его жизнь очень ужасна. Он живет в нищете. У него много болезней. Знакомые врачи никак не могут точно определить герочкины болезни, но охотно выписывают ему всякие дорогостоящие препараты и приспособления. Герочка полагает, что у него что-то с позвоночником. Например, скрытый перелом. Добрый врач выписал Герочке специальный металлический корсет, который доверчивый и хворый литературный деятель носит постоянно, испытывая сильные неудобства. Один раз он опоздал на самолет в Дрезден, корсет долго снимали и осматривали на таможне, но Герочка ни за что не расстанется с этим инквизиторским приспособлением… Кроме всего прочего, Герочка подобрал на улице сказочно красивого юношу с нехорошими привычками и теперь все никак не может расстаться с ним, как с корсетом. Юноша чрезвычайно красив какой-то нехорошей, порочной красотой, он напоминает лучшие рисунки Бердслея. У него неправдоподобно огромные глаза, вьющиеся волосы и тонкий нос над пухлым, ярким ртом, похожим на экзотический цветок. Я даже не уверена, что это – юноша, он больше смахивает на мистического андрогина, совершенное двуполое создание. У коллекционера Герочки юноша вызвал жажду обладания, как фарфоровая статуэтка позапрошлого века, как изысканное произведение искусства римского периода…
Юношу можно созерцать беконечно, грубые прохожие в общественном транспорте таращатся на его неземную красоту. Это чудесное существо убивает себя всеми возможными способами, а вместе с собой – и тех, кто его любит. Из-за такого юноши постарадал когда-то и Уайльд, создавший зато свою незабвенную «Балладу Рэдингской тюрьмы».Юноша не кажется даже человеком, он скорее эльф, элой, невесомый призрак из тех, что возникают из эктоплазмы на спиритических сеансах. Его энергия – энергия анчара и росянки.
Пока я кушаю шоколад, а Герочка жалуется на свою печальную жизнь, по коридору к нам приближается элегантный театральный деятель Бабич с какой-то невероятно разоде-той дамой. Бабич грациозен, как кот, и худ, как щепка. Дама висит у него на руке и что-то светски щебечет.
- Смотри, Герочка, Бабич с какой-то женщиной идет. – показываю я Герочке на приближающуюся пару. – А ты говорил, он жестокий гей. Это его жена?
- Это не жена, это визажист Деревяшкин. – меланхолически поясняет Герочка. – Надень очки, увидишь. Просто он в таком необычном наряде. Бабич для него ничего не жалеет, все деньги тратит на его одежду и косметику, уже два раза возил его в Париж. Да только вряд ли Деревяшкин будет с ним жить – Бабич уже старый, ему за шестьдесят…
- Хэллоу! – поет Деревяшкин, поравнявшись с нами. – Хэллоу, мои сладкие!
Бабич молча кланяется и ревниво ожигает Герочку огненным взглядом, крепче прижимая к себе экзотическое чудо в дамском наряде с перьями. Деревяшкин изящно оборачивается и посылает нам воздушный поцелуй.
- Бабич, дурак, его не только у себя прописал, но и всю квартиру на него приватизировал. Ничем хорошим это не кончится. – рассудительно говорит Герочка, глядя на извивающуюся спину визажиста-куртизана. – До Деревяшкина он на моего Юру зарился, баксы ему предлагал, угощал кокаином. Теперь вроде успокоился.
Успокоился Бабич после того, как сказочно красивый Юра украл у него ключи от гримерной и видеомагнитофон. Это охладило пыл пожилого ловеласа, но уроком на будущее не послужило, судя по экстравагантному Деревяшкину, который и визажистом-то зовется так, как раньше проститутки звались белошвейками…
Свет из прекрсных люстр заливает все вокруг, тепло струится от батарей, в углу холла – елка, еще не наряженная, но уже укрепленная на крестовине. Скоро Новый Год, мой в детстве самый любимый праздник. Помню, как мы с мамой долго-долго ходили по магазинам, толкались в жутких очередях, я терлась носом о чьи-то цигейковые шубы и толстые ратиновые пальто. Шарфик намок от дыхания, круглая шапка на резинке съехала набок, но я была так счастлива – мы покупали елочные игрушки! Набрав полный полиэтиленовый пакет разнообразных сосулек, шариков, звездочек и домиков, мы отправились на троллейбусе домой. Игрушки были так хороши, они так мерцали и переливались в предновогодних сумерках… Выходя из троллейбуса, я неловко упала прямо на мешочек – от шаров и сосулек остались только разноцветные осколки. Помню, как я выла во тьме, горестно потрясая ставшим таким маленьким мешочком…
Теперь я не так радуюсь Новому Году, но при виде елки что-то теплеет у меня в груди. Я более приветливо поддакиваю Герочке и оглядываюсь вокруг: по залу парами бродят гомосексуалисты. То есть, их значительно меньше, чем обычных людей, но своими одеждами и элегантностью они невольно привлекают внимание. Это очень плохо – в нашем городе быть педиком смертельно опасно, я уж не говорю об общественном мнении и религиозных фанатиках, готовых обличить и уличить всех, кто не с ними. Это ерунда по сравнению с угрозой смерти.
Недавно убили врача, моего друга, милого Игоря, похожего на симпатичную вдовушку, любительницу невинных сплетен. Игоря задушил юноша, познакомившись с ним по объявлению в Интернете. Игорь так хотел любви, так стремился избавиться от одиночества, что совершил роковую ошибку – впустил в сою уютную квартирку молодого искателя приключений. Убив Игоря, задушив его, убийца не стал убегать, а, забросав труп доктора простынями и одеялами, начал проживание в освободившейся квартире и даже несколько раз принял ванну. Убийца был родом из крошечного уральского поселка, где горячая вода была только в общественной бане. И то – по большим праздникам. Привлеченный комфортом, юноша нежился в ванне, наполненной горячей водой и какой-то найденной им ароматическом пеной. Там его и арестовала милиция. Из всез вещей молодой убийца успел загнать только видеомагнитофон, а вырученные деньги он потратил на героин. Ему было совсем не страшно с трупом доктора.
- Ты будь поосторожнее. – напоминаю я Герочке. – Не открывай никому чужому.
- Как ты узнаешь, кто чужой, а кто – свой? – вздыхает Герочка. – Вон, начальника поезда «Миасс» убил его же сожитель, а милиция только смеялась. Они нас не любят. Хотя следователь, который меня допрашивал, был симпатичный…
- Все они симпатичные до поры, до времени… - старчески-недоверчиво бормочу я, и мы возвращаемся в зал, где уже началось второе отделение.
… С отвращением высидев второе отделение совсем уже убогого концерта, мы выходим на темную, зимнюю уральскую улицу, оказываясь снова во враждебном, но свободном мире. Герочка любезно помогает мне спуститься со ступеней, поддерживая под локоток. Вообще, у меня невротическое отвращение к чужим прикосновениям, но на Герочку мое измученное подсознание реагирует положительно. Пользуясь случаем, я налегаю на Герочку всей тяжестью и спускаюсь с обледнелых ступеней в полной безопасности. Я внезапно вспоминаю о том, что меня беспокоит:
- Как ты думаешь, - задумчиво спрашиваю я, - поставить усыпляющий укол старенькой собачке – это хорошо?
- Не знаю. – отзывается Герочка. – У меня кошка упала с одиннадцатого этажа, помнишь? Я ее выходил, хоия все кости были переломаны и почки отбиты. Несколько недель не спал, она так мяукала… Ветеринар предлагал укол, но я отказался: как можно взять грех на душу?
- Ну да… Сначала кошечке укол, потом – старичку ненужному… Когда Бог захочет, тогда и поставит всем нам усыпляющий укол. А мы – мы можем ошибиться. – ду-маю я вслух.
Сзади к нам, подскальзываясь и шатаясь, подлетает сумасшедший и пьяный Шверников. Шапки у него нет, на ногах – легкомысленные сандалии.
- Привет функционерам от искусства! – злобно орет пьяный поэт. – Мало вам чиновничьих зарплат, еще в литературу полезли! За такие стихи, как у тебя, - Шверников вперяет мутный взор в Герочку, - надо бить палкой по голове.
Шверников одет не по-зимнему; однажды он всеръез уверял меня, что если все люди зимой будут носить летнее платье, температура немедленно поднимется градусов до двад-цати.
- А ты… - Шверников хватает меня за рукав шубы, - ты – сильно растолстела!
- А ты сильно деградировал, или, по-русски говоря, охуел, - мрачно отвечаю я, вырываясь из цепких лап поэта.
- Умер настоящий поэт Вадим Добров!Теперь все должны бросить писать стихи. – поясняет свое поведение немного протрезвевший от мата пьяница.
- Надо было перестать писать стихи, когда убили Пушкина. – отвечает раздраженный Герочка. – А после смерти Кирилла и Мефодия надо было вообще забыть азбуку.
- Вот вы какие… хитрые… - ошеломленно бормочет оскорбитель и уходит, пошаты-ваясь, куда-то во вьюгу и ночь.
А мы идем к метро, разговаривая о литературе и искусстве, о наркомании и алкоголизме и прочих королях и капусте. В метро я уезжаю в теплое подземелье, а Герочка остается за турникетами. Ему не хочется зря тратить жетон.
Герочка быстро ходит по комнате, переставляя всякие красивенькие безделушки и перекладывая книжки. У Герочки дома очень, очень хорошо – моя квартира кажется казармой ленинских времен по сравнению с этим уютным жильем. Квартира роскошно отремонтирована, паркетный пол из разных пород дерева блестит, на мебели – ни пылинки. На стенах развешаны герочкины фотографии; на некоторых изображен один Герочка, на других – Герочка с разными известными людьми. Всюду хорошенькие штучки, вещички, славные и миленькие сувенирчики. Миниатюрные вазочки, статуэточки, веера и бронзовые колокольчики украшают пространство герочкиного обитания.
- Я взял пистолет и поехал в Цыганский поселок, - рассказывает Герочка. – Пистолет я зарядил боевыми патронами.
Это правда, у Герочки есть пистолет. Он не трус. Педиков часто убивают, и он защищает свою жизнь. И свою любовь.
- Я ходил там между домами и искал его. Мне в стриптиз-баре сказали, что за героином он ездит в Цыганский поселок, а тут как раз какой-то клиент отвалил ему сто долларов за услуги. Я решил поймать его и закрыть в квартире, чтобы он перекумарил.
- Бесполезно. – вяло отвечаю я с дивана, куда залезла с ногами. В обычное время Герочка мягко умолил бы меня убрать ноги с подушек, но сейчас он ничего не видит.
- Я увидел его у какого-то роскошного особняка, там целая очередь стояла, понимаешь? Я потащил его в сторону, но он начал так орать и извиваться… В конце концов он как-то вывернулся и побежал. Я – за ним. Вокруг какие-то жуткие цыгане, милиция ездит, наркоманы ходят… Стрелять я не стал, не в него же стрелять, в самом деле…
- Что предлагаешь? – спрашиваю я.
- Надо его поймать и запереть у меня в квартире. Замки тут идеальные, после убийства Игоря я постарался такие поставить, чтобы невозможно было открыть изнутри без ключа. Две железных двери, решетки, сигнализация…
- Наркоман в ломке может тебя просто убить. – грустно отвечаю я. – Или тебя грохнет, или вскроется, или вздернется, а ты будешь сидеть в тюрьме, как Верлен или вот Уайльд.
- Я отправлю его в клинику, в Испанию, - не слушая меня, продолжает Герочка свой романтический монолог спасителя. – Ты понимаешь, он гибнет, он умирает!
Все мы помаленьку умираем, гибнем, но иногда нас спасает чья-то любовь. Странно, но пока на свете есть кто-то, кто нас любит, наши шансы на спасение высоки. А если мы сами любим кого-то – еще выше.
- А он тебя любит? – спрашиваю я осторожно. Я плохо разбираюсь в отношениях гомосексуалистов. Все там как-то сложнее, запутаннее… Хорошо в отношениях геев разбирается только мой приятель, следователь Амвросимов, который как-то поучал меня: «Есть пассивные педерасты, они как бы женщины, и активные, они как бы мужчины. Вот как они друг к другу относятся».
- Это совершенно неважно, - негромко говорит Герочка, и я понимаю, что – нет, не любит.
- Я от него ничего, ничего не хочу. – обманывает себя Герочка. – Я просто хочу, чтобы он вылечился. Может быть, потом он полюбит меня.
Наивный Герочка всерьез верит в благодарность. Это интересный психологический феномен; излечившийся наркоман из благодарности влюбляется в своего спасителя. Ис-ключительно красивая и поучительная история!
Герочкины страсти скорее отпугивают беззаботного гермафродита. Он вязнет и путается в противоречивых страстях своего покровителя; гораздо приятнее и понятнее для него были бы обычные деловые отношения, с оплатой нехитрых радостей и сексуальных услуг.
Герочка продолжает жаловаться на трагедию своей личной жизни, а я нахально курю в комнате, чего в обычном состоянии аккуратный и следящий за своим здоровьем Герочка ни за что бы мне не позволил. Более того, пепел я украдкой стряхиваю за диван, чтобы не отвлекать Герочку поисками пепельницы от мрачного монолога. Ишь, как он красиво заламывает руки и запрокидывает голову, словно на сцене. А дым только придает зрели-щу какую-то туманность…
На балконе летом вьются какие-то диковинные растения; сейчас от них остались только высохшие плети от бывших красивых цветов…Обычно Герочка заставляет меня выходить курить на балкон, а там очень холодно.
Через некоторое время в дверь звонит порочный Юра, удовлетворивший свои первичные наркоманские потребности. Теперь ему надо решить вопрос с едой и ночлегом. В сущности, проблемы как бы и нет – с такой красивой внешностью Юра всегда найдет, где переночевать и чем поужинать, но за все придется платить собой, то есть работать. А к работе Юра не расположен.
Герочка устраивает сцену, причитая и укоряя, как местечковый еврей, картинно заламывая руки и отказываясь пускать порочного красавца в дом. Юра молча вслушивает и просматривает герочкино представление, потом проходит в комнату и тихо усаживается в уголку. В углу Юра замирает, как хамелеон, глядя куда-то вдаль неправдоподобно синими глазами. Даже я невольно заглядываюсь на его тонкое фарфоровое личико. Юра так подходит ко всем этим безделушкам, статуэткам, веерам и колокольчикам, что во-зникает ощущение полной гармонии. Юра – воплощение чистой красоты, связанной с Богом, ангелами и высшими мирами, каббалистическими сефиротами и астральными существами, сотканными из прозрачной эктоплазмы. Рильке боялся красоты, присущей ангелам; может быть, именно красота уничтожила юрину личность, зачем личность, если уже есть что-то более выское, достойное, объективное… Зачем нам пение рафаэлевской мадонны или философские трактаты Моны Лизы, зачем гениальный мозг, если есть гениальная красота?
Я раздумываю о красоте и добре, об из вечной связанности и разорванности, в упор рассматривая Юру, застывшего в кресле. Красавец нисколько не смущается под моим тяжелым близоруким взглядом. Странны мне только его саморазрушительные тенденции; с виду он вполне гармоничен и спокоен. Впрочем, саморазрушение – такая же естественная потребность человека, как и страх смерти, поэтому гармоничный гермафродит разрушает себя наркотиками без всяких угрызений совести, без плача и стенаний, наслаждаясь самим процессом разрушения. Он живет, как птица небесная, как экзотическая бабочка.
Герочка мечется по квартире, готовя ужин для дорогого гостя. Он оживился, порозовел и уже забыл о своих страданиях при ловле молодого порочного красавца.
- Тебе положить рыбки или кобаски? – нежным певучим голосом спрашивает Герочка у своего любовника.
Мне, небось, он таким голоском не предлагал ни рыбки, ни колбаски. Мне становится обидно, и я собираюсь домой. Герочка огорчается, видя мое надутое лицо, а я сердито одеваюсь в прихожей. На прощание молчаливый Юра протягивает к моему лицу узкую совершенную ладонь и касается щеки. Я изумленно отшатываюсь. Лицо Юры аутично замкнуто и непроницаемо. Я еще больше уверяюсь в том, что этот Юра абсолютно ненормальный, как купринская проститутка Паша из повести про публичный дом… В задумчивости я уезжаю на новом сверкающем лифте. Последнее, что я вижу в уменьша-ющуюся щель – обнимающего своего красавца Герочку.
Доктор Моуди стал собирать когда-то свидетельства людей, переживших клиническую смерть. Многие из них рассказывали о странном звоне и шуме, о неизьяснимом свете и тоннеле, по которому они стремительно летели, встречая по пути умерших друзей и род-ственников… Доктор Моуди прославился на весь мир благодаря своим утешительным книжкам.
Мало кто, однако, знает продолжение этой истории. Как и следовало ожидать, смелый исследователь не остановился на банальной констатации факта, что после земной жизни мы отправляемся в путешествие. Ушибленный своим мистическим открытием, Моуди пошел дальше. Он сконструировал грмадное зеркало и установил его в отдаленном то ли доме, то ли замке. В этот загадочный дом он приглашал людей, стремившихся пообщаться с дорогими умершими. Моуди приводил страждущих в тайный зал и оставлял наедине с зеркалом, из которого обычно выходили покойники, прощая своих близких и даже обнимая их…
Очевидно, Моуди перестал быть доктором; он стал жрецом забытого культа, современной Аэндорской Волшебницей, той, что вызывала из Шеола тень пророка Самуила. Общение с миром мертвых привлекает и затягивает, уводит от реальности; бывший материалист и атеист доктор Моуди со своим зеркалом утешает страждущих где-то в Америке. Возможно, он счастлив.
- Знаешь, папа, - рассказываю я, - самолет, на котором я могла бы полететь в Иркутск, разбился. Я не полетела, потому что мне предложили мало денег за участие в предвыбор-ной кампании; я не полетела, а самолет возьми да и разбейся. Я могла бы разбиться, папа.
- Этого еще не хватало, чтобы ты разбилась на самолете… - бурчит папа, протирая очки и лысину марлей. – У нас в семье такого сроду не было, чтобы кто-то разбился на самолете. Прадедушка Петр, правда, упал с телеги в первую мировую, но на самолетах никто не рабивался.
Папа – вульгарный материалист, он все пытается обьяснить законами наследственности и генетической предрасположенности. Папа доктор, как и Моуди, но в своей науке наркологии пользуется исключительно научными достижениями. Папа работает заведующим наркологическим диспансером.
Раньше диспансер был предназначен для лечения алкоголиков. Теперь алкоголиков здесь уже не встретишь – только бледные и худые тени наркоманов шатаются по коридо-рам, сбиваются в группки, что-то вымучивают, выкручивают, убегают и тихонько колются героином в туалетах и палатах. Героином колоться легко – разболтал порошок в шприце и вколол прямо в вену. Если вен уже нет, можно колоть героин в катетер – это такая трубка, которую вставляют в подключичную артерию, чтобы капать лекарства. От грязного героина трубочка засоряется, начинается нагноение и иногда наркоманы умирают, смертью страшной и мучительной.
Чтобы присматривать за пациентами, нужны люди, а персонала не хватает, поэтому вместе с наркоманами кладут в больницу их родственников, жен и матерей. Измученные и больные, они тоже говорят на наркоманском жаргоне и знают о наркотиках абсолютно все: чем «герасим» отличается от «винта», почему «ханка» безопаснее героина, как добывается эфедрон из таблеток от кашля…
Иногда я захожу к папе на работу. Если его нет в кабинете, я копаюсь в карточках, читая однообразные и скучные истории, истории людей с однообразным и скучным диагнозом «опийная наркомания». Вот больной Н., 25 лет, употребляет героин в течение двух лет – правильно, если бы дольше употреблял, фиг бы пошел на лечение в этот заху-далый государственный диспансер, наивный Н., последняя доза – до 0,5 грамма в день, при осмотре тревожен, плаксив, эмоционально лабилен, тело покрыто фурункулами, вес резко снижен, кожные покровы бледные… так, так, так… вот, через год поступил вновь, пролечился месяц, потом попался с наркотиком, получил два года лишения свободы – условно, - продолжил употреблять наркотики, так, абсцесс мозга – и все… Остальные карточки не лучше, это, видимо, специальный шкаф, где собраны законченные, завершен-ные истории, в другом стеллаже – истории еще тянущиеся мрачно и монотонно.
В кабинет заглядывает медсестра Галя, недавно перезаражавшая сифилисом половину отделения. Галя – грудастая и мордастая деваха лет двадцати, с толстыми, как кегли, ногами. К ней на ночное дежурство часто приезжают лихие кавказцы на ржавых машинах. Возможно, кто-то из них и был источником заболевания. Галя свой сифилис не скрывала, не плакала в уголку, не терзалась суицидальными мыслями, а быстренько собрала деньги на лечение с родственников пациентов. Многие начинающие наркоманы, сохранившие еще сексуальные интересы, вынуждены были лечиться еще и в венерологическом диспансере, но в остальном все обошлось. По крайней мере, для моего папы, большого любителя молодых девок.
Галя обводит кабинет глазами, но папы не обнаруживает. Меня она сторонится, я ее раздражаю, порчу ей ясную и понятную картину мира.
- Как, Галя, дела? – вежливо интересуюсь я.
- Наркоманы из второй палаты украли у меня плащ кожаный, - жалуется Галя противным тонким голосом. – И платье новое унесли, и туфли, и даже белье украли.
- А ты где была в это время? – удивляюсь я, услыхав про белье.
- У Мамеда тоже брюки с документами унесли… - продолжает Галя. – Теперь ему без паспорта здесь полный ****ец. На каждом шагу мусора останавливают, только успевай раскошеливаться. А у него семья в Баку, четверо детей – знаешь, сколько денег надо!
Интересно, успел ли горячий парень Мамед подцепить на любвеобильной Гале сифилис? Но спросить неудобно, а Галя по-хозяйски лезет в ящик стола и достает несколько мензурок. Все ясно, намечается очередная пьянка, которыми наркодис-пансер славится на всю округу. Пьянками да еще мордастыми медсестрами, любимый спорт которых – снимать шоферов-частников и трахаться с ними в процедурном кабинете, при таинственном свете синей лампочки. Почему-то мед-сестры очень любят трахаться при синем свете, что-то им это навевает, придает романтический колер…
Виляя задом, Галя выходит из кабинета, мензурки заманчиво позвякивают. Я кручусь в папином кресле, поглядываю в начинающее синеть, как трахательная лампочка, окно. На столе в многообразии разбросаны папины книжки о вреде алкоголизма с устрашающими названиями типа «В аду шансов нет». О вреде наркотиков папа еще ничего не успел написать; нет еще источников, на которые можно опираться. Да и откуда взяться источникам, если папин предшественник, старичок лет семидесяти пяти, даже не знал, как правильно называются драг-аддикты и все свои телевизионные выступления начинал фразой: « В наши дни, когда обколотые наркотики ходят по улицам города…». Старичок считал, что наркотиками называются те, кто эти самые наркотики употребляет. Так бы и шли дела, ни шатко, ни валко, но тут в интригу борьбы за власть включился мой папаша. Образовались две группы врачей; одни ненавидели старичка и хотели сместить его, низложить и отправить на покой. Другие – поддерживали похожего на Иоанна-Павла 2 –го главного врача и защищали от нападок, потому что по своему слабоумию он не мог ничему противостоять. Противники написали гневное воззвание к властям, полное скорби и гнева: мол, делами в такой важной области, как наркология, заправляет какой-то резиновый дедушка, синильный старичок, озабоченный лишь постройкой коттеджа… Сторонники отредактировали противо-положный текст, еще более гневный, о несправедливых нападках и прямых подло-стях, направленных против талантливейшего доктора наук, автора сотни монографий… Папаша, недолго думая, подписал оба письма; одно- за старичка, добросовестного, порядочного, бескорыстного Врача с большой буквы; другое – против старичка, расхитителя госимущества, подлого вымогателя и очковтирателя. Власти так изумились, увидев две совершенно идентичные папашины подписи, и так утомились, пытаясь выяснить, какая же из них подлинная, а какая – ловко подделанная группой врачей-бунтовщиков, что от греха подальше назначили его главным врачом, на самое теплое и хлебное местечко.
Наконец, в кабинет входит мой отец, еще не старый плотный человек с блестящей лысиной. Глаза его скрыты на толстыми стеклами очков. Я догадываюсь, что папа пьян особым медицинским опьянением, при котором шаг остается твердым, речь – гладкой, взгляд – осмысленным. Только вот мистер Мозг давно ушел.
- Давно пьете? – с порога интересуется у меня папа.
- Да лет десять уже… - подсчитываю я задумчиво. – Но я так. понемногу, давление у меня.
- Опохмеляетесь? – продолжает папа медицинский допрос.
- Никак нет, не опохмеляюсь. – твердо отвечаю я, глядя в стекла очков.
- Напрасно. – угрюмо роняет отец, присаживаясь на стул. – Что ж тогда пить, здоровье только портить… Как сказала Екатерина Вторая, трезвость не добродетель, а всего только отсутствие порока. Что хорошего в трезвости? Что можешь ты, дочь, увидеть трезвыми глазами? Уродливые рожи? Цены в мага-зинах? Жалкость нашей земной юдоли?
Папа настроен пессимистично; начался очередной запой. Недели полторы, а то и две, медсестры будут преданно покрывать папашу. Они его любят за незлобиво-философский нрав и финансовую щедрость. Старичок все сокрытое от государства брал себе, а папа честно делит между всеми сотрудниками. Картина дележки напоминает пиратские романы; папаша во главе стола раскладывает кучками купюры, полученные за лечение наркоманов и алкоголиков, а коллеги алчно ждут своей доли. Иногда вспыхивают ссоры и даже драки, но папа пресекает любые эксцессы со свирепостью капитана Флинта.
Но папа просто ангел по сравнению с наркологом Луковкиным. Тот, когда выпьет, посылает кодировать алкоголиков своего шофера. Шофер, здоровенный парень с башкой-тыквой, внушает несчастному пьянице волшебные формулы отвращения к спиртному:
- Водка вам противна! Она вызывает тошноту, рвоту… Вот вы делаете первый глоток… Отвратительный вкус, мерзкий запах… Вас начинает тошнить, мутить…