Да! – Дмитрич вновь тяжело закашлялся. А кашлять старику было тяжело. Весь дрожал и трясся. Врачи только заживили рану ножевую. Дмитрий говорил, что под конец жизни выследили его суки лагерные. Должок, говорит. За мной один был.
-Да, - прищурился Дмитрич, что-то вспоминая. – Аленка – то меня так полюбила. И на запреты отца своего не взирала. Тайком бегала ко мне на свидания. Вот…
А, надо сказать, что в доме Шибановых хранилась старинные вещи: иконы, да картины осьмнадцатого веку.
Пропали, стало бысть, вещички драгоценные в одночасье. Вот меня и взяли-то из-за них, поди чай. Подбросили иконы-те в комнату, где я жил… Ну дак, все и пошло тут поехало. Суды – пересуды, допросы с пристрастием, следаки-опера, шмон сплошной. В общажитии я в то время жил. Студентничал. Хотел доктором стать. Да, не судьба. Взяли тепленьким из постели, акт липовый состряпали, да в Сибирь, в холод, душу ити их мать. Стал отец мой за меня хлопотать, ведь он при чинах высоких престоял. Да куда там! Делу обратного хода не дают. А потом родитель мой, видимо, сомнения имел на мой счет. Мало ли де вдруг его дитя грабителем скажется на самом деле. Что тогда? Пропадай и честь и репутация.
Только раз мельком увидел Аленку свою. Печальная вся, голова на груди, приходила с отцом своим в следственное управление показания давать. В коридоре встретились взглядом. Ах, как много она мне хотела сказать, да не дали красноперые, растащили нас. А какие у ней глаза! Через всю каторгу пронес я тот взгляд наш прощальный.
Вот любовь к Аленушке и не давала мне съехать с катушек. Среди быдла лагерного выжил, не сдюжил. Думал, выйду на волю, найду ее, любимую свою. И заживем. Только все не так оказалось. Вышел в 65-ом, а ее уже нет. Умерла сердешная. От тоски. Меня все ждала, так как и обещала в своих письмах длинных. Буду тебя любить и ждать всея душой.