О. Память, что тебя жесточе,
Оглохшей от великих гроз!
Марк Шехтер
Я слышу голоса людей. Они волнуются, торопятся рассказать, боятся не успеть. Им уже под 85 и больше. В таком возрасте человек уже ничего не боится, ему только страшно оставить память в одиночестве без выхода в замкнутом наглухо пространстве.
От смерти иногда, с молчаливого согласия Бога, можно ещё на время сбежать. Время остановить нельзя. Человек существует как попутчик времени, а потом сгорает подобно метеору, оторвавшемуся от своей планеты Время. Потому и торопятся рассказать, соединить свою память с бесконечным временем.
Свою жизнь в двадцатом веке они описывают на русском языке, но квадратными буквами. Это не от старости, а от древности; это потому, что они думают и пишут на иврите – языке, который проявляется, подспудно хранясь в их памяти. Проявляется тогда, когда мишура их жизни становится невесомой, не имеющей никакого значения по сравнению с золотыми россыпями воспоминаний.
Родился я в начале моего двадцатого века. Новая ушица, казалось, уже была приготовлена для меня: Синагога, Больница, Дома, Бэйт Мидраш, Дороги, Полиция, Кладбище…. Назвали меня Яковым – явное доказательство, что мой дед по линии отца был ещё жив, но я его не помню. Моего брата уже назвали Ароном в честь деда, светлой памяти. Однако почти всю жизнь меня называли Яном, а брата – Лёней. Так было удобно.
Оглядываясь назад, мне кажется, что родился я значительно раньше. Сколько нужно времени, чтобы пройти расстояние от телеги до космического корабля? Есть и другие мерки. Сколько еврейских детей закопали в землю живыми за околицей Новой Ушицы в Трифоновском урочище? 400… 500? В переводе на жизнь, сколько это? 3000 лет?.. 5000?.. Может и больше. А если прибавить по половинке жизни их родителей, бабушек, дедушек убитых и захороненных рядом с ними?.. И всё это за одну мою ещё продолжающуюся человеческую жизнь.
Я хочу тебе сказать, читающий эти строки, что жизнь в Новой Ушице начиналась с торговой площади. Если бы не было её, не было бы и жизни вокруг. Как и любая площадь, она была почти круглой. Но это только с высоты. С высоты всё кажется круглым и плавным. На самом же деле, торговая площадь имела верх, низ и бока в виде тесно прижатых друг к другу домиков. Низ начинался вдоль Ковальской дороги над громадным оврагом, по дну которого бежала речка. Правильнее сказать, «над долиной реки Калюси», но ни один ушичанин не называл овраг долиной, и все знали, что речка называлась Ушицей. Это никому не мешало. Кроме того, разве овраг не может быть частью долины?
Ты заметил, наверное, что я разговариваю с тобой в прошедшем времени. Сегодня ушичане не говорят, их нет, они в другом мире. Их место заняли другие люди, пришельцы. Пришельцы говорят по-другому, но без ушичан Новая Ушица, что пустой кокон.
Между оврагом и верхней частью торговой площади по прямой не более двух минут ходьбы. Для ушичанина это занимало значительно больше времени, может быть, даже час. И это потому, что на торговой площади раньше торговали. Дома вокруг стояли вплотную, и в каждом доме лавка или мастерская, не похожие одна на другую. Ушичанин был человек любопытный и заходил в лавки не только купить, но и посмотреть, поговорить, утвердить себя в глазах другого. Так уж был устроен живой ушичанин.
Как раз посредине от торговой площади, как крылья из туловища птицы, ответвлялись две улицы. О второй улице я расскажу историю, которая родилась в моё время.
Если стать в центре торговой площади лицом к оврагу, то с левой стороны поднималась вверх улочка, в конце которой стоял просторный каменный дом с деревянной башней. Он как бы возвышался над всеми домиками Новой Ушицы. В доме размещалась полиция и больница. Полицейский с вышки мог наблюдать не только за жителями, но и за кладбищем – вниз от дома к речке. Больницу и жандармерию потом перевели в другие места, а в доме поместили ветеринарную лечебницу. При ней, в этом же доме, жил фельдшер-зоотехник Шлёма Флитерман, врачевавший больше людей, нежели зверей. Как и все ушичане он имел прозвище Шлёма Ройфер (от слова рофэ – на иврите – врач), некоторые называли его Ройтер (красный). Шлёма обладал двумя качествами, о которых знали все жители: первое – в какое время к нему ни обращались бы за врачебной помощью, то ли ночью или в ненастную погоду, он никому не отказывал; второе – скупость. Не было случая, чтобы он подал кому-либо милостыню в протянутую руку. В Новой Ушице было несколько лавок: рыбная, мясная, пекарня. В них, накануне субботы, в пятницу, по установившейся из года в год традиции, бедные могли получить продукты. В один из дней они пришли за пятницким пайком, но им не дали. В чём дело? Оказалось, Шлёма умер.
Благотворительность жила в Новой Ушице, я не ошибусь, если скажу, в каждом доме в той или иной форме. По пятницам дети из зажиточных семей разносили больным и бедным белые сладкие булки-хала. Само собой разумеется, что не только на частных лицах была построена система оказания помощи. При синагоге имелись общественные комиссии, раввин, габай, казначей, которые не оставляли без внимания нуждающихся и… себя тоже не забывали.
Нужно сказать, что ушичане не знали названий улиц. Не было надобности. В разговорах, при назначениях встреч назывались имена известные, например: возле синагоги, возле бани, возле школы, возле дома Кутермана, возле парка, возле Моныполь…
Район Моныполь присоединили к Новой Ушице в поздний период. Ещё при царе власти дали разрешение на монополию (право) построить в километре небольшой заводик для перегонки спирта. Отсюда и произошло название района – Моыполь. Евреи там не жили, только работали. В субботу ходили туда гулять в сады. Значительно позже, во время Второй Мировой войны двадцатого века, их там расстреливали.
В советское время на домах первой улицы повесили табличку «Старая Почтовая», добавили слово «старая»: всё, что было до революции, называли старым… миром; на второй улице тоже повесили табличку, но название сохранили – «Ветеренарная». Каждая улица длиной не более полутора минут ходьбы, это если не отвлекаться на «Гут морген» (доброе утро) или «Вус эпцех эрцех?» (что слышно?). Это были не просто улицы, а оси, вокруг которых ютились множество домиков с двориками, прижатых с одной стороны к оврагу, с другой стороны к центральной дороге (со стороны Почтовой) и к садам (Ветеринарная).
Раньше по Почтовой въезжали из Могилёв-Подольска в самый центр торговой площади. Со временем овраг перерезал улицу. Дорогу пришлось проложить чуть выше, где домов не было. Она входила уже в верхнюю часть площади и затем под прямым углом тяжело поднималась в гору на Миньковцы, Дунаевцы…. Это и была центральная дорога. Позже построили вдоль дороги общественные здания: полицию, новую почту, телеграф, кинотеатр, парк, школу, больницу…. Получились две улицы под прямым углом.
И ещё одна дорога, огибая торговую площадь, ответвлялась от основной круто вниз на Замихово, Браиловку, Бар. Места испокон веков еврейские.
Перед крутым спуском принято было проверять подковы у лошадей и колёса повозок. Поломок хватало. Поэтому на спуске находилось несколько кузниц под одной крышей, а дорога-спуск прослыла под название Ковальская (кузнечная) дорога.
Заезжих дворов в Новой Ушице было значительно больше, чем дорог. Что он из себя представлял? Длинный дом, в который с одной стороны въезжали вместе с лошадьми и бричкой, а выезжали с другой. Со стороны въезда размещались жилые комнаты, буфет, гастрономическая лавка. В противоположном конце – стойла для лошадей. Люди и лошади жили под одной крышей. Рядом с заезжим двором находилась и кузница, где подковывали лошадей, ремонтировали фаэтоны и телеги.
Овраг, приближаясь к торговой площади, уходит от улицы Почтовой в сторону, образуя площадку. На ней и разместился религиозный и общественный центр Новой Ушицы: Синагога, в которой была маленькая Синагога, где молились балагулы, два Бэйт Мидраша – новый и старый, баня. Сразу же за синагогальным двором между оврагом и улицей жили Пограничные, Фельдманы, Айзины, Шнирманы, Канцепольские, Достманы, Шпринцики, Безманы…
Мой дед Лейбиш Найман сегодня стоит перед моими глазами с красивой седой бородой, которую любил поглаживать во время беседы. Разговаривал он медленно, не повышая голоса. Бабушка Гися родила Лейбишу четырёх сыновей и одну дочь. Моего отца, Моисея, она родила в 1884 году. Михель, отец моей двоюродной сестрички Баси, был на три года старше. После моего отца родились – Мотл, дочь Туба и Ицик или Исаак. В прошлом рожали много и рано, и так же рано старились. Я хорошо помню всех, потому что по субботам мы обедали у бабушки Гиси и Лейбиша.
Это был не просто обед, а торжественный ритуал принятия пищи. В ней, в пище, был заложен тяжёлый труд, которому отдавали дань уважения. Никто не мог притронуться к еде, пока не ополоснёт руки над тазиком, пока дедушка не прочтёт молитву-кидуш и не сядет за стол. Так уж была устроена семейная пирамида. После этого бабушка Гиси вынимала из русской печи горшки с горячей пищей, сваренной накануне в пятницу. Эстер, жена Михеля, и её дочь Бася, мы её называли Асенька, помогали ей раскладывать в тарелки. Красавица Эстер, в семье её звали Ента, Ентале, заполняла дом заразительным грудным смехом. Дед был очень строг, особенно когда молился, но невестке своей прощал столь шумное поведение. Трапеза начиналась по негласной команде уважаемого деда. За столом слышались только детские голоса и смех Енты.
Мы, дети, называли дом Лейбиша голубятней из-за крутой и узкой лестницы. Взбираться по ней было настолько неудобно, что нам, уже сравнительно не маленьким, разрешалось справлять нужду в доме в отдельно приспособленной для горшков комнатушке.
Михель жил на торговой площади, почти в центре. Через дом от него, ниже к оврагу, жил его отец Лейбиш. Чем дом старше, тем ближе к оврагу. В овраге была вода, и приносили её домой на коромыслах вёдрами. Они держали вместе в доме отца лавку по продаже муки и крупы. Если ты меня спросишь, какое у дедушки Лейбиша образование? Мог ли он писать по-русски? Не знаю, что тебе ответить. Говорил он только на идиш, был сверх религиозный и пропадал в синагоге больше, чем в лавке. Поэтому и лавку вела его жена Гися с сыном Михелем. Жилой дом обычно был приспособлен не только для жилья, но и для лавки, мастерской и содержания домашнего скота.
Жилые помещения находились на втором этаже. Пастбищ вокруг Новой Ушицы хватало. Из окон каждого дома был виден нарисованный Природой пейзаж. Лучшего художника не найти. Если даже сегодня, я так думаю, взобраться на какое-либо возвышение в верхней части торговой площади, то можно будет полюбоваться на вид за оврагом. Особенно хорошо смотреть зимой, особенно из окна тёплой комнаты. Зимой всегда далеко видно.
Вот только еврейские дома разобрали, и я уже не был в Новой Ушице около 60 лет…
Я хочу тебе сказать, что дом Михеля с деревянными полами казался царским особняком по сравнению с домом деда с глиняными полами и крошечными комнатушками. Однако и он казался жалкой лачугой по сравнению с двухэтажным домом моего деда со стороны матери, известного в Новой Ушице адвоката.
Я почему-то любил находиться в доме Михеля. Может быть, из-за гостеприимной Енты или из-за моих двоюродных сестёр Аси и Рахели. Позже родилась Марочка и вскоре стала нашей общей любимицей. Чтобы зайти в дом Михеля, нужно было подняться на крыльцо по четырём ступенькам из белого камня. Под домом был солидный подвал, в котором хранились мешки с крупой и мукой. Почему солидный? Из-за широких, массивных двухстворчатых дверей и большого замка.
Мой отец, рассказывая о Новой Ушице, всё время подчёркивал, что в ней никогда не было действительно богатых людей, зато было много, очень много бедных ремесленников, живущих скудно, в обрез, но… никто не голодал. Я бы сравнивал Новую Ушицу с муравейником, с пчелиным гнездом… Дом на доме рядом с домом. Все чем-то были заняты. Работали швеями, портными, наборщиками в типографии, учителями, врачами. Изготовляли скобяные, деревянные, глиняные изделия, снимали в аренду сады, сушили фрукты, давили подсолнечное масло, мололи муку, строили, мостили, ремонтировали, начиная от обуви и одежды и кончая самыми сложными часами. Продавали и воспитывали детей. Двоюродный брат моего отца Шмиль Найман сдавал в наём квартиры, имел маслобойку. Наши соседи Бронштейны держали часовую мастерскую. Семья Гольдшмидт была известна изготовлением изделий из железа. Штирберги снимали в аренду сады, сушили фрукты и отправляли на север. Семья Достманов мастерили из дерева мебель, бочёнки. Их сосед Штильман преподавал математику. Семья Айзиных были меховщиками. Янкель Ак, Шнирман Ёся – кузнецами. Штаркманы, Глузманы, Гринманы содержали заезжие дворы…. Большинство мастеровых не кончали школ, в лучшем случае – хедер.
Мой отец с двенадцати лет работал наборщиком в частной типографии Полячка. В ней же работали братья моей мамы: Давид, Иосиф, Шлойма Зильберберги. Кстати, тому же Полячку принадлежал книжный магазин, и, громко сказано, но до революции он представлял еврейское сказано.
Моя мать Бела была первой портнихой не только в Новой Ушице, но и позже в Каменец Подольске. Братья подарили ей в 1914 году швейную машину «Зингер». После катастрофы эту машину мы обнаружили у наших бывших соседей, забрали, и с тех пор она передаётся как реликвия из поколения в поколение.
В один из августовских дней 1914 года в городе посредине дня поднялась страшная паника. Все бежали с криком «австрияки». Особенно метался полицейский; ушичане впервые видели его испуганным. Началась Первая Мировая война. Мы на подводе родственников сбежали в соседнее село к знакомым. Сегодня это кажется детскими игрушками. Всё в сравнении. На следующий день паника утихла, и мы вернулись домой. На торговой площади стояло много деревенских подвод, и на них – бородатые мужики в домотканой одежде с винтовками. В мирное время они проходили небольшую военную подготовку и пользовались какими-то льготами. Кавалерийская часть, разместившаяся во дворе дома в наше отсутствие, съела все домашние припасы.
Царские власти, подозревая евреев в шпионаже, переселяли их из прифронтовых местечек в глубинку. Новая Ушица располнела. В семье рассказывали, что Лейбиш с сыном разбогатели. Михелю пришлось даже выехать на юг России для закупки зерна. Так уж на войне: одних убивают, другие богатеют – игра в рулетку.
В 1915 году в Новой Ушице открылась гимназия. Она находилась в верхней части города, за парком, рядом с больницей. Директором, первым и последним, был Максимов Лев Петрович. Помещик, дворянин, очень образованный человек. Говорят, что когда-то ему принадлежало село Писец, расположенное рядом с Новой Ушицей. Стёжинская, дочь Максимова, вела «нулёвки» - подготовительные классы, а также театр и балет, прививала детям правила хорошего тона. Её муж, Николай Ильич, преподавал историю. Глеб, их сын, обладал прекрасным голосом и учил детей музыке. Ему приписывают организацию оперного театра в Каменец Подольске. Женился он на еврейке Раисе Моисеевне, учительнице французского языка в той же гимназии. Для чтения лекций Максимов приглашал в гимназию интересных людей из больших городов.
Гимназия существовала, в основном, на еврейские деньги. Насколько мне известно, евреи всегда были расположены к русской культуре. Ушичане называют тот период ренессансом.
До гимназии я посещал городское приходское училище. Многие еврейские дети учились в этом училище, а по вечерам дополнительно занимались в хедере – в частной еврейской школе. Я в хедере не занимался, о чём сегодня сожалею.
Накануне революции Новая Ушица напоминала бурлящий политический котёл. Мой отец был активным участником тех событий. В нашем доме частенько собирались его друзья – люди самых противоположных взглядов. Мне запомнились фамилии: руководителей сионистов Рабина Хаима и Фельдмана Пини; основателей колонизационного общества врача Ройзена Ицика, Зильбермана Ионы, Рабиновича Герша. Однако основная масса евреев Новой Ушицы поддерживали бундовцев и социал-демократов.
Во времена Керенского евреи получили право быть избранными в государственные органы управления. Ремесленники во главе с коммунистом доктором Дайчманом Менделем баллотировались в первом списке. Более зажиточная часть, владельцы лавок – во втором во главе с Фельдманом (в 1928 году Пиня Фельдман по английскому сертификату уехал в Палестину). Дома Новой Ушицы, заборы, деревья покрылись избирательными лозунгами, конечно, на языке идиш, призывающие голосовать, к примеру: «Штымп фор цетел нэмер цвэй!» - опускайте в урну бюллетень номер два. Население Новой Ушицы (еврейского, другого не было) раскололось на два лагеря: бедных и зажиточных.
Смутное время, деникинское и петлюровское, в моей памяти преломляется сквозь толщу времени воспоминаниями и более поздними рассказами людей значительно старше меня. Отца моего часто не было дома, мы жили за закрытыми дверьми. На Моныполь построили высокую деревянную вышку. Взрослые мужчины ходили туда дежурить, чтобы вовремя предупредить горожан об опасности. Доктор Дайчман организовал кавалерийский отряд самообороны. Вокруг Новой Ушицы рыскало много небольших банд, которые грабили только еврейское население. Именно с этими бандами успешно боролся отряд Дайчмана. Было много погибших и много похорон.
Борису Пограничному в 1919 году было двадцать лет. Он кончил иешибот (раввинское училище) в Каменец Подольске и должен был стать раввином, но стал разведчиком в бригаде Котовского. Борис принял революцию, не отвергая еврейской религии. Это потом религию превратили в «опиум для народа». Однажды его послали в разведку в Новую Ушицу. События происходил во времена Петлюры. Дом Пограничных находился чуть ниже Почтовой, возле оврага. Борис пришёл домой, спрятал оружие под крыльцо и… лёг спать. Своей бабушке он наказал побродить по местечку и разузнать кто, что и где находится. Его приход заметили. Двое казаков ворвались в дом, арестовали и повели в лес на расстрел. По дороге Борису удалось освободиться от пут; убить своих конвоиров; вернуться в Новую Ушицу; получить информацию о противнике и скрыться.
Герш Достман, сосед Пограничных, воевал вместе с Борисом в одной бригаде. Котовский послал Герша добывать коней. Лучшие лошади были у мельника, по-моему, тоже еврея. Герша и с ним ещё нескольких котовчан мельник встретил хорошо, предложил водку, еду, но лошадей не дал, сказав, что забрали из другого отряда. Герш вместо водки попросил вскипятить самовар во дворе. Во время чаепития он услышал лошадиное ржание. Оказалось, что мельник спрятал своих лошадей в сарае, замаскировав и засыпав его землёй.
Во время Петлюры по инициативе Кутермана Шмая, Гросмана Ицика и Квенцлера горожане-евреи собрали деньги, ковры, драгоценности и откупились огромной взяткой, предотвратив погром. Главари одного из петлюровских отрядов остановились в доме Кутермана, что на Почтовой. От дома к церкви евреи постелили красный ковёр. Церковь построили позже Новой Ушицы, и потому она находилась выше Почтовой на центральной дороге в Могилёв Подольский. Когда шёл молебен, еврейские матери сносили своих детей в подвал дома семьи Малах, который находился ниже к оврагу от дома Кутерманов. Прятали в надежде, что если всё-таки вспыхнет погром, то петлюровские главари не позволят убивать людей возле своего жилища.
Жизнь в период смены властей продолжалась, с теми или иными исключениями, в ежедневных молитвах, занятиях в Бэйт Мидраше, хедерах (их было множество в Новой Ушице), в гимназии… Лавки торговали, мастеровые работали, базары собирались.
Мой отец был бундовец. Сегодня модно их обвинять в анти сионизме, в преданности революции и лозунгам равенства и справедливости. А ведь тогда открылась перед евреями наглухо закрытая дверь в большой мир. Палестина казалась несбыточной мечтой, отвлекающей от классовой борьбы, от борьбы с пережитками прошлого. Россия родиной была…
Я расскажу, что произошло на моих глазах в доме Лейбиша на пейсах, по моему, в двадцать первом году. После синагоги собралась вся семья, стол был накрыт, как и полагается, согласно традиции. Ждали младшего сына Ицика. Он пришёл с чем-то завёрнутым в тряпицу и передал Михелю. Отец успел спросить сына: «Что ты принёс?», но того и след простыл. Михель последовал за ним, разворачивая на ходу тряпицу. Страшнее на пейсах не придумаешь! Он увидел ломоть чёрного хлеба и кусок свиного сала. Через несколько мгновений Михель вернулся бледный с пустыми руками и без Ицика. Никто не видел содержимого, но все поняли, что произошло нечто непоправимое. Больше Ицика в местечке не видели. Лейбиш о сыне никогда не спрашивал, имя его в отчем доме не произносилось. В том же году Тува, единственная дочь Лейбиша, уехала в Америку и как в воду канула. Раскол в семьях. Подобное в той или иной форме происходило во многих еврейских домах.
Хочу тебе сказать, что в разделении людей советская власть действительно достигла высот. Сначала на бедных и богатых. Богатых именем революции не грешно было пограбить, а то и убить, чтобы пограбить. Когда покончили с богатыми, и все стали бедными, начали расправляться с тайными врагами революции. Когда, казалось, уже со всеми покончили, начали делить народы на нации и национальности. Народ без земли не имел право называться нацией, то есть был как бы неполноценным, и должен был раствориться, исчезнуть в другом народе, у которого была земля. У всех была земля, только у евреев её не было. Разве люди, я имею в виду евреев, физически существующие на земле и имеющие письменность, писателей, религию, философию, историю, собственные дома могут жить в воздухе без земли? Евреи жили в Подолии, во многих других местах Украины и России значительно раньше других народов, в том числе украинцев и русских. Софистика родила преступление.
Асин отец, Михель, был самым мягким из братьев в семье Лейбиша. Первый раз Михель встретился с Ициком в Каменце спустя два года после событий в доме Лейбиша. Ицик учился в профшколе, мечтая стать учителем истории. Он снимал маленькую комнатку в облупленном двухэтажном доме в старой части города, напротив костёла. По рассказу Михеля, в комнате с трудом помещалась железная кровать, стул крепкий, как верстак, деревянный стол, заваленный аккуратными стопками книг на русском языке. Ицик бедствовал. Михель предложил деньги, но тот не взял.
«Тогда на пейсах я испытал себя, - не то оправдывался, не то продолжал убеждать себя Ицик, - хотя знаю, что обидел отца. Он виноват не меньше меня, отказываясь понимать время, а значит и нас, молодых. Мы, я и отец, верим в те же принципы мирозданья. Сегодня нет ни иудейства, ни христианства. Есть советская идеология, впитавшая лучшее из того и другого».
Я описываю тебе так подробно потому, что в нашем доме об этой незаживающей ране говорили часто. Мне известно, что Ицик поменял фамилию Найман на Нилов, имя - на Илья, работал директором школы, но женился, хотя и поздно, на еврейке. Время – лучший врач. Последний раз я встретился с ним в Харькове, кажется, в 1936 году. Я тогда был студентом, а он приехал на курсы повышения квалификации. Где он теперь и что с ним? Я не знаю. В Новой Ушице Ицик Найман был одним из первых коммунистов. За активность ушичане прозвали его «вертикыл», то есть крутящийся, непоседа…
Вскоре мой отец с семьёй и его брат Мотл переехали в Каменец Подольский. Перед отъездом Асенька нам подарила фотографию.
Два раза в году мы навещали деда. Добирались лошадьми. Время автомобилей ещё не пришло в наши края. С Балагулами-евреями договаривались заранее и по рекомендации. Они давали пассажирам в залог пять рублей – гарантию, что заедут с утра и довезут до места. Окончательно рассчитывались в конце поездки. Ехали два дня с ночёвкой в Дунаевцах у родственников. Дорога в Новую Ушицу, особенно после Дунаевцев, очень красивая. Мягкие холмы, покрытые лесами, тенистые долины, несметные ручейки и речушки... На подъёмах балагула просил пассажиров выйти из экипажа, чтобы лошадям было легче. Мы шли пешком вдоль дороги, и природа наполняла нас своим богатством. Нам казалось, что подъёмов значительно больше, чем спусков.
Дедушка Лейбиш просил меня: «Янкалэ, я дам тебе пять рублей, только посиди возле меня немного, не убегай. Я что-то тебе буду рассказывать, ты мне будешь что-то отвечать. Ты совсем стал шейгецем, я поучу тебя на еврейском». Сам понимаешь, какой интерес мне, такому непоседу, сидеть в лавке возле дедушки. Как многие ушицкие мальчишки, я провёл детство в овраге и, когда приезжал, стремился навестить его.
Моя сестричка Асенька выросла. Она увлекалась сионизмом и даже была членом ваада (комитета) Хашомер Хацаир при Еврейской Всероссийской Организации Сионисткой Молодёжи. За сионизм тогда ещё не преследовали и не сажали, но местные коммунисты смотрели на сионистов уже косо.
У меня сохранилась фотография новоушицких сионистов, и я хочу рассказать о их судьбе. Один из них Розенвассер выразился так: «Наше поколение начала двадцатого века родилось служить людям. Сионизм не отрицает социализм. В тридцатых годах, после окончания института, я поверил, что социализм не вредит еврейскому большинству. Кто не верил Советской власти во время её становления? Меньшинство, которого не было слышно».
Асенька любила работать с детьми. Она собирала детей младших классов, шли в сады на Моныполь или на водопады и там пели песни о Пелестине, учили язык…. Со временем Асенька стала коммунистом, директором школы, депутатам; жизнь, отданная людям.
Гречешман Авраам родом из Замихова, семь вёрст от Новой Ушицы. Деникинцы (войсковые части Директории, 1919 год) устроили в Замихове погром. Среди погромщиков нашёлся офицер, который под покровом ночи, спасая, вывез несколько еврейских семей в Новую Ушицу, в том числе семью Гречешман. Абрам, старший сын в семье, был в то время достаточно взрослым, чтобы сделать вывод. Он, оставив родителей и младшего горбатого брата, нелегально перешёл границу через Днестр, два года работал в Румынии и, добившись сертификата, в 1927 году добрался в Палестину.
В США выехало так много ушичан, что они объединились там в общину. Только в комитет общины в Нью-Йорке вошли Аврум Суларин (президент), Аврис Берн (вице-президент), Айзик Ротштейн (казначей), Нухем Эйдельман, Давид Склярский, Моше Бронштейн, Амис Вайнштейн, Иосиф Хазин, Еошуа Вайссер, Рувин Пограничный, Хава Гольдштейн, Пиня Штирберг, Айзик Штирберг, Аврум Штильман. Всё это я узнал значительно позже, когда эмигрировал в Америку.
Мой отец в Бога не верил, синагоги не посещал, говорил и писал на русском языке каллиграфическим почерком, искренне отмечал советские праздники. Но…. По настоянию деда мою и моего брата Бар Мицву (совершеннолетие) отпраздновали в Новой Ушице в синагоге по всем правилам.
Во время моего юношества еврейская религия, культура считались пережитком прошлого. Стихи глашатая революции Маяковского пробуждали в нас суперменов. Поэт еврей Иосиф Уткин призывал забыть прошлое, любить нашу родину – Россию. «Мы кузнецы и дух наш молод…», «Широка страна моя родная…» - наши песни, наши лозунги.
Я и мои друзья-евреи, а нас было большинство в классе, учились в русской школе. Еврейская школа тоже была, но евреи предпочитали отдавать своих детей в русскую школу. Вместо Торы изучали Гоголя. Преподаватель русской словесности, еврей Борис Михайлович, любил присваивать еврейским детям прозвища из «Мёртвых душ». Рабиновича он называл Добчинским, а Лейзеровича – Бобчинским. Так и звали их при встречах всю жизнь. «Ну, Бобчинский, как ты живёшь?»
Иногда к нам в Каменец приезжал дедушка Лейбиш. Он видел, он понимал, что мы живём другой жизнью. Папа и мама его щадили. Это было не так легко, но в квартире соблюдались все правила. Примус и керосинка на субботу прятались; пищу держали в термосах. Лейбиш с недоверием посматривал на термос, он привык к русской печи, но тактично молчал. В синагогу он не ходил, молился дома, часами уходил в себя, накрытый талесом, перевязанный филактериями. Он казался нам загадочным, пришедшим из другого мира. Если нужно было пройти в это время через комнату, то проходили тихо, на цыпочках.
Жена Михеля, Ента Файман, умерла от родов совсем молодой. Вся Ушица вышла её провожать, такие крики были. Асенька заменила своим сёстрам мать.
Вскоре начались аресты нэпманов, арестовали и Михеля. Асенька дежурила возле тюремных ворот, ходила по друзьям и родственникам, прося и одалживая деньги для выкупа отца.
Асенька окончила школу-семилетку в 1927 году. Её, как дочь нэпмана, не принимали ни в профшколу, ни в институт. «Прочь волков в овечьей шкуре» - бросали ей в ответ. Двери для дальнейшей учёбы закрылись, и она уехала работать учительницей в глухое село за Баром. Жила она на квартире у попа. Иногда приезжала к отцу, иногда к нам в Каменец и рассказывала смешные истории. Например, как во время поста поп и его жена закрывали в доме ставни, чтобы никто не видел, садились кушать, приглашая её. Когда ели свинину, просили Асеньку отвенуться.
Лавку Михелю пришлось закрыть. Работал он бухгалтером в рабкоопе – рабочем кооперативе по производству конфет и ржаных пряников. Я не знаю, было ли у него семилетнее образование, но русский язык он знал и решал самые сложные бухгалтерские загадки. Его просили сделать «баланс» многие руководители в Новой Ушице. Он любил шутить: «Мало того, что я Нейман, я ещё и нэпман». От второго брака у Михеля родилась дочь Феня. В то время он жил бедно, и Асенька помогала отцу, привозя продукты из села.
В тот же учебный год на пейсах собрались в Каменце. Мой отец в первый раз, больше я не помню, ради дедушки Лейбиша и бабушки Гиси провёл по всем правилам седер (порядок празднования). Асенька приехала к нам, Мотл был с женой. Михель советовался: «Что делать?.. Асенька должна учиться…. Не потому, что я хочу…. Это её жизнь». Мне кажется, что предложил Лейбиш, и мой папа сказал: «Что нам думать…. У меня рабочее прошлое, я удочерю её». Пошли к адвокату в Новой Ушице, родственнику со стороны моей матери, и оформили: Михель отказался от своей дочери, а его брат Моисей удочерил Асеньку.
На следующий год Асеньку приняли в учительский институт в Каменце. У меня появилась сестричка, а у моих родителей – дочь. Асеньку полюбили в доме, баловали, и она, сначала в шутку называла новых родителей отцом и матерью, а потом это перешло в привычку.
Жила она у нас, на каникулы уезжала к своему отцу. Помнится мне, что на первые летние каникулы, я уехал с ней. С дедушкой и бабушкой Асенька разговаривала на идиш, часто ночуя у них вместе с Марочкой. Лейбиш оттаивал, рассказывая внучке, а слушать она умела, о Торе, о еврейских обычаях. В пятницу Асенька вместе с бабушкой Гисей готовили традиционный субботний обед для немногих родственников, оставшихся в Новой Ушице. Мачеху Асенька вежливо звала Неней, но свою младшую сестричку Фенечку она полюбила так же, как Марочку и Рахель.
Утром, захватив несколько коржиков, Асенька с сёстрами и их подругами уходили в парк или на водопады. Она любила детей, учила их декламировать со сцены. Вскоре даже малютка Фенечка грудным голосом, с таким она родилась, нараспев читал: «Ветер, ветер! Ты могуч…»
Парк в жизни Ушичан занимал особое место, им гордились и целыми семьями проводили в нём свободное время, особенно в субботу. Вход в парк украшала деревянная арка на столбах. Справа находились две круглые площадки. Одна крытая со столами для игр, в бильярд, шахматы, домино, другая для танцев – открытая с летней эстрадой. По субботам и воскресеньям играл духовой оркестр. Парк казался нам необъятным.
Если бы деревья парка могли рассказывать? Однажды, в первые годы становления советской власти, приехал в Новую Ушицу отряд красноармейцев мобилизовывать лошадей. Без лошади крестьянин, что без рук, обречён на голод.
Некоторые из села Браиловка, недалеко от Новой Ушицы, отказались выполнить приказ. Непокорных арестовали и судили революционным трибуналом в народном доме, рядом с больницей. Четырёх человек приговорили к высшей мере наказания. Их заставили выкопать в парке могилы, завязали глаза красным платком и расстреляли. Среди приговорённых находился человек по фамилии Дидук. Я запомнил его фамилию, потому что знал его сына, совсем ещё мальчика. Он был свидетелем казни своего отца, метался между людьми, кричал. Такое не забывается.
Не менее популярным местом в Новой Ушице был каскад водопадов. Отсюда, возможно, и название примыкающего к ним села Каскады. Впрочем, само село тоже каскадом спускается к речке.
Новую Ушицу называли Украинской Швейцарией. Из больших городов, особенно из Ленинграда и Москвы, приезжали много людей отдохнуть, покушать фрукты. На водопады, около трёх километров от торговой площади, добирались пешком или нанимали балагул. Местность у водопадов живописная: смешанный лес, заросшие травой лужайки, на которых загорали после купания, вид на долину реки Калюси… Прозрачная прохладная вода широким потоком падала с высоты нескольких метров, била по телу так, что больше двух-трёх минут не выдержать.
У нас дома была большая библиотека на русском языке. Моя мама, хотя нигде не училась, любила русскую литературу. Это не просто слова. Сам Шолохов оценил знания моей мамы. Вот как это произошло.
Мамин брат Давид был бундовец, а его жена социал-демократка. Во время Петлюры его жену повесили. Перед казнью она попросила мужа, чтобы он взял в жёны её сестру. Видно было не суждено, вскоре и сестру убили петлюровцы.
Прошло время. Давида пригласили в Москву заведовать отделом в журнале «Молодая Гвардия». Там он встретил Цесарскую, мать знаменитой артистки Эммы Цесарской, и женился на ней. Однажды моя мама приехала к своему брату в гости. Михаил Шолохов часто заходил к ним, и на одной из встреч мама поделилась с ним о «Поднятой целине». Шолохов выслушал и спросил: «Ваши замечания для меня очень ценны. Какой литературный институт вы кончали?» Узнав, что у мамы нет образования, он сравнил её с Ильёй Эренбургом.
В 1930 году отец решил через «Общество Земельного Устройства Евреев» отправит меня в Харьков для получения профессионального образования. Перед отъездом мы сфотографировались. Хочу сказать, что Асенька и мой отец были «не разлей водой».
В тот же год Асенька тоже покинула наш дом. Вот как это произошло. В Асеньку влюбился Асюта Гальперин, атлетически сложенный парень, спортсмен. Он стал захаживать в наш дом. Асенька тоже была к нему неравнодушна. Моим родителям это не понравилось. Они хорошо знали Асиного жениха Изю Штаркмана. Его отец Герш Щтаркман держал в Новой Ушице заезжий двор. Когда началось раскулачивание, вся семья Штаркманов поднялась и сбежала в Одессу. Многие евреи в то время покидали Новую Ушицу. В Одессе Изя работал слесарем на заводе Январского Восстания. Так было принято в то время: зарабатывать пролетарское прошлое. Он иногда приезжал к нам домой, чтобы повидаться с Асенькой, и мы считали его своим человеком.
Моя мама Бела решила поговорить с ухажёром Асеньки. «Асюта, Вы знаете, пожалуйста, я Вам отказываю входить в наш дом, у Асеньки есть жених». Я не знаю, было ли это согласованно с Асенькой, но вскоре приехал Изя и забрал её в Одессу.
Бывшие нэпманы и сионисты, переехавшие из Новой Ушицы в другие города, боясь доноса, скрывали своё местонахождение, и лишний раз старались не показываться в местечке. Поэтому Асенька и Изя не приезжали в Новую Ушицу, и Михель увидел фотографию года через два, когда я приехал навестить дедушку и бабушку. Михель долго рассматривал фотографию. Видно, ревновал Асеньку отцовской ревностью.
В 1940 году, окончив в Харькове институт и получив направление на работу в Краматорск, я приехал попрощаться в Каменец к родителям. В Новую Ушицу заехал всего на несколько часов.
В доме Михеля на комоде в большой комнате стояли две фотографии, обращённые друг к другу. Одна известная мне, вторая…. На второй были родные, которых я знал, и новое поколение, с которым не был знаком, в том числе Таль и Жанет – дети Асеньки и Изи, сын Рахели и Яши Цукермана – Лёвочка, в честь дедушки Лейбиша.
Михель рассказал целую историю, как его внукам Лёве и Талю по настоянию Лейбиша сделали брит (обрезание) в Одессе. Такова была в те времена жизнь.
Фанечке, слева в первом ряду, исполнилось 13 лет. Как и все Найманы, она увлекалась театром и танцами. Веснушки под глазами, смешливый взгляд выдавали в ней беса.
Марочка занималась в Николаеве в учительском институте, ей оставался ещё год учёбы.
Во втором ряду справа стоит Циля Фейман, родная сестра первой жены Михеля. В тридцатых годах в Новую Ушицу прибыл отряд чекистов. Они остановились в заезжем доме Фейманов, рядом с синагогой. В отряде находился еврей Паша Шмаевский. Он вюбился в Цилю и увёз её в Мариуполь. Хочу сказать тебе, что слово ЧК наводило в то время на людей не только страх, но и уважение. Служить в ЧК, защищать достижения революции считалось честью, и потому среди чекистов много было евреев. Время разочарований ещё не пришло.
В центре фотографии бабушка Гися с правнучкой Жанет на руках. Если я не ошибаюсь, бабушке было тогда не менее 75 лет.
Лейбиша в живых уже не было. Он умер в 1938 году вскоре после закрытия синагоги в Новой Ушице. «Случилось несчастье – дети отвернулись от Бога, синагога закрыта…. Я хочу умереть раньше и не видеть мучений наказуемых…». Так говорил Лейбиш, и Бог забрал его. Мог ли он предчувствовать великое несчастье? Не знаю, что тебе сказать, но Тору он знал хорошо.
С Михелем я прощался в надежде на скорую встречу. Никто не мог предполагать, что человечество стоит на пороге безумия. Как оказалось, со многими, в том числе и моими родителями, прощался навсегда.
Всю войну я проработал на Урале на одном из самых больших танковых заводах, бывшем заводе имени Кирова в Ленинграде. Директором завода был еврей Зальцман. Об этом времени я могу рассказать удивительно интересные вещи, потому что был непосредственно связан с ним, летал на его персональном самолете. Имя Исаак Моисеевич Зальцман произносилось на заводе наравне с именем Иосифа Виссарионовича Сталина. Два раза в день они говорили по телефону: Зальцман докладывал товарищу Сталину о количестве выпущенных танков.
Моя жена Гета, окончив Одесский медицинский институт в 1941 году, во время войны работала врачом санитарного поезда.
Мой брат Лёня добровольцем пошёл на фронт в парашютные войска. Под Сталинградом его ранили. В Каменец Подольский Лёня добрался сразу же после освобождения города Красной Армией. Тогда он ходил ещё на костылях. В квартире родителей жили незнакомые люди. Лёня зашёл к соседям украинцам, с которыми родители дружили до войны. Он увидел одежду отца и матери на них, увидел знакомую с детства мебель.
Отца моего, Моисея, украинские шуцманы четвертовали на глазах матери, заставив её закопать в какой-то яме остатки тела. Моя мать Бела, брат её Мотя с семьёй, как и всё гетто, были расстреляны через месяц.
В Новой Ушице я не был с 1940 года. Трагедия еврейского населения города мне известна со слов. Вместе с Михелем, братом моего отца, лежат в братской могиле две его дочери Рахель и Феня, его мать Гися, его вторая жена Нении, его пятилетний внук Лейбиш погребён там заживо….
Я вижу по глазам, хочешь спросить: «Почему я не живу сегодня в России? Не задавай мне этот вопрос, я всего лишь на всего человек. Разве я тебе не всё рассказал?