…Любил, не взяв от своей любви ни листка, ни цветка, ни плода…
Джованни Боккаччо
Журнал Ветровского
…Я просто трус! Да, самый настоящий трус! Возомнил себя этаким всесильным начальником: дескать, располагаю людьми, как хочу…праздный мечтатель! «Поезжайте, князь, в Тверскую губернию…» - думал, с его отъездом для меня что-то изменится, возлагал такие надежды на это лето…И что же? - лето прошло, а я люблю по-прежнему безмолвно, безнадежно…черт возьми, это же Пушкин! Она часто бывает у Пушкина…но это неважно. Все остается также, неизменно, как и весною: я вижу ее почти каждый день, и также не могу найти в себе сил…мне сорок пять лет - это просто смешно! Жалкий мечтатель, романтик, трус!.. Наверное, мои дети смеются надо мною. А она - она избегает меня, она, кажется, догадывается…а Пелагея - она близка с нею…черт возьми, они, наверное, вместе смеются надо мною! Нет! нет! Она не может, она слишком чиста, слишком непорочна…я чувствую, она тоже страдает. О, если бы она принадлежала человеку, действительно достойному такого совершенства, я бы смирился, я бы попытался забыть…но разве я не пытался?
Решено, завтра я ей откроюсь…Сколько предыдущих страниц исписано подобными фразами! - это становится уже не просто смешно, но страшно… Помню, Володя, маленьким мальчиком, говорил мне: «Знаете, папенька, когда у меня что-то не выходит или просто не хочется делать, в той же арифметике, например, я даю себе слово Ветровского, что непременно сделаю это».
Может быть, и мне поступить, как Володя?..
* * *
Поистине, нет ничего очаровательнее ранней осени в Царском Селе. Окунувшись в золото парков, затеряться среди дерев и здесь, наедине с природою, отвлечься ее красотою от тяжелых мыслей. Но царскосельские парки сейчас были оживленнее петербургских проспектов, и искать уединения здесь было бесполезно.
Евдокия нашла его среди небольшого сада, окружавшего дачу. Здесь были такие же высокие яблони, как у дома Одоевского, они закрывали собою вид на соседнюю дачу, создавая ту атмосферу уединенности, к которой так стремилась Евдокия.
Тяжелые ветви, склоняясь, обращали к ней крупные золотистые плоды свои, но Евдокия, не замечая яблок, обходила небольшой сад, снова и снова перечитывая первое письмо, полученное ею от Одоевского:
«Как горько, Дуня, обращаться к тебе письмом, как нестерпимо, поднимая голову ото сна, видеть солнце вместо глаз твоих, какою внезапною тяжестью обрушились на меня это одиночество, это пустота…Ты скажешь, я жесток с тобою? - Нет, если я скажу, что только делясь с тобою всем, чтобы не происходило со мною и во мне, я смогу как-то облегчить мои страданья. О, как ужасно сознавать, что ты сейчас плачешь, читая это письмо, а я не могу осушить слез твоих!..
С этого дня я решил обращаться к тебе в журнале моем: все мысли мои обращены к тебе постоянно, и запись некоторых из них, думаю, будет некоторым облегченьем тебе…
* * *
Ветровский любил осень. С нетерпением ждал он окончания лета, в надежде, что золотая осень принесет отдохновенье от бурь и дождей, что наступят, наконец, теплые дни. Последнюю неделю погода стояла именно такая - сухая и ясная. Но эти дни, залитые долгожданным золотом листвы и солнечного света, прошли для Ветровского в мучительной борьбе. Он словно очнулся - желтеющие листья, возвещение наступившей осени, вырвали его из забытия, в котором он пребывал все лето, воспринимая как должное почти постоянное присутствие Евдокии рядом, возможность видеть ее, говорить с нею. А то, для чего он снял эту дачу в Царском Селе, для чего отправил князя Муранова с особым поручением в Тверскую губернию, постоянно откладывалось: Ветровский словно боялся, что, услышав прямое признание, итак избегающая его Евдокия совсем перестанет показываться ему на глаза…