Из подъехавшего фургона высыпали солдаты.
Старик вздрогнул. Эмалированная миска выпала из рук старухи, ударилась о пол, и со звоном описав круг, замерла.
Постучав, в избу вошёл красный от мороза лейтенант. Старуха опустила глаза, сгорбилась, сжалась; старик с достоинством встал возле буфета.
Молчание. В печи потрескивали угольки, и тикал механический будильник перед желтым снимком бравого солдата на фоне Рейхстага.
- Здравствуйте! Нам бы поленьев сухих для кухни, - сказал военный, смущаясь тишиной.
- Ах, деточка! – ожила вдруг старуха. - Дадим сколько надо.
- Пошли! - обрадовался старик, надел фуфайку, кроличью шапку-ушанку и, прихрамывая, вышел из избы. А старуха, суетясь и вытирая на ходу мутные слёзы, вошла в чулан, собирать гостинцев для солдат.
Набрав дров, служивые дружно запрыгнули в кузов, мелькнув черными кирзовыми сапогами из-под подолов серых шинелей.
- Вы уж, извините, - сказал лейтенант, натирая ладонью побелевшее ухо.
- Ничего, ничего, сынок! Мы ж думали, - замолчала старуха, будто заново переживая те минуты, когда увидела фургон, - думали сына нашего из Афганистана привезли.
Лейтенант на минуту застыл, посмотрел на часы, потом обнял старуху, пожал еще трясущуюся руку старика:
- Не знал. Надо было к другому дому подъехать, - виновато сказал он и запрыгнул в кабину.