Она проснулась среди ночи. В груди в области сердца жгло, казалось, яд растекается во все стороны. От боли онемело все тело, стало тяжелым и одновременно воздушным, будто чужим. Только голова оставалась ясной. И воспоминания чередой проходили перед глазами, вспугнутые приснившимся сном, повторявшимся уже неоднократно.
Во сне она была на поле, изрытом окопами, воронками от бомб, вся земля была вывернута как будто наизнанку, а вокруг тела бойцов. Она переходила с окаменевшим сердцем от одного неестественно лежащего тела к другому, искала своего единственно любимого, которого не успела долюбить, с которым не успели пожить. «Семушка, милый, где же ты? Как я по тебе соскучилась! Господи! Дай мне найти его, хотя бы похоронить по-человечески, чтобы знать куда приходить на его могилку!»
Так она переходила от одного тела к другому. И вдруг услышала родной голос: «Катенька, жена моя ненаглядная, здесь я…» Обернулась, а он стоит средь березок худой, кожа да кости, обросший, в глазах тоска неизбывная. Но смотрит на нее нежно, ласково, с такой любовью неземной и улыбается: «Катя, Катя, Катерина, неустанно я шепчу… милая моя! Как ты? Как детки, девочки наши? Сберегла ты их, как я тебя просил?» «Сберегла, вырастила… А я ведь так замуж и не вышла, все тебя ждала. Одного тебя любила. Семушка, родной, ученая головушка, что с тобой, почему ты такой худой?!» «Эх, Катюша, как издевались над нами немцы, не передать… говорить не хочется.» «Устала я без тебя, Сема, ой, как устала, забери меня к себе.» «Ничего потерпи, Катенька, любимая моя, я приду за тобой, время подойдет, потерпи…»
Сон был очень ясным. До сих пор в ушах оставался звук его голоса такого родного, который она не смогла забыть за шестьдесят с лишним лет. Перед глазами стояли его впавшие, но светящиеся любовью, глаза, никто и никогда так не смотрел, кроме него, на нее, худые небритые щеки. И следом за этим образом ей вспомнилась вся её жизнь, до и после него.
Особенно начало жизни после него…
* * *
Март в том далеком 1942 году выдался не по-весеннему зимним: вьюжным и морозным.
Она была на дворе, когда у ворот остановились сани с соседом Иваном Горелиным. Он ехал из Оренбурга, куда увезли месяц назад её Семушку на призывной пункт. «Видно вести от Семена привез, - с замиранием сердца подумала Катя, торопясь к приехавшему соседу. Тот, не торопясь, вылез из саней, закурил самосад.
- Может в избу зайдешь, дядь Вань?
- Нет, Катерина, домой тороплюсь, еще ходку сделать надо, пока лошадь за мной. Я что сказать то тебе хотел. Сёму твово видел. Обхудел он жутко, оброс. Да не один он такой. Все, кто там есть на призывном. Держат их в каком-то загоне, чего уж держат, не знаю. Все голодные, обросшие, смотреть страшно, не мужаки, а скелеты ходячие. При мне кормежка у их была, показал он мне похлебку. Без жиринки, вода да картоха и та не чищенная, не резанная, мороженная. А он же у тебя нтиллегент, ученый, брезговат есть несвежее. Вынул он ту картоху из похлебки и кинул об стену. А она как мячик отскочила, даже по стене ничуть не размазалась.
Пока дядька это рассказывал, у Кати защемило сердце от жалости к мужу, от злости на тех, кто так издевается над ним. «Это ж почему такое то обращение? Неужто мужики, что идут защищать Родину, не заслужили человеческого отношения?» Слезы, незамеченные ею, катились из глаз. В голове билась мысль: «Что же мне делать? Как и чем помочь моему Семушке?»
- Дядь, а когда отправють их на фронт то? Про это, что слыхать?
- А это, Катерин, никому не известно. Молчат покамест.
- А может я успею сходить в город. И еды отвезу Семушке, и одежды какой, да и повидаюсь хоть с ним. Кто знает, когда теперечи увидимся. Как думаешь, дядь Вань, а?
- Ой, девонька, не знаю… А как пойдешь то? У тебя вот двое дитев малых. Их то на кого оставишь? Шурка то хоть ладно уж сама передвигается и лопочет, а малая то еще в люльке лежит. Пропадет без тебя. А Сема просил передать тебе наказ, чтобы берегла девок пуще глаз. Придет с войны, спросит за них. И себя наказывал беречь. Любит он тебя очень. Все спрашивал, как ты, да как дочурки, не болеете ли. Ты уж себя побереги, да их. А наше дело мужицкое: терпеть, воевать, да вас оберегать. Ну, все, Катюха, поехал я, и так задержался.
Она стояла у ворот до тех пор, пока сани не завернули на другую улицу. Их дом был крайним, и все, кто приезжали или приходили из Оренбурга или райцентра, останавливались у ее дома, чтобы поделиться новостями.
Зайдя в избу, Катя, уже не сдерживала слез. Старшая, Шура, качавшая люльку с сестренкой, увидев, что мать плачет, села посередь пола и тоже разревелась. Младшая, почувствовав, что люлька прекратила свое плавное покачивание, громко начала кричать, требуя внимания к себе. Не обращая внимания на крики детей, Катя суматошно думала: «Что делать? Что делать? Нет, надо срочно идти в Оренбург. Пока Семушку не отправили на войну. Я хочу его увидеть, это самое важное сейчас. Без него нет мне жизни. Ну, почему, почему мне столько испытаний. Сама росла без матери, с двух лет в няньках, уже на кусок хлеба зарабатывала. Ласки ни от кого, даже от родного отца не видела. Бабушка Ксеня только, царствие ей небесное, был моим солнечным лучиком. Только она одна меня жалела, только у нее я могла отдохнуть душой. И потом встретила Семушку, мою ученую головушку. Прикипела к нему всей душой. Да и как не прикипеть. Ласковый, обходительный, слова грубого никогда не сказал. Когда встретились впервые, сразу назвал меня Солнышком, Солнечным зайчиком, конопушкой-рукодельницей. Только и радовалась я жизни с ним два года. Господи! Прошу тебя, сохрани его для меня сироты обездоленной. Не дай стать и моим деткам сиротами. Да и как я без него подниму деток, на ноги поставлю. Пропадем мы без него!»
- Ба, это что за гвалт? Катерина, приди в себя! Что случилось?
Только сейчас Катя заметила, что в комнату из сеней, отряхивая полушубок от снега и развязывая на ходу полушалок, вошла тетка Молодая, как все ее звали на селе. Была она самой молодой снохой в большом семействе, так и прозвали ее сначала молодухой, а потом теткой молодой.
- Теть Нюра, горе то какое!…
- Какое горе? Говори толком,- звонким, но требовательным голосом, потребовала вошедшая.
- Семушка…
- Что с ним, Катенька? – голос приобрел испуганный оттенок, - Что случилось, милая? Да говори же, перестань завывать!
- Голоооодный он там, худооооооой…
- Да живой ли?
- Живоооой.
- Вот глупая! Чего тогда ревешь, дурина?
- Не знаю чего делать. Идти надо в город.
- Ты чать сдурела, Катькя? До города 150 километров, не дойти. А дети на кого, скотина?
- Свекровь попрошу, чать присмотрит за детями то, да и за скотиной. Не чужие.
- Ох, отчаянная ты голова! Завидую твоему Семке. Это ж надо из любви к мужаку в такую даль собраться.
Собралась в дорогу она быстро. Дольше пришлось свекровь уговаривать присмотреть за детьми и скотиной. Наморозила несколько корчажек молока, испекла лепешек из запасной муки, кое-что из вещей прибрала. Нагрузила санки. И с третьими петухами уже вышла в путь.
Идти было легко, не смотря на мороз и начинающуюся пургу. Надежда скорого свидания с любимым мужем окрыляла ее, вселяла в нее силы. Мысли о детях, о хозяйстве остались на втором плане, почему то была уверена, что с ними будет все хорошо и за время ее отсутствия ничего не случится.
К вечеру устала, озябла, но мысль, что может не успеть, гнала ее вперед, заставляя забыть и о страхе перед серой опасностью, волками, которых, как это всегда бывает в годы бедствий, расплодилось видимо-невидимо.
Неделя прошла для нее, как один день.
Уже на подходе к городу, ее вдруг охватил страх: «Не успела, опоздала, увезли Семушку от меня.» Она гнала эту мысль, засевшую в ее мозгу, как заноза. И еще сильнее торопилась, не смотря на то, что силы ее были уже на исходе. Даже забыла, что сама два дня ничего не ела, в рот не брала, кроме снега, которым смачивала пересохший рот.
Останавливая проезжающие мимо сани, догоняя одиноких прохожих, она в предрассветном сумраке нашла призывной пункт. Долго стучалась в будку дежурного, который высунув наконец заспанную голову и узнав чего ей надо, недовольно и безразлично буркнул: «Опоздала, сердешная. Погрузили их вчера в вечор в теплушки и увезли на передовую. А куда - не знаю. Жди таперя весточки от него самого.» Звук, закрывающегося окошка, отозвался в ее голове набатным звоном.
-Эй, тетка, чего расселася посередь дороги. Дай проехать, что ли. - Очнулась она от крика бородатого дядьки, управлявшего повозкой.
Уже засветало. Сколько она просидела рядом со своими санками с гостинцами родненькому Семушке, не ведомо. Все тело будто налилось свинцом. Голова отказывалась верить в происшедшее. «Семушка, родной мой, а ведь я больше тебя не увижу. - возникшая мысль обожгла огнем. -Как же мне жить то теперь? Господиииииииии!» Беззвучные рыдания уже не сдерживаясь прорвались наружу.
Бородатый дядька слез с повозки, сочувственно гладил по спине, помог подняться на ноги.
- Эх, война-война, стерва она! Всех делает несчастными, детей сиротами, жен вдовами, мужиков калеками. Ну, давай уж бедная, не убивайся так то. Жить надо. Детки поди есть? Вот о них теперь пекись. А там, кто знает, все и обойдется. Чего раньше времени убиваться то.
Обратная дорога оказалась тяжким испытанием. Обессиленная долгой дорогой, тоской по мужу, голодная, Катя с трудом передвигала ноги. Не было уже той легкости, с какой она шла к городу. Санки казались тяжелыми и упорно не хотели ехать в гору, а с горы наоборот тащили ее за собой.
Платок сбился набок, полушубок не держал тепла и с радостью впускал под себя холодный промозглый ветер, который под вечер сменялся морозным. Одну рукавицу она потеряла, когда пыталась прицепиться к саням, проезжавшим мимо. Попросила дедка подвезти попутно, он вроде притормозил. А когда стала цепляться, оскалил рот в улыбке, стеганул каурую и был таков. А рукавица зацепилась за край саней и слетела с руки. Но она уже и холода не чувствовала. Все тело, руки, ноги в не подшитых катанках задеревенели, глаза почти ничего не видели, то ли от слез, то ли еще от чего, когда она наконец пришла на заезжий двор к Урмановым в райцентре в 30 км от своего села.
Обогретая, напоенная душистым чаем, она немного пришла в себя, чтобы дальше продолжить путь домой, к детям, к хозяйству.
* * *
Семушку своего она так больше и не увидела. Получила от него только два треугольничка, где он больше спрашивал про нее, про детей, чем говорил о себе. Видно нельзя было.
Только в последнем письмеце он написал, что завтра идут в решительный бой. И очень просил беречь себя и деток. А потом пришло извещение, что пропал Семушка - ученая головушка без вести.
А она так и продолжала его ждать. Может вернется. «Вот ведь у тетки Молодой муж через 10 лет после войны вернулся. Может и мой где мается, ждет когда можно будет вернуться. Вот радость то будет. А сейчас уже чего его то ждать. Другого ждать надо, когда он меня заберет к себе.»
Одинокая слеза скатилась на подушку. Желание увидеть его, погрезить им, вновь увлекло ее в отрывистый сон.