Австралийское правительство финансировало издание сборника воспоминаний иммигрантов, приехавших из различных стран. Эти воспоминания, как я понял, будут пылиться на полках публичных библиотек, и помогут будущим поколениям австралийцев, коли найдутся желающие, понять нас. В чём я очень сомневаюсь.
То, что написано ниже, написано по просьбе еврейских организаций, и поэтому, в основном, я буду писать о моём еврейском опыте жизни в Советском Союзе.
АРКАДИЙ КЛУГМАН
Я родился после войны в городе Чимкенте столице южного Казахстана.
Идиш я не знаю: мои родители говорили на нём только тогда, когда хотели, чтобы я не понял, о чём они беседуют. Вспоминая своё детство, я с трудом могу вспомнить что-либо, связанное с еврейством.
Осколки прошедшей жизни бережно покоятся в глубинах памяти, эту разноцветную мозаику переживаний, событий и лиц я и представляю на суд читателя.
Дай мне руку, дорогой Читатель и добро пожаловать в моё тайное царство мир моих Воспоминаний.
* * *
Моя мама, Хана-Рива Орликовна (так было записано в паспорте), 21-го июня 1941-го года окончила Харьковский юридический институт имени Кагановича, в день начала Войны. Эвакуация. Трёхдневный путь от Харькова до Чимкента буро-зелёная змея поезда, набитая беженцами, проползла за два с половиной месяца, безжизненно застывая на промежуточных станциях, перроны и пристанционные территории которых были сплошь покрыты экскрементами, единственно доступным оружием отчаявшихся беженцев напомнить о себе и ускорить отправку состава до следующей станции.
Моего отца звали Лев Моисеевич Клугман. Родился в Киеве. Из отрывочных разговоров родителей знаю, что во время войны он находился в трудовом лагере. Чем отличается этот лагерь от тюрьмы, я не знаю. Делиться подобного рода воспоминаниями с детьми было не принято.
Часть первая: ЧИМКЕНТ
Когда-то, много веков назад, вдоль отрогов западного Тянь-Шаня пролегал Великий шёлковый путь. Среди городов, выросших на Пути, пожалуй, самым славным и богатым был Сайрам. И так как любая ценная вещь нуждается в защите, то для защиты Сайрама и была построена крепость Чимкент. Шли века, и бежали годы, а Чимкент рос и рос, и дорос до крупного областного центра, в то время как богатенький Сайрам выродился в небольшое одноимённое село, единственной достопримечательностью которого был уютный ресторанчик, привлекавший своей уединённостью, и в котором городское начальство изгоняло водкой усталость, накопившуюся от строительства светлого будущего.
Чем замечателен Чимкент, это своим устойчиво-тёплым летом. С конца мая до середины августа ни одного дождя, и столбик термометра днём постоянно старается прошмыгнуть за сороковую отметку, и часто с большим успехом. Езда в городском переполненном транспорте летом незабываема, когда из всех чувств, дарованных человеку, доминируют осязание и обоняние, причём по принципу полного паритета, а именно – кого осязаешь, того и обоняешь.
Зимой наступает облегчение, и для любителей прогуляться в резиновых сапогах по жиже из мокрого снега и грязи, наступает их время. Но вот приходит весна.
Она приходит сегодня и завтра ты уже в весне. Сразу становится тепло; степь, насколько охватывает глаз, краснеет, покрываясь маковым ковром; фруктовые деревья моментально расцветают.
В противоположность весне, осень в Чимкенте наступает крадучись. Прекрасная пора, когда жара постепенно переходит в тепло, базары полны фруктов, и дни, которые становятся короче, пронизаны какой-то неуловимой грустью.
Неиссякаемый источник гордости Чимкента это его цементные, химические, металлургические, фармакологические и т. д. заводы, придающие непередаваемую атмосферу городу, причём состав этой атмосферы и, соответственно, запах, постоянно менялся и зависел от направления ветра и интенсивности работы источника гордости.
В Чимкенте, к юбилею, я не помню даты,
''В годах, мне помнится , восьмидесятых'',
На площади центральной, моде отдавая дань,
Воздвигли Ильича, чья каменная длань
На подвиги звала сынов беспечных Казахстана.
Мы - молодёжь, любили истукана,
Поскольку за спиной Вождя пролетариата,
В тени деревьев и кустов примятых,
Пилось особенно приятно.
Сосед мой наркоман, игрок на семиструнной.
“В борьбе за коммунизм мужает юность!”-
Во всю длину над стенкой огневой кумач
Повесил. Он с детства был хохмач.
Признаюсь, что призыв звучал красиво,
Хотя и несколько фальшиво.
Но как умело! С закавыкой и подвохом,
Отмечена покойная эпоха,
Сарказмом анашиста-скомороха.
О дальней Родине писать предстало со слезою
Умиленья, повисшей на реснице. Не скрою:
Слезы не выжал. И голос не осёкся.
Мне прошлое как жерло затхлого колодца.
С кривой улыбкой память подаёт сюжеты
Про пыль, которой в мире гуще нету
Про грязь, что осенью в дождливую погоду
На обувь налипает, как колоды.
Тоской пропитанные годы!..
Да! Ещё заводы: фосфора, свинца, цемента.
Почила в лёгких вся таблица элементов,
Плод Менделеева неугомонной мысли,
В учебниках чьё место - а не в организме.
Так помню я. Другой бы написал про росы,
Которые босой ногою на заре топтал.
Про белоствольные красавицы-берёзы,
Которые часами обнимал
До одуренья.
Так не могу . Прошу прощенья .
* * *
Евреев Чимкента условно можно было разделить на три основные группы.
Первая. Бухарские евреи евреи, жившие в Средней Азии испокон веков и не растерявшие еврейских традиций во времена скитаний.
Вторая. Евреи, не вернувшиеся в родные места после эвакуации и осевшие в Чимкенте, песчинки, выброшенные безжалостной волной на чуждую почву.
Третья. Евреи, приехавшие после войны в качестве специалистов, на мой взгляд, самая ассимилированная часть евреев.
Основные знания о евреях я черпал на улице от товарищей по играм, просвещенных своими родителями. Они до сих пор бережно хранятся в моей памяти.
* * *
Немцы, взяв в плен группу солдат и отделив евреев, предложили неевреям расстрелять евреев. Те, естественно, с презрением отказались. Но немцы, глубоко понимавшие еврейскую натуру, теперь предложили евреям расстрелять своих товарищей, на что те радостно согласились, но, как оказалось, зря они радовались!
Коварные тевтоны поотбирали ружья у евреев и роздали их «поумневшим» неевреям, после чего справедливость восторжествовала.
* * *
Нужно признаться, что местное население, ранее знавшее о евреях лишь понаслышке, не было заражено традиционным антисемитизмом, и к евреям относилась с явно выраженным любопытством. Мой приятель, живший во время войны в Ташкенте, рассказывал, что к ним, беженцам, ютившимся в одной комнатке, как-то зашёл в гости хозяин узбек и начал ощупывать головки у детей. В ответ на удивлённые взгляды родителей, он простодушно сказал, что хочет собственноручно убедиться в том,что у евреев растут рога.
Приятель рассказал историю из детства,
Как беженцы снимали угол у узбеков,
Желанный островок в водовороте бедствий,
Подачка жалкая неправедного века
Глава ж семейства - местный грамотей,
Узнав, что рядом с ним живут евреи,
Тайком нащупывал головки у детей.
Признайтесь - странноватая затея!
А просто «мудрый» аксакал Шавкат–ага
Хотел собственноручно этим действом
Удостовериться , в еврейские рога,
Под шапками скрываемые с детства.
Ташкент, жара и пот от пыли клейкий,
Из глаз сухих сочится пустота,
Чужая речь шуршит, дувалы, тюбетейки
И - в небо крик из замкнутого рта
* * *
Тем, кто до сих пор сомненьями издёрган,
Кого исследовательский мучает искУс,
Я - предоставить вам любой, на выбор, орган
Готов - на взгляд, на ощупь, и на вкус.
* * *
Жили мы в старом домике из необожжённого кирпича с плоской глиняной крышей, на которой весной колосились травы, и в такт ласковым порывам ветра трепетали пунцовые лепестки маков. В детстве любимым моим занятием было – лёжа на крыше, смотреть на таинственную гряду белоснежных гор.
Я ещё не подозревал, что придёт пора, и эти горы станут моими близкими и хорошо знакомыми друзьями
Я был рождён в краю, где степи
Лежат в объятьях снежных гор,
Где солнце так нещадно светит,
Что не забыл я до сих пор.
Наш домик сделан был из глины,
Узбекский глинобитный дом,
И в зимний день и в вечер длинный,
Дышал уютом и теплом.
А в дни, когда в конце апреля
Гурьбой весенние дожди,
На плоской крыше маки рдели,
И травы дикие росли.
А я по лестнице по шаткой
Наверх, и с радостью готов,
Забыв про книжки и тетрадки,
Следить за бегом облаков.
* * *
Я нищих лет тех помню запах.
Но не в обиде я, пока -
Мне снятся гроздья алых маков
И в синем небе облака.
* * *
Говорят,что в еврейском народе всегда живут тридцать шесть праведников, и пока они живут среди нас, еврейский народ будет спасён их праведностью. Одного из них я знал. Он жил в Чимкенте, в районе Старого Города, недалеко от нас, снимая маленькую комнатку, которую делил со своей старенькой больной матерью. Звали его Сеня Полянский. Работал он стекольщиком, разъезжая на стареньком велосипеде. Все те общественные институты, которые испокон веков были присущи еврейской жизни, были воплощены, для нас, в этом человеке. Мне было шестнадцать лет, когда умер мой отец. Сеня принёс мне поминальную молитву, кадиш, написанную от руки русскими буквами, и объяснил, что это такое. Иврита он не знал. Регулярно обходил немногочисленные еврейские семьи, собирая деньги для нуждающихся. Моя сестра Лена, живущая в Израиле, рассказывала, что евреи, выезжавшие из Чимкента, приносили Сене животных,- кошек и собак, с просьбой пристроить их.
Однажды утром его нашли мёртвым, поблизости от дома. Погиб он от удара ножом в спину.
* * *
В нескольких кварталах от нашего дома жила одинокая еврейка с двумя маленькими детьми, мальчиком и девочкой. Звали её Ева. Я помню, как евреи в нашем районе, сами жившие на грани нищеты, собирали крохи помощи для вдовы. Со временем её дети незаметно подросли и так же незаметно исчезли. У Евы появились причуды: она бродила по городу и спрашивала у пожимавших плечами прохожих, не видели ли они мальчика Мишеньку.
Так она мне и запомнилась: нелепо одетая пожилая женщина, обречённая остаток жизни искать Мишеньку в пыльных, извилистых улочках Старого города.
Много лет спустя я разговорился с водителем грузовика, перевозившим мебель, высоким, здоровым парнем. Это был тот самый Миша. У него всё было хорошо: двое детей, жена татарка. О матери и сестре он не упоминал, а я не спрашивал.
* * *
Работать я начал в шестнадцать лет, два года сколачивал ящики под макароны на фабрике продтоваров. В обеденный перерыв пожилые, на мой взгляд, рабочие делились воспоминаниями о Войне. Особенно мне нравилось слушать истории бывшего танкиста, толстяка Дьяченко. Например, как в Будапеште, подъехав на танке к ресторану, он выдавил дулом танка дверь в ресторан. Белый, как полотно, хозяин заведения выбежал на улицу и в порыве благодарности за избавление от немецкого ига, стал охапками выносить продукты своим избавителям.
Или о том, как в Германии хитрые немки, пытаясь избежать групповых изнасилований, натирались экскрементами. Глупые бабы! Разве найдётся на свете сила, которая могла бы остановить русского солдата–победителя!
* * *
Мария Клугман- тётя моего отца. Военврач. В начале сорок первого года попала в плен. О её существовании узнал случайно из книг и, затем, из расспросов родственников.
Советская военнопленная Мария Клугман была хирургом и работала в ревире у врача–эсэсовца Трейте. К Марии он всегда обращался на «вы», что у эсэсовцев было непринято. (Это из книги некой Ш. Мюллер, изданной в Берлине – «Слесарная команда Равенсбрюка»). Мария Клугман была источником мужества для советских женщин. Силу советским узницам придавала их безграничная вера в свою Родину. (Заключительная фраза из той же книжки)
Пришло долгожданное освобождение. Родина не забыла своих героинь: после последовавшей десятилетней отсидки в сталинских лагерях она, почётный член всяческих международных комитетов бывших узниц немецких концлагерей, получила квартиру в Москве, где и доживала свои дни под ненавидящие пересуды соседей.
* * *
В 1964 году я поступил в Рижское радиолокационное училище гражданской авиации, которое окончил через три года . В нашей группе из 30 человек, где почти все ребята приехали из Казахстана, учился Саша Мошкович. Когда я слышу выражение «еврейская голова», то не напрягаюсь: я понимаю, что разговор идёт о голове Сашки Мошковича. Скажите: кто бы мог, едва успевая записывать за преподавателем километровой длины радиотехнические формулы, находить в этих формулах какие-то несоответствия и доводя преподавателей до белого каления, вынуждать их признаваться в своих ошибках. Мошкович мог. Нужно ли добавлять, что особенной любви в группе к нему не испытывали.
Имя Мошковича, единственного из нашего выпуска, было золотом начертано в ряду с гениями предыдущих выпусков, в уголке славы училища. По окончании учёбы он женился на простой русской девушке Тане, обладавшей рижской пропиской, и остался работать в Риге. Года через полтора, я, приехав в Ригу, встретился с Сашей.
Он уже был женат на простой еврейской девушке с квартирой в центре города и дачей на Рижском взморье. Еврейская голова!
* * *
Приехав в Ригу в 1969, я остановился у моего приятеля Валентина Пушенко, с которым учился в одной группе и который жил рядом со знаменитым рижским Домским Собором.
Вот его рассказ о попытке самосожжения, которой он самолично был свидетель:-
-Идя домой, я на площади заметил толпу зевак, с интересом глазевших на какого-то парня, державшего в одной руке бутылку с керосином, а в другой - от руки написанный плакат с каким то осуждением, то ли политики СССР в отношении Израиля, то ли с осуждением оккупации Чехословакии, я уже не помню.- Все с нетерпением ждали начала самосожжения, подбадривая героя и давая ему полезные практические советы. Самые нетерпеливые, в раздражении кричали ему: - Ну хватит тянуть, зажигай!-
- А вот и зажгу, неубедительно уверял окружающих парень. Вскоре подошли трое мужчин, забрали его, вместе с плакатом и с керосином.
Поучительная история смесь смешного, героического и печального.
* * *
А вот рецепт приготовления мацы для пасхального седера, громогласно поведанного мне доцентом Казахского химико-технологического института, зятем ректора этого же института, кандидатом каких-то наук, членом КПСС, - во время дружеской вечеринки на курсах переподготовки офицеров запаса.
Рецепт очень прост. Ребёнок ставится посреди комнаты, пол которой посыпан слоем муки.
И старики евреи шилами колют его со всех сторон, до тех пор, пока мука не пропитается детской кровью до нужной кондиции.
* * *
Наше поколение это поколение евреев, чьё еврейское самосознание находило выход в подсчитывании еврейских фамилий в титрах фильмов. Других общедоступных источников еврейской гордости не существовало. Под влиянием непрерывной духовной кастрации еврейский характер безудержно мутировал.
Одним из самых распространённых подтипов еврея был Еврей подпольный – маскирующийся, сменивший имя и видоизменивший фамилию, признающийся в еврейских корнях только в глубоком подпитии и прижатый к стенке.
* * *
1974 год. Самарканд. Вечер. Гостиница. Пьянка.
Поил нас, экскурсоводов, фотограф, сопровождавший туристические автобусы, Гена Пробер за содействие ему в его нелёгком, но доходном труде. Гена Пробер гордо заверял прячущих скептические ухмылки ушлых гидов, что он, от кончика до кончика, потомственный чех.
-Гена! А Софья Пробер, похороненная на еврейском кладбище, не твоя мама?, спросил, подмигивая нам, Лёня Фельдман, вытирая о газету замасленные таранькой руки.
После минутного молчания Гена ответил: «Да».
Молодец Гена! В жизни всегда есть место подвигу.
* * *
Мой сокурсник по Казахскому химико-технологическому институту, Борис Ушаков, был человеком недалёким, но любознательным. Многие свои вопросы он начинал с фразы: «А почему у вас, у евреев …?»
Однажды на автобусной остановке к Борису обрадовано подбежал еврееобразный мужчина в синей потёртой куртке и о чём-то горячо стал его расспрашивать.
Познакомься. Это мой дядя Ефим, представил мне мужчину покрасневший Борис.
Эх Боря-Боря! Одно из двух: или сделай своему дяде пластическую операцию, или перестань говорить «у вас…».
* * *
А вот история из разряда типичнейших. Солдат возвращается со службы из глубинки с молодой невестой. Первая встреча с родственниками и… Представьте себе весь ужас и негодование невинной деревенской девушки, когда неприкрытая суровая правда открылась пред ней во всей её ужасающей наготе! Её горячо любимый Ваня оказался… Нюмой. Брак чудом не распался, но травма, нанесённая униженной душе, не затягивалась долгие годы.
* * *
С годами выпестовался иной тип еврея Еврей весёлый, - любитель рассказывать анекдоты о евреях, в кругу снисходительно ухмылявшихся слушателей. Действие психологически вполне объяснимо. Так в собачьей стае более слабый подставляет горло сильному, демонстрируя свою полнейшую покорность.
* * *
В конце 70-х начался выезд евреев из Советского Союза. Чимкента этот процесс не коснулся, но еврейское сознание постепенно начало сбрасывать с себя узы оцепенения. Тогда же я познакомился с Борисом Койфманом, семнадцатилетним парнем, самостоятельно выучившим иврит, мастером спорта по спортивной гимнастике. Боря мечтал уехать в Израиль, и, странное дело, родители не препятствовали этому. Официальным основанием для отъезда была любовь. И однажды, светясь надеждой, он, упаковав письма, полученные из Израиля от далёкой, хотя никогда им не виданной любимой, поехал прямиком в Москву, в ОВИР.
Я им так красиво поведал о нашей любви, что у них стояли слёзы в глазах. Все, без исключения, находившиеся в кабинете, отнеслись ко мне очень доброжелательно и пообещали посодействовать в скорейшем выезде,- радостно рассказывал вернувшийся Борис. Всё так и произошло!
Через три дня Бориса вызвали в военкомат, и вскоре он уже служил в какой-то отдалённой сибирской части физруком.
* * *
Осенью 1973-го года я отдыхал недалеко от Чимкента в небольшом городишке, у знакомых. Хозяйку дома, пожилую женщину, звали Мария Ивановна.
Утро было в самом разгаре, когда я, хорошо выспавшийся, вышел на веранду дома. В саду уже стоял накрытый цветной клеёнкой стол, на котором грудой лежали фрукты, и стояла трёх-литровая банка с яблочным вином.
– В этом году много яблок, мы не успеваем собирать их, - нарезая груши в стеклянную вазу, заметила Мария Ивановна.
Мы выпили по стакану вина, и беседа наша заметно оживилась. Мария Ивановна рассказала мне, что она сама из Белоруссии, из какой- то маленькой деревушки, и в Казахстан приехала после войны. Здесь и осталась. Я же, в свою очередь, рассказал ей, что мои родители, как и многие евреи, попали в Казахстан, спасаясь от немцев. Мы помолчали.
- А в нашей деревеньке евреев сроду не было, - о чём то задумавшись, добавила Мария Ивановна, - однажды, ещё в начале войны, я тогда была совсем маленькой девчонкой, подъехали две машины с полицаями и всю деревню заставили собраться у опушки леса. И когда мы все собрались, они вывели из машины мальчика, совсем маленького, лет пяти, а может, семи, дали ему лопату и заставили копать яму. Я помню, начался дождь, а мы стояли и смотрели.-
Она замолчала, вытирая слёзы. Мы посидели ещё немного, но разговор как-то угас сам собой. Вскоре Мария Ивановна ушла в дом хлопотать по хозяйству. Я сидел один за столом, и было всё непонятно. Зачем эти люди на машинах. Какой они хотели дать урок жителям деревни. О Чём думали люди глядя на ребёнка у края ямы. Зачем всё это было? Сколько ему было лет: пять или семь? И какая разница!
А может, жизнь измеряется не тем, сколько мы прожили, а тем, что осталось прожить, и тогда этот ребёнок был старше и мудрее нас, отсчитывающих жизнь с другого края.
Становилось теплее, в саду шмели и осы деловито вились над недоеденными фруктами. Где-то неподалёку обиженно мычала корова, и были слышны женские голоса. Я опять наполнил стакан. Вкус вина изменился, оно мне показалось более терпким, чем утром. Я неторопливо пил вино и лениво провожал взглядом облака, такие все разные и так покорно плывущие куда-то в никуда. Изредка тихие звуки падающих яблок, ударяющихся о сухую землю, нарушали спокойную тишину сада, но вскоре стали привычными и неназойливо вписывались в мелодию тёплого осеннего дня. Вот так же, наверное, звуки, издаваемые комьями влажной земли, падающими с лопаты, которую держали худые детские руки, вписывались в мелодию дождя, леса, и молчания толпы.
* * *
В 1979-м году я написал письмо в Израиль незнакомым людям. В письме были самые житейские вопросы о жизни в Израиле. Вскоре, после получения ответа, я был вызван в КГБ, где мне была предъявлена, без указания авторов, пухлая подшивка заявлений, содержимое которых неопровержимо раскрывало мою гнилостную антисоветскую сущность.
Беседа по душам длилась около двух часов. На прощанье мне был задан коварный вопрос:
«Если, живя в Израиле, я буду призван в армию, и меня призовут воевать с Советским Союзом, - каковы будут мои действия?» Я торжественно ответил, что я, как каждый порядочный патриот Израиля, выйду на центральную площадь и публично сожгу повестку о призыве. Ещё я попросил товарищей, беседовавших со мной, не дёргать моё начальство на работе, благо через пару месяцев я планирую уехать из Чимкента. Они пообещали.
Из всей многочасовой беседы мне особенно запомнился подполковник казах. Из троих, сидевших напротив меня и беседовавших со мной, людей, он постоянно отводил глаза, избегая смотреть мне в лицо. Странно, при его профессии?