Я никогда еще не встречал рассвет. Нет, конечно же я часто вставал засветло, чтобы собраться на работу или успеть на утренний поезд. Но так как сейчас – никогда. Никогда я не ждал его. Никогда не всматривался до боли в глазах в едва сереющую даль, каждый миг, боясь упустить даже самую маленькую крупицу обещанного чуда.
А еще я никогда прежде не курил. Даже не пробовал, всегда находил предлог чтобы не брать сигарет в руки. Да и предлога то собственно искать не приходилось, достаточно было спросить себя «Зачем?». И почему-то всегда видел себя курящим. Часто, когда мне доводилось над чем-нибудь призадуматься, я непроизвольно подносил к губам указательный и средний пальцы так, как будто держал ими сигарету. Наверное, я все же слукавил, и мне пришлось выкурить не одну пачку сигарет, когда-то. Но это было очень давно.
Я все же решился. Решился больше не задавать себе глупых предостерегающих вопросов. Просто иногда чувствуешь, что нужно попробовать, особенно не задумываясь о последствиях в будущем. В такие моменты в ответ на вопрос «Зачем?» звучит «Либо сейчас, либо никогда».
Ночью я взял в магазине наугад пачку сигарет. Принес домой, распечатал, вышел на балкон и закурил. Привычным движением, поднеся сигарету к губам, я медленно втянул в себя порцию густого дыма и чуть не закашлялся. Почему-то настроение вдруг резко испортилось. Появилась некоторая неприятная раздражительность. Странно, ведь я неоднократно слышал, что курение успокаивает. Тем более на свежем воздухе. Неслучайно мне всегда виделось что-то необычное именно в курении на балконе. Какая-то едва уловимая бытовая романтика. Тут я вспомнил одного пожилого мужчину, он жил в соседнем доме. Каждое утро, в течении многих лет, в то самое время, когда я выходил из подъезда, направляясь в школу, а потом и на работу, он стоял на балконе второго этажа и курил. Я видел его сухие жилистые руки, думал, что всю жизнь свою они проработали где-нибудь на заводе, на стройке или в штреке. В глазах его была обычная стариковская печаль. Она казалась мне светлой и даже какой-то отеческой. Будто он смотрел на нас как на своих малых детей и, улыбаясь сквозь сизый табачный дымок, прощал нам наши мелкие проказы, беззлобно посмеивался над нашими «безумно важными» делами и тихо, едва заметно грустил в очередной раз повторяя себе «Ах как же быстро они все повыростали». И каждое утро он провожал нас в еще один новый день, в очередное «сегодня». И каждый раз после этого он оставался один на своем балконе в своем, опустевшем на время, мирке. Ему не нужно было никуда спешить. Он мог сполна насладиться великолепным разнообразием окружавшего нас мира, ловя во всей неповторимости каждый миг его существования. Проснувшись перед рассветом, он выходил на балкон с чашкой крепкого кофе и долго и чутко прислушивался к тому, как вокруг пробуждается жизнь, как распеваются первые утренние птицы, как просыпается многоэтажный кирпичный муравейник. Свежий утренний ветерок срывал с краев чашки облачка пропитанного кофейным ароматом пара и уносил прочь, а он все стоял на балконе и улыбался. Улыбались его губы, скулы. Улыбалось лицо, но не глаза. Они были устремлены в одну и ту же точку на краю небосвода. Туда, где, готовая в любой момент раствориться в дневном свете, тускло поблескивала маленькая звездочка. Я не знал, как она называлась, но был уверен, что взгляд старика на балконе прикован именно к ней. Таким я видел его всю свою жизнь. Мне казалось, что таким он и был с момента появления на свет.
А потом он умер. Несколько месяцев назад. Хорошо умер. Просто заснул и не проснулся. Позднее мне стало известно, что почти половину своей жизни он просидел в тюрьме. Он убил женщину – свою мать. Я не знал и даже не пытался представить себе, что он чувствовал все это время. После убийства его жизнь не закончилась, не оборвалась, а растянулась длинной немой чередой беззвучных стонов. Ему было отпущено жить еще сорок долгих лет, и все это время он был один на один со своим прошлым. Один на один с тем, что осталось после короткого взмаха стального лезвия, враз отрезавшего первые светлые годы жизни. И не было никого, кто мог бы разбавить эту неизменную невольную компанию. Разве что мир за балконом. Мир, в котором он может быть только зрителем. Он стоял, покуривая, и следил за жизнью, как болельщик за футбольным матчем. Радовался, плакал, обсуждал сам с собой иные моменты, но ничего не мог сделать. А еще он завидовал. Завидовал всем, начиная с засаленных дворовых алкашей. У всех было то, чего он жаждал более всего – неведение. Не ведать, не знать, не помнить того, что помнил он.
Утром, перед самым рассветом, ему снилось детство. Сны, вызывающие у большинства людей теплую, чуть печальную улыбку, оборачивались для него кошмаром. Она не простила его? Он вставал, ставил на огонь чайник, снова выходил на балкон и оказывался в свежей, прохладной предрассветной тиши. Это не спасало от мыслей и давало лишь короткую передышку. Зато бодрый утренний ветерок начисто сдувал остатки кошмарных сновидений. Проходило несколько минут, он возвращался в комнату, прикрыв за собой дверь, садился на пол в углу и, прижавшись ухом к одной из стен, слушал дом. Ловил каждый звук, будь то шум воды в ванной или первые ленивые шаги проснувшихся соседей. Жадно вбирал в себя каждый кусочек, каждую ничтожную кроху чужой жизни, надеясь хотя бы временно заполнить пустоту и бессмыслие своего существования.
Он умер. Не знаю от чего, просто взял и умер. Но я не думаю, что она простила его. Не могла, ведь она была мертва уже очень давно. Наверное он наконец-то устал ждать и сам простил себя. Скучновато.
Скучновато. Донельзя пошлый привкус у этих сигарет. «Дыыым сигарет с ментолом» - сразу вспоминается улица. Сырая ноябрьская городская улица. Полутемные силуэты людей в матовом свете витрин. Проблески луж в грязном месиве тротуаров. А еще ее запахи. Ароматы, доносящиеся из множества кофейных, ресторанчиков или даже простых «фаст-фуд» столовых. Сладковато пряные запахи уличной еды. Все такие же грубые и в то же время манящие. Конечно, не всегда язык поворачивается назвать едой то, что подается в подобных заведениях. Но ведь запах этой отравы, приправленной кетчупом, горчицей и капустным салатом, заставляет истекать слюной даже сытого. Он просто и беззастенчиво взывает к нашему чревоугодию так же, как беспризорник на паперти взывает к жалости. Да нет, скорее так же как неприглядная вокзальная шлюшка взывает к похоти. У них одна общая черта – фальшь. Фальшивая стряпня, фальшивые люди, фальшивая любоффь в блеске фальшивых неоновых светил. Все они любят нас за грешные страстишки. Преклоняясь перед ними, возносят людскую слабость как высшую ценность. И вместе с тем просто дразнят нас, не давая возможности утолить нашу страсть до конца.
Я выцедил сквозь зубы маленькое пушистое дымовое облачко и бросил недокуренную сигарету на клумбу под балконом. Ведь глупо начинать курить в самый канун Рождества. Подхватил со столика пачку и отправился на кухню. Проходя по коридору, я остановился у дверей в спальню родителей. Там было тихо, наверное они спали. Постоял несколько минут. Просто вспомнил их. Вспомнил их молодыми. Да, я помнил их, они были иногда старыми, иногда молодыми, но всегда были взрослыми. Мне всегда казалось, что я был их жизнью, а теперь вдруг понял, что являюсь лишь ее окончанием.
Войдя на кухню, первым делом бросил пачку в мусорное ведро. Хотел выпить чаю, но вспомнил, что времени осталось совсем немного и начал обуваться. Накинув куртку, я выскользнул из дома и направился к тебе…
…Здравствуй. Я опять стою на твоем пороге все так же не решаясь войти без спросу. Ты живешь свободно, без дверей и стен с одним лишь едва заметным порогом. Ты еще спишь. И мне остается только стоять и смотреть как ты улыбаешься во сне. Тепло и беззаботно – почти как ребенок. Прислушиваюсь к твоему дыханию, все такому же спокойному и ровному. Шаг. Иду. Аккуратно, моя поступь не разбудит тебя, но след навсегда останется на раскиданной тобою листве. А вместе с ними останутся и принесенные мною печали. Проснувшись, ты сорвешь их с меня словно заношенную грязную одежду и бросишь догнивать кучей прели. Ты бросишься на меня. Крепко и в то же время так нежно прижмешь к себе. И я снова буду смеяться, так же весело и задорно как когда-то, а ты все так же тихо и размеренно будешь шептать мне на ухо. Ты расскажешь обо всем, что произошло с тобой сегодня. О своих маленьких радостях и обидах, которые тотчас же забудешь. А я, хотя бы на миг, растворюсь в простоте и открытости твоей души. Теперь и шорох за спиной больше не испугает меня. Это, срываясь, улетает прочь мирская шелуха. Иду. Каждый шаг приближает меня к твоему сердцу. Я хочу послушать его в последний раз. Знаешь, ведь скоро Рождество. Оно еще не наступило, хотя Он уже родился и огласил первым воплем свои права на наши души. Он родился, но еще не явился на свет. Скоро первый луч коснется нежной розовой кожицы на Его тщедушном тельце. Это будет первый луч нового солнца, бездушного, раскаленного газового облака. Он коснется нового мира. Мира, в котором твой дом останется лишь мертвой кучей дерева. Мира, в котором нам с тобой не будет места. Но как бы там ни было. Мы все равно встретим этот рассвет вместе.