Письмо Татьяны

Марина Дудина
 П И С Ь М О   Т А Т Ь Я Н Ы

(Иллюстрация - George Goodwin Kilburne - A Letter)


Чувство достигло апогея. Надо было что - то предпринимать. Но что? Написать! Но что же написать, как?! Стихами она не умела, прозой–прозаично. А как вообще пишутся любовные письма? Вот, можно взять Пушкина, к примеру «Евгений Онегин», посмотреть «Письмо Татьяны» и что–то подобное сочинить. Взяла, открыла.
«…Я к вам пишу, чего же боле?...»
- Действительно, чего же боле – просто и ясно, и как отвечает моему настроению, - подумала она, - чего же боле, что я ещё могу–то? А дальше ещё лучше:
« Что я могу ещё сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.»

Она ужаснулась всему драматизму фразы, и точности, - именно это и именно так хотела сказать она сама. Но ведь тогда получается полное копирование. Но отказаться от этих слов уже нет сил. Кажется, что сейчас, сию минуту ей подсказала их душа. Боже мой! А ведь сколько раз она уже читала это «письмо», только недавно его на литературе проходили, но никогда ещё оно не отзывалось так пронзительно в её душе.
« Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня »…

Ей стало жалко себя. Конечно, она не хотела бы, что бы он из жалости носился с ней. Конечно же, она хотела другого. Но всё же, если она не вызывает у него ответных чувств, пусть же будет в его душе хоть доля снисходительности, хоть капля сочувствия и расположения к ней. Ну, пусть уж дружеские какие–то чувства проснутся, братские, наконец, к существу, так страдающему из–за него… И всё же, как обидно – из жалости!
«…Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня…»

Она заплакала. Поплакав, прочитала дальше:
«Сначала я молчать хотела,
Поверьте, моего стыда
Вы не узнали б никогда»
О! Как больно, как в точку. Стыдно, стыдно до безобразия первой признаваться в любви. И, конечно, не узнал бы он никогда об этом, если бы это не было так мучительно, так больно юному неопытному сердцу. Перечитывая «Письмо Татьяны», она как бы заново открывала свои собственные чувства. От этого не было легче, скорее наоборот. Её собственные неопределённые мысли оформлялись в чёткие строки и, усиленные в несколько раз, как многоголосое горное эхо, били ещё больнее, ещё нестерпимее.

Дальше – больше:
«… Другой… Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете…
То воля неба: я твоя;»

«…Ты чуть вошёл, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!»

«… Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это всё пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное…
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слёзы лью,
Твоей защиты умоляю…
Вообрази: я здесь одна (!)
Никто меня не понимает (!!!)
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.»

Всё, всё в «письме» отвечало её душевному настроению, её душевным мукам. Все слова были, как будто её собственные, и она переписала письмо почти полностью, выкинув из него совсем незначительные фрагменты о божественном, где героиня «молитвой услаждала тоску волнуемой души». Ведь, надо заметить, время было ещё советское, строй – социалистический, и про "божественное" было даже смешно подумать. Молитвой услаждала… - умора; молодая девушка, а как бабка старая какая – молится. Тоже ещё… Только всё портит дурацкая фраза про молитву – она ассоциировалась у неё со старушачьими тёмными платочками старушачьими скорбными сморщенными личиками, и от неё несло нафталином.

И надо же было Пушкину её вставить. Ну да ладно – выбросила фразу эту и нечего об ней больше думать. Закончив письмо, ей, как и Татьяне, было его «страшно перечесть»
«… Стыдом и страхом замираю…
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю…» - обливаясь слезами, дописала она.

Как самоубийца плачет о своей загубленной жизни, намыливая верёвку, так и она плакала над собой, над тем, что была вынуждена признаться в своей слабости, в невозможности жить дальше без него. Она не подписалась под письмом, потому, что ей казалось совершенно очевидным, что, даже не подписавшись, она выдала себя с головой, и что весь мир уже знает, весь мир уже гудит о том, что она (страшно вымолвить) – влюблена, и все тычут в неё пальцем и смеются, и осуждают. А как же иначе, когда во всех советских фильмах того времени нормальная советская девушка просто обязана была влепить увесистую оплеуху тому парню, кто посмел бы заговорить с ней о любви или, не дай бог, поцеловать, не говоря уж о том, что признаваться первой могла только патологическая дура или развратница.

Разговоры о любви нормальная советская девушка должна была всячески пресекать на корню или переводить их в другое русло, например: «о работе, об успехах бригады, как в «Девчатах», о результатах социалистического соревнования», и т. д. Дорогой на эшафот показалась ей дорога к его дому. Там, войдя в подъезд, она бросила письмо в его почтовый ящик и сразу почувствовала себя преступницей, испорченной девчонкой, прелюбодейкой. И на обратном пути домой, по заснеженной улице, казалось, что на её лице всё написано, и все встречные – поперечные читают, что это о н а написала, о н а только что бросила письмо! Ужас, срам!

Мальчик, которому писалось послание, был одноклассником этой несчастной.
Надо сказать, что мальчик этот так и не узнал, кто ему писал, да и не смог бы узнать, потому, что девочка, сохраняя конспирацию, писала печатными буквами, чтобы он не смог сличить почерк. Уже тогда, отправляя это письмо, девочка мечтала, что когда-ни будь, когда пройдёт лет двадцать, и они станут совсем – совсем старыми сорокалетними стариками, они вдруг встретятся случайно в парке на скамеечке и, разомлев на весеннем солнышке, начнут вспоминать, как учились когда – то, как ссорились, говорили глупости, какими были наивными, как в песне:
«Боже, какими мы
Были наивными,
Как же мы молоды были тогда…»

И тогда она скажет ему: « А помнишь «Письмо Татьяны», переписанное печатными буквами? Ты получал его? Это ведь я написала! И это были мои собственные мысли и чувства, хоть и написанные словами Пушкина… Ну помнишь, мы тогда учились в восьмом классе» И он удивится, конечно… Они с грустью покивают, каждый о своём. Что ж, время ушло! Но вот уже прошло с того времени двадцать лет и два года, а девочка с мальчиком так и не встретились, и она пока не осуществила своего заветного желания: спросить у него – получал ли он письмо? Они сейчас очень далеко друг от друга, в разных городах. Она даже ничего не знает о нём – как он живёт, кем он стал, какая у него семья. У неё всё сложилось неплохо – муж, дети, работа – всё, как у людей. И всё же, может быть, когда–ни будь их всё же сведёт Судьба, лет этак ещё через двадцать, и она всё же спросит у него: « А помнишь?»