Углеводов взбежал на сцену и с запатентованными криками: «Подонок! Падла продажная!» начал бросать в Интернационалова огурцы. Всего их было пять, но попал он только последним, зато прямо в чайник. Атакованный министр пропаганды отступил и без боя сдал кафедру. (Советую сентиментальным и легко ранимым читателям зажмуриться и пролистать несколько страничек, а остальных предупреждаю: будет тошнить – я не виноват.)
– И эта тварь продажная еще смеет причислять нашего великого поэта к стаду пидарасов, – говоря в завоеванный микрофон и показывая пальцем на Интернационалова, обратился Углеводов к залу.
– Да я… – хотел что-то вставить в свое оправдание примостившийся на краешке сцены министр.
– Что встал, подонок?! Пошел вон! – заорал на него Углеводов.
– Да я…
– Все, заткнулся! Сейчас я говорить буду!
Обиженный Интернационалов, понурив голову, поплелся за кулисы.
– Не парламент, а дурдом какой-то! Понарожали ублюдков да на сцену выпустили! – глядя в спину министра и брызгая слюной, прокричал Углеводов. – Ему в «Поле чудес» выступать, а не здесь!
Дождавшись, когда Интернационалов полностью очистил сцену, Углеводов обратился к собравшимся:
– Ну он-то идиот, однозначно, – некрофил постучал рукой по кафедре, – но вы-то что уши свои пораспустили. Неужто вам не известно, что Пушкин не был гомиком? Да весь образованный мир уже давно знает, что он был некрофилом!
В зале послышалось что-то похожее на ропот.
– Да-да, некрофилом! – продолжил очень довольный произведенным эффектом Углеводов. – И не надо под дурачков косить и делать вид, что вам это не известно. Ведь наверняка все слышали его гениальную фразу: «В России любят только мертвецов». Все слышали?!.. А вы успели записать? – обратился он к журналистам.
Те дружно закивали головами.
– И на камеру снимите, а то всяких придурков снимают, а меня по телевизору совсем не показывают. – Углеводов вновь повернулся лицом к залу и продолжил: – Ну так слушайте дальше. Раз вечер посвящен поэзии, то я из свойственной мне вежливости не буду нарушать его ход и не буду сегодня говорить о политике. Вместо этого я прочитаю вам несколько своих стихов, посвященных Алексею Сергеевичу Пушкину. Ведь наверняка вам всем известно, что я тоже, как и этот Пушкин, поэт.
Углеводов достал из кармана пиджака блокнот, раскрыл его и начал с выражением читать стихотворение:
Однажды утром ты отбросишь покрывало,
Глаза твои скользнут под лаской летних дней
По падали, что пряный запах изливала,
По трупу, что лежал на ложе из костей.
Он, ноги бледные к лазури простирая,
Дыша отравою, весь в гное и в поту
Валялся здесь и гнил, все недра разверзая
С распутством женщины, что кажет наготу.
Неслось жужжанье мух из живота гнилого,
Личинок жадные и черные полки
Струились, как смола, из остова живого,
И, шевелясь, ползли истлевшие куски…
Мертвую тишину, воцарившуюся при чтении первых строк стихотворения, нарушило… нет, не рукоплескание, а рвотометание какого-то слабонервного, настроенного на любовную лирику Пушкина, слушателя.
– Подлец! Провокатор! – закричал на несдержанного слушателя Углеводов. – Ну разве можно так себя вести в приличном обществе! Нажрался, скотина, до усеру и приперся. На поэтические вечера надо приходить на голодный желудок, однозначно. Выведите этого выбледка отсюда, а остальным я прочту еще одно свое стихотворение.
Глаза бездонные чернеют пустотою,
И череп зыблется на хрупких позвонках,
Его поглажу я дрожащею рукою,
О, блеск изящества, холодный, белый прах!
Загнившей падалью тебя зовет за это
Непосвященный ум, что, плотью опьянен,
Не в силах оценить изящество скелета –
Но мой тончайший вкус тобой, скелет, пленен!
После этого стихотворения еще несколько бутербродов вылезло обратно на стол.
– Пидарасы несчастные! – негодовал Углеводов, видя такую своеобразную реакцию зрителей, выплескивающих вместо аплодисментов блевотные массы. – Поотвыкали, шалавы, от серьезной мужской поэзии. Так слушайте дальше!
Свежий труп с синим блеском зрачков,
Я вернусь с ним в остывший альков,
Положу его, нежно лаская,
И приникну к нему, обнимая.
Я всажу ему средь тишины
Пару палок под вздохи луны,
А лишь ночь свой покинет покров,
Опустеет наш трупный альков.
Я, надо сказать, в отличие от остальных присутствующих, довольно спокойно воспринимал некрофилическую поэзию Углеводова. Мне даже показалось, что нечто подобное я уже когда-то читал, вроде бы у какого-то французского анархиста.
– Ну что, проститутки грошовые, все выблевали? – обратился к залу некрофилический лирик. – Ладно, так уж и быть, прочту вам что-нибудь полегче, а то больно на вас, дохляков сопливых, смотреть. Послушайте мое новое лирическое стихотворение, посвященное трагически погибшему члену нашей партии Александру Нитрохамову.
Навек простился я с тобой,
Здесь сокровенный твой покой,
Где, грудь полузакрыв рукой,
Ты блещешь зрелой красотой!
Здесь, Александр, твой приют;
Здесь ветра вой и вод журчанье
Тебе, прелестное созданье,
Песнь колыбельную поют!
Твои все члены нежно льют
Блевотных масс благоуханья;
Не плач, друзья к тебе придут
И трахнут, милый, на прощанье!
Десять минут, отведенные на демонстрацию «свободы слова по-русски», незаметно истекли, и на сцене вновь появился Вадим Интернационалов, который, виновато улыбаясь, показал на свои ручные часы. Углеводов, увидев министра, бросился к нему и схватил за волосы.
– За что продался, пидор гнойный! – заорал некрофил.
– Илларион Гиенович!.. Регламент же! – завопил Интернационалов.
– Я тебе сейчас покажу, стерва, регламент!
– Мы так не договаривались, Илларион Гиенович… вы переигрываете!
Из-за кулис выбежали четверо здоровенных парней в белых кимоно и черных варежках. Они оттащили Углеводова от министра пропаганды и под улюлюканье толпы, подняв над собой, понесли некрофила из зала.
– Ату Углика! Ату трупадура! – загомонили гомосексуалисты, воскресшие после мертвой десятиминутки.
– Вот смотрите, смотрите, как с совестью нации обращаются! Смотрите, как правдолюбцу рот закрывают! – наигранно гневно изрек витающий в воздухе Углеводов, взывая, конечно же, не к публике, а к журналистам, педантично снимающим и записывающим все происходящие события; и до полного выноса успел продекламировать еще одно стихотворение:
Я вырою себе глубокий, черный ров,
Чтоб в недра вечные и полные изгоев
Упасть, на дне стихий найти последний кров
И кости простереть на ложе из помоев.
Привет, безглазые, беззубые друзья,
О черви милые! пришел навеки я;
И вы, философы, сыны земного тленья
Ползите ж сквозь меня без тени сожаленья…
Перед самой дверью Углеводов снял с себя ботинок и бросил его в сторону Интернационалова.
После насильственного препровождения разбушевавшегося некрофила к его червивым друзьям министр подошел к кафедре, поправил прическу и, глядя в листочек, сказал:
– Господа и джентльмены, думаю, ничего особенного не произошло, ведь все мы уже давно привыкли к эксцентричным выходкам нашего коллеги, вице-спикера Государственной Думы. Не будем также забывать, что в нашей стране процветает свобода слова, и каждый гражданин может высказать свое, отличное от общепринятого, мнение. А теперь, с вашего позволения, я продолжу свой доклад. – Интернационалов убрал листочек и раскрыл папку. – Так, где же я остановился… ага, вроде бы здесь… В заключение разговора о романе «Евгений Онегин» хотелось бы привести слова Виссариона Белинского, который назвал «Онегина» «самым задушевным произведением Пушкина, в котором отразились вся жизнь, вся душа, вся любовь поэта, его чувства, понятия и идеалы». Пушкин никогда так плодотворно не работал, как в осень 1830 года. К этому времени пушкинский лиризм достиг своей полной зрелости. В болдинскую осень Пушкин подвел итоги предшествующему творчеству и наметил новый путь. К сожалению, мечтам поэта не суждено было сбыться. Из трех составляющих нравственного мира истинной личности, которые поэт определил еще в юности, – свободы, творчества, любви – Пушкин выбрал только творчество. По решению царя, чтобы быть допущенным в исторические архивы, в которых поэт надеялся почерпнуть материал для своих новых произведений, Пушкин должен был поступить на государственную службу и войти в высшее столичное общество. Чтобы не выделяться и не оскорблять общественную мораль, Пушкину было предложено жениться. Можно с твердой уверенностью заявить, что Пушкин женился не потому, что влюбился, а потому, что должен был жениться. В течение короткого промежутка времени Пушкин сватается к Софье Чушкиной, Аннете Олениной, Екатерине Ушаковой, но от всех, по разным причинам, получает отказ. В конце концов сам Николай Первый предлагает ему в невесты Наталью Гончарову, и Пушкин вынужденно соглашается. За неделю до свадьбы поэт писал своему старому приятелю Николаю Кривцову: ты без ноги, а я женат. Женат – или почти…
Тошнотворные ароматы поэтических изблеваний распространились по всему залу и проникли во все носы. А кто-то дьявольски все продумал, дошло до меня. Прежде чем запустить некрофила со своими стихами, специально, для достижения большего эффекта, накормили досыта всех присутствующих, а затем заставили их слушать вызывающие рвоту бредни. Получилась впечатляющая пропагандистская картина. Некрофил прочистил слушателям желудки, пресса весь этот спазматический процесс зафиксировала, и теперь власть с полным правом может продолжить прочищать народу мозги.
Я выбрался из провонявшего холла и очутился в коридоре. (Предвидя упреки некоторых любителей пушкинской лиры, которые, возможно, до сих пор бранят меня за опоздание на интересующую их лекцию, и желая избежать обвинений в неуважении к русскому классику, я прихватил с собой отксераченного «Пушкина» и приложил этот интернационаловский доклад к своей книге в полном варианте.)
В коридоре я сразу же увидел Углеводова, который, стоя перед зеркалом, разговаривал со своим отражением:
– Здорово я им врезал! Захлебнулись в своей блевоте, однозначно!
Я, наверно, не стану описывать его наружность, ибо от чтения характерных внешних примет Углеводова может стошнить с той же долей вероятности, как и от слушанья его стихов. Выгляньте в окно, посмотрите на самого страховидного кошака с ближайшей помойки и вы сможете намного лучше представлять, о ком я говорю. Но все-таки главное в Углеводове – это не внешность, а запах: от него несло дохлятиной за три версты (1 верста = 1,0668 километра); я просто уверен, что все американские скунсы сдохли бы от зависти, если бы когда-нибудь унюхали своего российского конкурента.
– Илларион Гиенович, – обратился я к нему, с трудом сдерживаясь, чтоб не зажать рукою нос, – разрешите задать вам несколько вопросов, которые могут заинтересовать моих читателей?
– Ну давай спрашивай, давай интересуйся! – ответил возбужденный Углеводов.
– А в России много некрофилов?
– Да ты что, мальчишка, с луны свалился, что ли?! Вспомни, какие очереди в мавзолей стояли! Вспомни, что на похоронах известных людей творится! Да у нас на живых плюют, а на мертвых молятся! Да и вообще это у нас, у русских, в крови, ведь не зря говорится: какой русский не любит бритой ****ы, особенно если она попахивает свежей мертвечинкой. Представляешь, какое это удовольствие?!
– Так вы что, Илларион Гиенович, предпочитаете мертвых женщин, а не мужчин? – удивился я.
– Да что я, по-твоему, на извращенца, что ли, какого похож?! Конечно женщин! - воскликнул Углеводов.
– А как вы можете объяснить то, что ва…
– Папа, возьми, – раздалось у меня за спиной, и я, вздрогнув от неожиданности, осекся на полуслове.
Это подошел тот самый лысый шибзик, что сопровождал Углеводова. Он был не только низок, но и худ, как глист, голодающий по методике Брэгга, поэтому по комплекции напоминал десятилетнего подростка; хотя при ближайшем рассмотрении можно было с уверенностью сказать, что это уже далеко не ребенок: ему было лет 20-25. Он протянул Углеводову ботинок и бидон с водой.
– Вот, сынок мой, Исаюшка, – с гордостью сказал Углеводов и похлопал коротышку по плечу. – Он, правда, немного недоношенный – пятимесячным родился, но это никак не отразилось на его умственных способностях. Как-никак, а уже дорос до заместителя председателя моей партии и знает без запинок латинский алфавит!
– И-и-и-и-и, – заулыбался углеводский недоносок.
Он впялил в меня дебильный, заставивший съежиться, взгляд. На его лице отсутствовала даже тень интеллекта. Но самое отвратное было не это, а бледно-мраморный с фиолетовыми пятнами цвет его кожи и предельно заостренные черты лица; он почему-то сразу напомнил мне вампира, который несколько минут назад вырылся из своей могилы.
– А вы мне понравились, – сказал он мне неприятным, писклявым голосом. – У вас правильная форма головы, привлекательные ушные раковины, прозрачные роговицы, строгая кайма губ. А вот эта родинка в левой теменно-височной области черепа, – приблизившись вплотную, Углеводов-младший дотронулся своим ледяным пальцем до моей головы, – очень сексуальна. – Он потрогал меня за грудь. – Грудные железы эластичны. – Потрогал ниже. – Половые органы сформированы правильно. Когда вы умрете, надеюсь, это произойдет очень скоро, я у вас отсосу. Вы узнаете, как я могу хорошо это делать.
Точно вампир! Только тот сосет кровь у живых людей, а этот сосет у мертвых.
– Ладно, сынок, не мешай папе с дядей разговаривать. Пойди пока в жмурки поиграй, – сказал Углеводов-старший и надел принесенный сыном стоптанный башмак, похоронив в нем рваный носок, видимо позаимствованный с ноги какого-то мертвеца. – Или поди-ка лучше посмотри, может, нам чего прислали.
Шизанутый упырь подчинился, но, не сделав и десяти шагов, резко остановился и обернулся. Он с заметным вожделением посмотрел на меня, облизываясь и дебильно улыбаясь при этом, затем нехотя повернулся и пошлепал дальше.
– Как он на вас похож, – сбросив минутное оцепенение, сказал я Углеводову, заботливо смотрящему вслед удаляющемуся сыну.
– Да, весь в папу! – гордо ответил тот, прихлебывая из бидона
– Извините, Илларион Гиенович, а где вы берете партнеров по сексу? – спросил я, вспомнив шутку министра вторсырья: «Там, где побывал Илларион Гиенович, грифу делать нечего».
– Где-где, да где угодно! На свалках, на помойках, да где хочешь – их везде полно. Они еще не сдохли, а уже спят и видят сны, что их трахает такой великий человек, как я!
– И что любого можете?
– Раньше любого мог, – с сожалением произнес Углеводов, – а сейчас извращенцы голубые понапридумывали законов всяких, чтоб им, пидарасам, удобней было, и нам, некрофилам, теперь приходится крутиться, чтобы что-нибудь раздобыть. Но мы не сидим сложа руки – мы боремся за свои права, – сказал он со значительным видом. – Я направил в комитет Госдумы по законодательству проект постановления о возобновлении смертной казни в России. Уверен, что большинство депутатов его поддержит, так как это выгодно в первую очередь для самой власти: она навсегда избавится от непокорных людей, сэкономит миллионы долларов, которые тратит на их содержание в тюрьмах, и припугнет сомневающихся. Ну а нам, что самое главное в этом постановлении, достанутся тела казненных. А так как смертная казнь предполагается по двадцати пяти статьям Уголовного кодекса, то это будет не одно-два тела, а сотни, даже тысячи в год, причем довольно-таки приличного качества. – Некрофил на секунду зажмурился, видимо представляя будущую пищу для секса. – Ну а пока, как правило, – несколько разочарованно продолжил он, – приходится перебиваться неопознанными трупами. А такое что-нибудь стоящее теперь редко попадается. Вспоминают о нас… только это не для печати, – Углеводов погрозил мне пальцем, – лишь когда голосов наших не хватает для принятия какого-либо решения. Вот тогда – да, тогда – праздник! Такой свежатинки подбросят – пальчики оближешь!
– А может быть, это не очень человечно вот так с мертвыми поступать, – нашел я мягкое выражение.
Углеводов удивленно посмотрел на меня и раздраженно, в своей манере, воскликнул:
– Смотрю я на тебя, мальчишка, и удивляюсь: как ты можешь такую чушь нести! Труп уже не является человеком! Понял? Это одна никому не нужная оболочка, однозначно. Это еще и буддисты давно заметили. Ты его хоть во все дырки трахай – он все равно ничего не почувствует. Понял, наконец, несмышленыш?! Я не делаю ему больно и не причиняю никакого вреда, как некоторые. Это самый гуманный вид любви!
Тут подошел какой-то мужик в старом ватнике и пожаловался:
– Илларион Гиенович, меня в вашей конторе обманули. Я подписал договор о передаче своего тела после смерти вашей партии, а взамен должен был получить тысячу рублей. Договор в сейф положили, а денег не дали.
– И правильно сделали! – заключил Углеводов и возмутился: – Ну какой же тупой народ пошел! Тебе же, придурку, ясно объяснили: деньги взамен на тело. Как умрешь, так сразу и получишь!
– Да как же я тогда получу, Илларион Гиено…
– Иди отсюда, подонок! Вымогатель хренов! Договор надо внимательней читать! – закричал Углеводов и дал мужику пинка под зад. – Ты меня еще благодарить должен, негодяй, что я твоей вонючей жопой не брезгую! Пошел вон, скотина!
– А вы, Илларион Гиенович, и мужчинами, как я вижу, не пренебрегаете? – спросил я.
– Да мне по барабану – мужик или баба. Я – бисексуал! – в возбужденном порыве открыл свою истинную ипостась Углеводов. – У мертвых-то дырка у всех одинаково холодная, – дополнил он после маленькой паузы.
Я, если честно, все это время взирал на него полуприкрытыми глазами, чтобы не марать их целиком, но после этого откровения они самопроизвольно, видимо от сильного удивления, раскрылись полностью, и мне пришлось взглянуть на новоявленного бисексуала чистыми, еще не испачканными частичками глаз. На такого сексопыльного, сделал я окончательный вывод, только мертвые и позарятся, да и то разве что после длительного воздержания.
В эту минуту из Калигула-холла вышел высокий чернокудрый мужчина и пошел по коридору в нашем направлении.
– Экая мразь ползет! – заметив мужчину, сквозь зубы процедил некрофил и с омерзением сплюнул на пол.
Я тоже поглядел на курчавого брюнета и узнал его – это был тот самый Ибрагим-отслоенец, которого еще утром поминал Христофоров. (Нисколько он на Пушкина и не похож, вранье одно.)
– Ну ты только посмотри на него, – обратился ко мне Углеводов. – Ведь этот пидор гнойный, поддерживаемый зоофильскими козлами, выступает за отмену депутатской неприкосновенности. Нам-то живые депутаты и даром не нужны – у меня на этого кудрявого гондона, не то что на живого, на мертвого не встанет. А эта падла неиздыхущая спит и видит, как меня трахает. Если депутатскую неприкосновенность отменят, он же, гамадрил ненасытный, меня до смерти заебёт!
– Зря волнуетесь, Илларион Гиенович, думаю, он вас не захочет, – успокоил я некрофила. – А уж зоофилы, те и подавно не захотят.
– Да что я, по-твоему, хуже барана, что ли?! – вскричал Углеводов.
– А у вас, кстати, могли бы быть общие интересы с зоофилами, – нашел я новую тему, чтобы не отвечать по существу, – например, мертвые животные.
– Да ты меня, сопляк, за кого принимаешь! – с изуродованным от бешенства лицом, немытым с момента избрания в Думу, заорал некрофил, видимо сочтя мое невинное предложение о союзе с зоофилами за жестокое оскорбление.
К счастью, приблизился борец за отмену телесной неприкосновенности, и Углеводов выплеснул весь гнев на него. Выплеснул в прямом смысле слова: облил его водой из бидона, что принес вместе с ботинком сынуля. Ибрагим, посчитав себя незаслуженно оскорбленным и приняв дерзкий вызов, остановился и стал судорожно хлопать по карманам пиджака, очевидно в поисках ответного аргумента. Наконец, не найдя ничего лучшего, достал аэрозольный дезодорант и пшикнул из него в Углеводова, ответив как настоящий мужчина ударом на удар и защитив тем самым свою подмоченную честь.
Я, разумеется, не встревал в депутатскую разборку и молча наблюдал за битвой титанов.
– Получил, вонючка! – удовлетворенно выкрикнул Ибрагим и сделал еще один, контрольный, пшик. Затем он быстренько стер свои отпечатки пальцев с баллончика и бросил его на месте дуэли. Избавившись от улики, Ибрагим показал некрофилу язык и убежал.
Запах, распространившийся в коридоре, был весьма недурственным, да оно и понятно: наверняка Ибрагим пользовался только дорогими и фирменными дезодорантами.
– У-у-у! У-у-у! – катаясь по полу и держась руками за голову, стонал Углеводов.
Не зная, чем ему помочь, я молча стоял у контуженного некрофила.
– Паскуда! Сволочь! Щучий потрох! Ты посмотри, что он со мной сделал! – придя в себя, причитал Углеводов. – Ну ты видел, я его водой, а он меня, гнида, чем?! Да от меня теперь месяц вонять будет!
– А мне кажется, что теперь лучше стало, – попытался я его подбодрить.
– Ты чего, молокосос, совсем свихнулся! Какой, на ***, лучше! – поднявшись с пола, обрушился на меня убитый горем некрофил. – Да и вообще ты из какой газеты?!
– Да я не из газеты, а…
– С телевидения?! С какого канала?!
– Я и не с телевидения, и не из газеты, я так просто.
– Ах ты, гондон штопаный! Я тут перед тобой зря распинался, что ли?! – вовсю разошелся Углеводов.
– Извините, но…
– Да какого *** ты тогда сюда приперся, подонок?!
– Но ведь я и не говорил вам, что я журналист, – оправдывался я. – Я вам сказал, что хочу…
– Папа, пойдем скорее, нам жмурика привезли, подарок от бургомистра.
Эта неожиданная фраза резанула мне ухо, будто острая лопата могильщика. Я оглянулся и увидел вновь незаметно подкравшегося ко мне за спину Углеводова-младшего. Это его крысиный писк, как и при первой встрече, вынудил меня осечься.
– Хоть одна приятная новость, – умерил свой пыл Углеводов и, потеряв ко мне, как к живому субъекту, всякий интерес, пошел на свидание с мертвецом. – Я же тебе объяснял, Исаюшка, что надобно говорить не бургомистр, а воевода, ведь мы с тобой, сынуля, не евреи какие-нибудь, а русские люди, поэтому должны говорить и все делать как русские, – донеслись до меня отцовские наставления удаляющегося Углеводова.
На его задрипанном пиджаке большими черными буквами была вышита знаменитая фраза: «De mortuis aut bene, aut nihil»*. Раз так, подумал я, то об Углеводове, которого с полным правом можно было причислить к этой категории людей, больше ни слова.
*De mortuis aut bene, aut nihil – О мертвых или хорошее, или ничего (лат.)
Что-то захрюкало над моей головой. Я посмотрел наверх и увидел настенные часы, которые отхрюкивали последнюю четверть часа свиньи. Пора на выход, решил я, но сперва счёл нужным высморкаться, прогоняя вместе со слизью остатки углеводского запаха, и протереть глаза, избавляясь от поганого образа. Не успел я опустить руки от глаз, как в меня кто-то врезался. Я с возмущением посмотрел на этого человека… но тут же смягчился, не в силах сдержать ироническую улыбку: предо мною, пошатываясь из стороны в сторону и лишь с божьей помощью удерживаясь на ногах, стоял вдребадан пьяный святоша.
– Доброе утро, чадо мое, – с трудом проговорил он и протянул руку для поцелуя.
Я, разумеется, и не подумал ее целовать, а только ответил:
– Спокойной ночи, господин священник.
– Слушай, чадо мое, – продолжил рясоносец, медленно двигая изрядно заплетавшимся языком, – Господь Бог желает с тобой поговорить.
– Я завтра обязательно схожу в церковь.
– Не-е-е, – протянул он и едва не завалился на меня. – Сейчас, чадо мое, и только сейчас. Господь уже задал тебе вопрос, отвечай сейчас, немедленно.
– Вы пьяны, господин священник, – сказал я ему и, чтоб он окончательно не опрокинулся на меня, поддержал под руку.
– Отвечай немедленно, сам Господь ждет! – резким, повелительным тоном крикнул проповедник. – Вот, – он задрал рясу и обнажил свой «божественный дар», – говори в этот микрофон, Господь услышит тебя! – Святоша положил руку на мое плечо и, желая, чтобы я опустился на колени, надавил на него.
Я отстранил священную руку и язвительно заявил:
– Спасибо вам, владыка, за оказанную мне честь, но я лучше ему письмо напишу.
– Тысяча чертей! – заревел пьяный богоносец. – Не святотатствуй, раб божий! Если ты, чадо несчастное, откажешь самому Господу Богу, кара небесная обрушится на твою голову и испепелит твой разум!
– Ловите других дурачков, а на меня ваша христианская пропаганда не действует.
– Ча… ча… ча… – церкач возмущенно всплеснул руками и открыл рот, чтобы выдвинуть решающий аргумент, но, видимо, аргумент был настолько весомым, что поп не удержал его в своих зубах и вместе с ним грохнулся на пол.
– Ча-ча-ча! Ча-ча-ча! – весело перепрыгивая лежащее тело, пронеслась мимо меня невесть откуда взявшаяся танцующая мужская пара с магнитофоном в руках.
Проводив глазами худосочные фигуры бальных танцоров, я нагнулся к скопытившемуся праведнику и поправил задравшуюся рясу, спрятав под ней стоящий торчком «микрофон». Затем я трижды перекрестил отрубившегося служителя, право, славной церкви и тихонечко, чтобы не разбудить его, произнес обязательное в таких случаях «Аминь».
Покинув переговорную засыпальницу и пройдя пару десятков шагов, я заметил ковыляющего мне навстречу голого отощалого старичка. Несмотря на то что коридор был достаточно хорошо освещен, этот чудак ходил с фонариком в руке. Он вплотную подошел ко мне и посветил фонариком прямо в лицо.
– Вы кого-то ищите, дедушка? – участливо поинтересовался я.
– Ищу человека! – серьезно ответил дряхленький старичок; ему уже наверняка стукнуло восемьдесят лет, это как минимум.
– Вы не в том месте ищите, дедушка. Здесь вряд ли кого найдете.
Старенький нудист выключил фонарик и, поскрипывая костями, поплелся к картонной коробке от телевизора «Samsung», которая стояла возле стены, залез в нее и лег на дно. Бомжик, что ли, какой-то, предположил я, и совсем ведь голый, а здесь в коридоре все-таки прохладно – может воспаление легких подхватить. Я подошел к коробке и спросил старичка:
– Дедуля, я могу вам чем-нибудь помочь?
– Можешь, – ответил он. – Не заслоняй мне свет люстры.
Какой-то юродивый дедок, подумал я, но исполнил его желание и отошел чуть в сторону. Я еще хотел спросить его, как он здесь оказался, но дед, нисколько не стесняясь моего присутствия, ухватился за уд и стал самозабвенно мастурбировать. Я, конечно же, не стал отвлекать его от серьезнейшего занятия праздными расспросами и, смущенно улыбаясь, оставил его наедине с собою.
Я зашагал дальше, но, к сожалению, мне не удалось сделать и четырнадцати шагов. Едва набрав ход, я практически воткнулся в генерала Страусова, который, широко расставив ноги, встал на моем пути.
– Ну что, гондольер, приплыл! – угрюмо изрек Страусов.
Я с надеждой посмотрел назад, но все пути к отступлению были отрезаны: позади меня стояло четверо бритоголовых, черепные татуировки которых вздыбились от возбуждения. Очевидно, садисты заметили меня, когда я еще разговаривал со стареньким нудистом, и решили устроить засаду. Реально оценив ситуацию, я понял, что общения с эсэсовцами избежать не удастся.
– Извините, товарищ генерал, – я начал беседу со Страусовым с извинений, – но я в тот раз нечаянно…
– Суши весла, – не давая договорить, перебил меня Страусов и со всей дури ударил своим железным лбом прямо мне в переносицу.
От неожиданного и сильного удара я свалился на пол, а из глаз невольно высыпали слезы (поверьте, это было очень больно, ведь он своим лбом кирпичи разбивал, а мое лицо, сами понимаете, гораздо нежнее). Не успел я подняться с пола, как на меня навалился гурт страусят. Подмяв под себя, желторотые, но весьма массивные птенцы начали связывать меня кожаными ремнями.
– Я протестую! Я буду жаловаться в горком! Я… – начал было я кричать, но тут же получил удар кулаком (а кулак-то в шипованной перчатке!) в челюсть… О-о-о!!! Это было что-то! Десятки острых металлических шипов вонзились в щеку и губы, вызывая невыносимые приступы боли. (Нечто подобное я испытывал лишь раз в своей жизни, еще в детстве, когда выскочивший из кустов пьяный ежик, видимо с кем-то меня перепутав, с разбегу прыгнул на мои обнаженные гениталии.) Во избежание дальнейших побоев я прекратил всякое сопротивление и только сплевывал сочившуюся изо рта кровь.
– Вы ему хлебальник пока больше не трогайте, он ему еще сегодня пригодится, – мрачно сказал генерал своим архаровцам, явно на что-то намекая, а те, выслушав это замечание, криво усмехнулись, привязали меня к шесту, подняли его на плечи и понесли.
Минут через пять они занесли меня в какую-то комнату, нашпигованную различными спортивными тренажерами, положили на один из них, развязали, раздели догола, просунули руки и ноги в специальные приспособления и закрепили их кожаными ремешками. Какие к черту тренажеры, дошло до меня, ведь это же станки для пыток! Ведь это же самые настоящие садюги! Только сейчас, распятый на пыточном станке, я полностью осознал весь ужас данной ситуации.
Бритоголовые отошли в сторону и, весело переговариваясь, стали раздеваться. Я же начал лихорадочно шевелить извилинами, в надежде хоть под одной из них обнаружить спасительную мысль. Но все потуги оказались тщетны, ибо как раз в это время в мои глаза вклинился искромсанный облик потухшего иностранца, и эта показательная картинка, как грядущая перспектива, на прямую транслировалась в мозг, в котором началась настоящая паника, в результате чего перепуганные мысли сбивались с проторенных тропинок и, не находя нужного выхода, погибали в возникшей сумятице.
Самый быстрый скин уже сбросил черную кожу. Постукивая по своей руке резиновой дубинкой, он подошел ко мне.
Я уже был на грани отчаяния и потерял всякую надежду на спасение (как сказал Джером К. Джером, во всех популярных романах и повестях самые захватывающие события совершаются именно после этих неизбитых слов), когда наконец самая находчивая мысль пробилась к передающему пункту и вышла со мной на связь. Конечно же, это! Тупица тормазнутый, как я сразу не догадался. Ведь только это меня спасет. Но надо успеть сказать всю фразу целиком. И собрав все остатки сил… Извините, уважаемые читатели, вы, возможно, будете смеяться, но в столь напряженный момент я должен прервать повествование и сказать банальное слово: реклама.
– Имеются ли жалобы по службе, товарищи солдаты?
– Товарищ майор, сержант Иванов заставляет нас чистить плац зубной щеткой, а это очень долго и трудно.
– Используйте зубную щетку «Colvrot» и вы добьетесь быстрых результатов!
…И собрав все остатки сил, я скороговоркой во все горло выпалил:
– Сёдня Свозняков назчил мня свим первым фаворитом!
Стоявший возле меня садюга, видимо совсем отморозок, раз даже эта фраза на него не подействовала, с размаху въехал мне в зубы. К счастью (здесь даже это – счастье!), он уже снял шипованные перчатки, но это все-таки не помешало ему сломать мой передний зуб. Он хотел ударить еще раз, но в последний миг опустил, уже готовую обрушиться на меня, руку. Очевидно, генерал, стоящий вне пределов моей видимости, каким-то жестом остановил его.
– Повтори, что ты сказал, – послышалось бычье мычание Страусова откуда-то издалека.
– Сегодня утром Кирилл Ардалионович Сквозняков назначил меня своим первым фаворитом, – уже внятнее сказал я.
По цоканью подкованных сапог я догадался, что генерал приближается ко мне. Подойдя вплотную, он облокотился на мое лицо своим драконьим взглядом и проревел, как раненый вепрь:
– Брешишь, сссука!
– Никак нет, товарищ генерал, сущая правда. – Я начинал успокаиваться, ибо понял, что против президента Страусов ни за что не пойдет.
Генерал с минуту смотрел мне прямо в глаза, а затем повернулся к своим страусятам.
– Пока не предпринимать никаких действий, – приказал Страусов и, со злостью хлопнув дверью, вышел из комнаты.
Раздетые бритоголовые обступили меня с разных сторон. Их мускулистые торсы были перевязаны кожаными ремнями различной толщины, почти на всех частях тела синели устрашающие татуировки. У всех четверых были вдеты кольца в соски, а у двух, наверное самых изощренных садомазохистов, надраенное до блеска кольцо сияло и на головке полового члена. После нескольких минут взаимного разглядывания трое бритоголовых, не скрывая своего разочарования, отошли от меня, а один, самый молодой из них, остался. Он опустил металлическую рукоятку плетки, сделанную в форме фаллоса, на мою грудь и стал медленно, круговыми движениями водить ей по соскам, пытаясь меня возбудить.
– Вам же генерал приказал не трогать, – незлобно сказал я, пытаясь его урезонить.
Ласкающийся скин молча убрал холодный фаллос, но не оставил попыток меня возбудить, продолжая водить по всему моему телу уже своими глазами. Все треволнения были позади, и я, несмотря на неудобную позу, лежал совершенно расслабленно. Молодой садомазохист – в отличие от остальных, видимо отпетых, садистов, потерявших ко мне, как к недоступному объекту своих извращенных наклонностей, всякий интерес – продолжал путешествие по всему моему телу, с изрядным любопытством изучая все его холмики и впадинки. Я внимательно посмотрел на него: в сущности, это был еще ребенок, на вид ему было около 17-18 лет, он имел прекрасную соразмерную фигуру, довольно привлекательные черты лица и очень красивые, выразительные серо-голубые глаза; единственное, что уродовало розовую мордашку и перечеркивало старание матушки-природы, было на его гладковыбритой макушке – готическая татуировка «СС». Но, в принципе, если отрастить волосы, то этот, пожалуй, единственный недостаток скроется, и он предстанет чертовски привлекательным юношей. Странно, как это президент, не пропускающий ни одного свежего лица, до сих пор не приметил его и не сделал своим любовником.
Когда я начал примеривать на него волосы, как мне казалось – светло-русые, наши взгляды невольно соприкоснулись. Юноша, видимо не ожидавший встретить моего взгляда, замер и, заметно смутившись, покрылся румянцем. Я улыбнулся ему, а он, еще больше зардевшись, опустил глаза и чуть отвернулся, сделав вид, будто пристально разглядывает что-то на полу. Но все же я успел заметить, что паренек, перед тем как опустить глаза, тоже застенчиво улыбнулся. По его поведению я догадался, что он вовсе не был садистом. Скорее всего, этот стеснительный теленок попал под влияние, как это обычно бывает со скромными детьми, своих старших, более нахальных друзей, которые и привели его за веревочку в организацию Страусова. Таким стеснительным мальчикам всегда хочется иметь сильных друзей, а эти жлобы, исповедующие военный порядок, облаченные в престижную кожаную форму, обвешенные сказочными металлическими прибамбасами, просто идеальный образ для несформировавшейся души. Да тут еще и пресловутый вожак со своей дешевой популярностью среди подростков – как же здесь не поддаться соблазну и не влиться в его стаю, в которой можно чувствовать себя таким же сильным и наглым, как остальные. И если вовремя не вытащить такого юношу из этой трясины, то с годами его душа очерствеет, и он превратится в такого же извращенного урода, как его сегодняшние друзья.
Паренек немного повернулся и, стараясь, чтоб я не заметил, искоса взглянул мне в лицо. Увидев, что я на него смотрю, он вновь смущенно улыбнулся, и теперь наши улыбки встретились. Его улыбка дала мне свободу и предвестила благополучное завершение истории, как восход солнца предвещает начало нового дня.
В этот момент дверь с шумом распахнулась, и в комнату вошел Страусов.
– Развяжи его, – приказал он стоявшему возле меня юноше.
Паренек, очевидно пребывая в некой завораживающей мечте, с недоумением посмотрел на вошедшего генерала, которого в этой мечте наверняка не было.
– Ну что елдак выпучил! Развязывай, говорю! – рявкнул Страусов.
Юноша мгновенно вспомнил, где он сейчас находится, и опрометью кинулся высвобождать мои члены, даже ни на секунду не посмотрев мне в лицо. Исполнив приказ, он отошел в сторону, так и не взглянув на меня; видимо, животный страх перед Страусовым был еще сильнее человеческих чувств.
Потирая затекшие запястья, я приподнялся и присел на станок. Страусов подошел ко мне, вытер платком кровь с моего лица и сказал:
– Неувязочка вышла. Надо было сразу меня предупредить.
Мне не хотелось с ним ни о чем говорить, тем более что левая щека припухла и сильно болела, да из десен до сих пор сочилась кровь, поэтому я молча взял одежду и стал одеваться.
– Зря обижаешься. Все могло бы быть для тебя гораздо хуже, если б я не позвонил Чернопирскому. У нас здесь некоторые такое лепят – уши вянут, поэтому уже никому и не веришь. А вот тебе я поверил, – оправдывался генерал, пребывающий вне своего пиаровского имиджа.
Одевшись, я подошел к умывальнику и вытащил державшийся на соплях сломанный зуб.
– Кстати, не забудь, что завтра утром тебя будет ждать главнокомандующий, – напомнил мне Страусов. – Чтоб был как штык!
– Это у него штык-нож, а у меня ножны, – огрызнулся я, сплевывая в умывальник кровь.
– Ну-ну, разговорчики в строю.
Не обращая внимания на генерала, я повернулся к зеркалу и обозрел то, что раньше называлось моим лицом.
– Да-а, с хорошеньким же личиком я к нему завтра припрусь, – глядя на свое некачественное отражение в зеркале, констатировал я.
– Ну ничего, косметику наложишь – все будет в ажуре. Тем более что главнокомандующий будет на тебя в основном с тыла смотреть, а там мы у тебя ничего не трогали.
– В ажуре! – ехидно передразнил я его. – Да от ваших долбаных рукавиц на щеке шрам на всю жизнь останется!
– Ну ничего, не плачь, шрамы украшают настоящих мужчин.
– Вот, была б моя воля, я вас так разукрасил бы, что мало б не показалось! – Я дерзил генералу, не боясь за это никакой ответственности.
– Ну-ну, попререкайся еще! На гауптвахту посажу, там с тебя гонор живо пособьют! – повысив тон, изрек Страусов; но меня этим он, конечно же, не испугал.
– Как бы сами на нарах не оказались после моей завтрашней встречи с президентом, – сказал я и повернулся к Страусову. – Посмотрите, – я показал на лицо, – что со мной сделали ваши засранцы. И это не их, а ваша вина, ведь именно вы должны быть в ответе за тех, кого приручили.
Генерал гневно насупился, но, видимо, чувствуя, что облажался, ничего не ответил.
– Здесь в парламенте есть медпункт? – спросил я его.
– Не знаю, не пользуюсь, – небрежно вышвырнул из своей пасти набыченный Страусов.
– Уж кто-кто, а вы-то должны бы знать! Ваши клиенты, уверен, от вас прямиком туда бегут.
– От нас не бегут, от нас выносят, – мрачно пошутил генерал.
– Есть, на первом этаже! Я знаю где! – нарушая субординацию, вдруг вмешался в разговор начальства стеснительный скинхэд.
– Закрой едало! – рявкнул Страусов и так зыркнул на него, что тот, бедненький, аж попятился и наверняка сто раз пожалел о своем душевном порыве.
– Пусть он пойдет со мной и покажет, где находится медпункт, – я указал на парнишку рукой. – И если с лицом все будет более или менее нормально, то так уж и быть, я не скажу Кириллу Ардалионовичу о вашем «теплом гостеприимстве».
Генерал задумался, если, конечно, ему было чем думать.
– Пойдешь с ним, – приказал Страусов юноше. – Но предупреждаю тебя еще раз: держи язык за зубами – не то вмиг укорочу!
– Яволь, майн фюрер! – вытянувшись в струнку, отрапортовал тот.
Не глядя на Страусова, я кивнул юноше и, пропустив его вперед, вышел из камеры пыток.
Несколько минут мы шли молча; скинхэд впереди, я чуть позади. Я умышленно не начинал разговор первым, испытывая юношу, а он, очевидно до сих пор колеблясь между приказом начальника и позывом сердца, три раза поворачивался ко мне и порывался что-то сказать, да так и не осмеливался.
– Юноша, а как вас зовут? – все-таки решил я начать разговор.
– Сильвестр, – оглядываясь и замедляя шаг, ответил он.
Я заметил, как паренек облегченно выдохнул, сбросив с себя непомерный груз ответственности вступления в разговор первым.
– Это кличка? – дружелюбно улыбаясь, спросил я.
Парень кивнул.
– А имя?
– Сергей, только меня так уже давно никто не называет.
– А я – Андрей, – сказал я и протянул руку.
– А я знаю, мы вашу ксиву читали, – живо проговорил Сергей, пожимая мне руку.
Естественно, при рукопожатии мы вновь обменялись улыбками, и Сергей, в отличие от прошлого раза, уже не старался ее спрятать.
– Сергей, а сколько лет вы в партии Страусова?
– Второй год позавчера начался. Вот, – юноша засучил рукав и показал мне свежую татуировку: синяя волчья пасть и стекающие с нее красные капли крови, – в черпаки перевели.
– И что это значит? - спросил я.
– Теперь я могу гасить чмошников наравне с остальными пацанами, – гордо ответил он.
– А раньше?
– Первогодок имеет доступ только к первой фазе обработки.
– И меня бы, Сергей, гасил наравне с остальными?
Парнишка смущенно потупился и ничего не ответил.
– Что ж ты молчишь? Гасил бы? – еще раз спросил я.
– Ну вы ведь не чмошник, и вообще… – начал было Сергей, но запнулся.
– Остальные бы начали, и ты бы присоединился.
– Ну, вообще-то, если честно, мне все это не очень нравится, – продолжил неубедительные оправдания Сергей. – Просто пацаны всегда надо мною прикалываются… и я, чтоб от них не выделяться… ну, тоже начинаю.
– Если тебе это не нравится, зачем же ты делаешь? – Я, как-то незаметно для самого себя, уже перешел на «ты».
– Так все же наши пацаны это делают, а я что хуже.
– В том-то и дело, Сергей, что ты лучше, и я даже не понимаю, как ты мог влипнуть в такую нехорошую компанию.
– Нормальная компания, вы просто еще не знаете наших пацанов.
– Спасибо, Сергей, но сегодняшнего знакомства мне вполне достаточно.
– Но они ведь не знали, кто вы.
– А какая разница, кто я, – сказал я, едва не сорвавшись на крик. – Пойми, Сергей, я такой же простой человек, как и те, над которыми вы издеваетесь.
– Да не знаете вы! – обиделся он за своих друзей. – Мы гасим только голимых чмошников да чурок, а нормальных челов не трогаем.
– Сергей, а кто определяет: чмошник или не чмошник? Ты?
– Нет, не я. Генерал.
– А если он ошибется?
– Фюрер не может ошибаться, – ни на секунду не задумываясь, отчеканил он.
– Да как же не может, Сергей? Ты только подумай, что было бы, если б я не успел крикнуть, кто я.
Сергей наконец-то задумался. Я с удовлетворением заметил, как в его голове пошатнулся непререкаемый авторитет Страусова.
– И если ошибся со мной, значит, мог ошибаться и с другими. Так ведь, Сергей? – спросил я, продолжая раскачивать авторитет генерала.
– Не знаю… может быть, – нехотя согласился Сергей, опуская глаза.
– Да знаешь ты! Все ты знаешь, просто боишься признаться в этом. Я даже уверен, что ты и раньше задумывался об этом. Так ведь?
– Ну, если честно… то да, – едва слышно проговорил Сергей, не осмеливаясь поднять глаз. – Особенно поначалу.
– А почему ты сразу не ушел? Что тебя удержало?
– Не знаю, – как-то очень неубедительно сказал Сергей и резко побледнел.
Почти минуту мы шли молча, так как Сергей, замкнувшись на своих мыслях, пребывал в какой-то прострации. Вероятно, он вспомнил какие-то неприятные моменты его взаимоотношений в «СС», из-за которых он не мог оставить эту организацию.
– Слушай, Сергей, у тебя такие красивые штучки продеты. Это зачем? – пытаясь растормошить юношу, я перевел разговор на другую, явно интересующую его, тему.
– Что?.. А, пирсинг? – Сергей вышел из своих гнетущих дум и посмотрел на меня. – Ну, я не знаю, наверно, чтоб красиво было. Наши пацаны все так делают.
– Ну не скажи, Сергей, я заметил, что вот там, – полушутливо сказал я и показал глазами на низ его живота, – кольца далеко не у всех.
– А это только у нас двоих: у меня и у Бивня, – оживленно ответил Сергей; видимо, это было предметом его гордости. – В морковку даже старшие не решаются кольцо вдеть, а я решился.
– И не больно было?
– Нет, просто поначалу непривычно было, а потом ничего. Зато старшие сразу зауважали.
– А Бивень, как я понял, – это тот, что меня отделал?
– Да, – подтвердил Сергей, виновато улыбаясь. – Он у нас вообще чувак вольтанутый: чуть что – сразу в бубен.
– А мне кажется, что он какой-то сверхвозбужденный. Вы, наверное, наркотики употребляете?
– Не, у нас с этим строго, – с серьезным видом произнес Сергей, затем поглядел по сторонам и вполголоса добавил: – Ну, вообще-то, если честно, иногда феном оттягиваемся, но ведь это практически и не наркотик, и зависимости от него никакой.
– Ты в этом уверен?
– Ну, нам так Скальпель сказал, а он должен быть в курсе, так как раньше санитаром в дурке работал.
– А у вас у всех клички, что ли? – поинтересовался я.
– Да.
– И у Страусова есть?
Сергей таинственно улыбнулся и полушепотом сказал:
– Только никому, а то он мне башку отвернет.
– Зуб даю, – по-заговорщицки шепнул я и приставил большой палец к выемке выбитого зуба.
Сергей, оценив мою шутку, весело засмеялся и шепнул мне на ухо:
– Гадкий утенок.
– Действительно гадкий, – согласился я и тоже рассмеялся.
После нескольких секунд смеховой разрядки я продолжил:
– Сергей, а хочешь, мы будем друзьями?
– Конечно хочу, – немного робко сказал Сергей и добавил: – Я как вас увидел, так сразу и подумал, что хорошо бы дружить с таким человеком.
– Тогда давай тоже на «ты», – предложил я. – А то я тебя на «ты», а ты меня на «вы», как-то неудобно.
– Замётано.
– А чем же я, Сергей, тебе понравился, если честно?
– Ну, не знаю… – Сергей начал понемногу краснеть. – Вы такой… то есть ты такой… ну, не как все, кого я раньше видел. К нам же кто попадает, все сразу начинают ныть, умоляют их не трогать и вообще готовы сделать все, что мы им скажем. А ты… ну, я не знаю… такой спокойный был, уверенный, а потом, вместо того чтобы обругать, еще и улыбнулся мне… Мне так еще никто и никогда не улыбался… Ну, я не знаю, как тебе объяснить, но я такого чувства еще не испытывал. Знаешь, как будто что-то внутри мне сказало: вот этот человек должен стать твоим другом. Понимаешь?
– Понимаю, Сергей, конечно понимаю, – глядя ему в глаза, промолвил я. – Извини, если я не прав, но мне кажется, что раньше у тебя не было друзей, настоящих друзей, и ты пришел в эту организацию, чтобы не чувствовать себя одиноким.
– Да, наверно, – немного поразмыслив, грустно ответил он. – Понимаешь, Андрей, мне надоело быть все время одному, хотелось с кем-нибудь поговорить, хотелось подружиться с человеком, которому я смог бы доверить свои тайны, очень хотелось. А где я мог найти такого друга? На улице? Я много гулял, встречал вроде бы хороших парней… но никогда не мог с ними заговорить. Так, знаешь, хотелось, но не мог… не хватало смелости.
– А в школе?
– Да что в школе! – нервно сказал Сергей, и я сразу понял, что у него остались отнюдь не лестные воспоминания о школе. – Мне там вообще никто не нравился. Не было ни одного нормального одноклассника, с кем можно было бы серьезно поговорить. Меня тошнило от их внешнего вида и бесили их разговоры. Ведь все только и говорили о том, как вчера нажрались до потери памяти или оттрахали кого-то. Врали, конечно, но все равно… Да и вообще, если честно, почему-то все старались меня унизить, иногда даже набрасывались толпой и били… а за что не знаю. Наверно, что был не как все… Ну, я школу и бросил.
– А родители твои. Ты с ними-то хоть говорил, делился проблемами?
– Да что родители! – Сергей махнул рукой. – Им не до меня было. А как узнали, что школу бросил, так вообще из дому выгнали.
– И ты сразу пришел сюда?
– Не сразу. Вначале жил на улице, ночевал в парке на скамейках. Потом как-то ночью встретил крутых пацанов, которые сказали, что хотят вступить в молодежное отделение «СС», ну и предложили идти вместе с ними. Сказали, что предоставляют жилье, форму, питание – короче, полное обеспечение. Ну я и пошел, а что оставалось делать. Живу теперь в казарме, неуютно конечно, но я уже почти привык.
– И что дальше, Сергей? Задумывался над этим?
– Задумывался, конечно, – тяжело вздохнув, сказал он. – Иногда целыми ночами не спал, все мечтал о другой жизни, где меня будут любить, где я буду любить… Да что толку-то! Думай – не думай, все равно уже ничего не изменишь.
– Сергей, ты же уже взрослый мужик. Ушел бы отсюда, нашел бы работу и зажил бы нормальной жизнью.
– Нет, Андрей… нет. Я не могу этого сделать, – взволнованно проговорил он и изменился в лице.
– Ну почему, Сергей? Что тебе мешает? – глядя ему в глаза, спросил я.
– Андрей, я не могу сейчас тебе этого сказать… Может быть, потом я тебе все расскажу, но сейчас не могу… поверь, никак не могу… и не спрашивай, пожалуйста, меня об этом.
Вновь побледнев, Сергей замолчал и уставился в зеркало, около которого мы остановились.
Несколько минут мы стояли молча. Я с грустью смотрел на Сергея, на его потухшие глаза, на дрожащие губы и понемногу начинал догадываться о неразрешимой проблеме, которая грызла его изнутри и которой он боялся с кем-либо поделиться. Сергей вроде бы глядел на свое отражение, но мне казалось, что он смотрел внутрь себя, пытаясь разыскать себя настоящего, а не то слабое существо, что отражалось в данный момент в зеркале. Какой же он все-таки впечатлительный юноша, и как быстро меняется его настроение, подумал я. Надо бы вывести его из этого оцепенения.
– Сергей. Ты слышишь меня, Сергей?
– Да, слышу, – тихо отозвался он.
– Ты куда смотришь?
– В зеркало.
– И что ты там видишь?
– Тебя и меня, – рассеянно пробормотал он, не отрывая отрешенного взгляда от зеркала.
– А я вижу нечто иное.
– Ну и что же?
– Знаешь, на что похожа твоя лысая голова?
– На что?
– На задницу!
– Это почему же на задницу?! – вспыхнул в момент оживший Сергей.
– А ты присмотрись внимательнее, – подначивал я его. – Думаю, с волосами она смотрелась бы совсем по-другому.
– Да иди ты! – обиженно выговорил Сергей и отвернулся от зеркала.
– Видишь, самому противно смотреть, – насмешливо заметил я.
– Я с тобой как с другом, а ты…
Сергей поджал губы и сердито посмотрел на меня.
– Вон там медпункт. – Он показал рукой на дверь. – Иди один, а я ухожу.
– Да ладно, Сергей, не обижайся. – Я взял его за руку. – Ведь на больных не обижаются.
– Так это кто на голову больной, – все еще дуясь, сказал Сергей.
– А я?! Не на голову?! – наигранно жалобно простонал я и, состроив мученическую гримасу, показал рукой на лицо.
Сергей широко улыбнулся, я тоже улыбнулся – и обида прошла.
– Знаешь, Сергей, – продолжил я уже вполне серьезно, – ты мне тоже понравился. Я целый день ходил по этому дому, видел много людей, но, представь, не видел ни одного человеческого лица. Всё какие-то отвратительные рожи с грязными ухмылочками, хитрые глаза с похабными намеками, перекошенные рты с лживыми языками. Сергей, здесь какое-то сборище нравственных уродов, здесь нет ни одного нормального человека. Я и тебя-то не сразу разглядел. А как глаза твои увидел, как смущенную улыбку заметил, так сразу понял, что ты не такой, как они. Сергей, ты добрый, искренний парень, поверь, тебе здесь не место. Не надо бояться одиночества – со временем оно закончится, и не надо ничего делать против своего сердца. Люди собираются в разные организации, партии, секты, потому что боятся себя, боятся оставаться наедине с собою. Понимаешь, это стадный инстинкт собираться в кучу, когда чего-то боишься. А кто они без своих партий, что они представляют собой как отдельные личности? Да ничего! Они сами знают это, они чувствуют это, поэтому для них злейшим врагом является тот, кто не с ними, тот, кто может жить в одиночку. Сергей, так было всегда, всегда одиночек унижали, травили, били. Толпа в большей мере ненавидит не враждебную группу, партию или государство, а одиночек, которых видит рядом с собой, потому что она инстинктивно чувствует их превосходство над собою. Сергей, на эту тему можно много говорить, но, поверь, умные разговоры ничего не стоят. Главное быть самим собою, а уходить от себя, спрятавшись в этом стаде, – это предательство самого себя. Понимаешь ты это? Ты должен покинуть организацию Страусова, иначе всю жизнь будешь проклинать себя за трусость, ты никогда не простишь измену самому себе. Никогда, Сергей! Давай вместе сходим к твоему генералу, и я скажу ему, что ты уходишь от них. Хорошо, Сергей?
– Нет, Андрей… может, как-нибудь потом… но сейчас я не могу уйти, – сбивчиво заговорил Сергей. – Поверь, никак не могу.
– Но ты же сам понимаешь, что я прав! Ведь я вижу, как ты переживаешь, вижу, как ты мучаешься. Страх перед генералом изводит тебя. Ты должен избавиться от своего страха, Сергей, если хочешь стать человеком, а не стадным животным! Почему ты боишься генерала? Он наложил запрет на выход из партии?
– Это тоже… но это не главное. Дело в том… не все зависит от генерала. Понимаешь?.. Меня… – Сергей вновь запнулся и опустил глаза. – Нет, я не могу тебе этого сказать.
– Но почему, Сергей?
– Не могу, понимаешь?! Не могу и все! – вскричал он с жаром.
– Сергей! Да я же все знаю! Все написано в твоих глазах. Страусов водит тебя к президенту, и тот тебя трахает. Ведь так?!
Сергей весь побелел от ужаса, его тайна, которую он, как нормальный пацан, считал постыдной, была раскрыта.
– Я знаю, они тебя запугали, – продолжал я. – Они сказали тебе, что если ты откажешься, то они будут делать это насильно, а если попробуешь сбежать, то они обязательно найдут тебя и пустят по кругу, и будет еще хуже…
– Замолчи! Слышишь, замолчи! – истерично закричал Сергей и с ненавистью посмотрел на меня.
– Прости, Сергей, у меня не было намерений говорить тебе неприятные вещи, но у меня не оставалось иного выбора. Если ты сейчас же не пойдешь к Страусову и не скажешь о своем уходе, то я сам пойду к нему и потребую твоего незамедлительного освобождения.
– Нет, нет, прошу тебя, не делай этого, – взмолился Сергей. – Ты сделаешь только хуже, поверь. Не ходи к нему, не говори ни слова. Я прошу тебя, Андрей!
– Тогда уйдем со мной, Сергей. Прямо сейчас. Я спрячу тебя, Страусов тебя не найдет. Со временем ты забудешь об ужасах, что с тобой происходили. Решайся, Сергей!
– Нет, Андрей, я не могу уйти. Поверь, никак не могу… Я очень хотел бы, но у меня все равно ничего не получится… Один парень, очень хороший парень, полгода назад попробовал сбежать, но его быстро поймали. Ты даже представить не можешь, Андрей, что они с ним сделали… Они и меня поймают, Андрей. Они будут издеваться надо мной, а потом убьют… И тебя заодно… Лучше ты приходи ко мне сюда, мы будем встречаться, разговаривать. Ведь ты меня не бросишь, правда? Ведь мы друзья, Андрей? Правда, друзья? – дрожащим голосом проговорил Сергей и с надеждой посмотрел на меня.
– Мне не нужны такие трусливые друзья, – резко сказал я, изменив тон. – Иди к своим садистам, разговаривай с ними.
– Андрей, не надо так, ведь я…
– Иди к президенту, – перебил я его, – подставляй свою задницу, а в отместку продолжай издеваться над простыми людьми. Скоро ты станешь таким же, как все здесь! Да ты и сам это прекрасно знаешь. Иди! Я не хочу тебя видеть!
– Ты меня прогоняешь?! – закричал он, не веря услышанному.
– Ты сам себя прогнал, Сергей. Только ты сам. Я был бы рад, если б ты стал моим другом, но ты сам этого не хочешь. Прощай. – Я подошел к нему ближе и протянул руку.
Он, не принимая руки, с ужасом смотрел на меня, до сих пор не веря услышанному. Из его глаз медленно покатились слезинки.
– Не плач, Сергей, – тихо сказал я и, достав из кармана платок, стал вытирать скатывающиеся слезинки.
– Оставь меня! – Сергей со злостью отбросил мою руку.
– Будь мужиком, – проговорил я и ладошкой шлепнул его по щеке.
Сергей замахнулся, чтобы ударить меня в ответ. Я не стал ни отворачиваться, ни закрывать лицо рукою, а прямо смотрел ему в глаза. Сергей, так и не ударив меня, разрыдался еще больше, закрыл лицо руками и убежал.
Я не стал его останавливать и что-то кричать вслед. Пусть сам решает. Можете считать меня жестоким циником, но я никого уговаривать и тянуть за ручку не собираюсь, и этого симпатичного мальчика тоже. Я не верю в показную жалость, ибо она притупляет чувство собственного достоинства и опускает человека до уровня середнячка-обывателя, свыкнувшегося со своей участью. Более того, я считаю, что каждый человек должен пройти через подобные душевные страдания, чтобы понять самого себя. Ведь только он сам может решить: кто он – человек или животное, и по какому пути ему идти – по своей узкой тропинке или по вытоптанной всем стадом дороге. И лишь прямые и полностью откровенные слова, пусть даже очень неприятные, могут сподвигнуть его на осознание своего истинного «Я». Глубоко в этом уверен. И никакие сюсюканья здесь не помогут, а лишь навредят. (Вы можете сказать, что я действовал непедагогично, но я не педагог и не владею теоретическими знаниями для разговора с подростком, поэтому разговаривал так, как умею и считаю нужным. К тому же у меня неоднозначное отношение к педагогике, я бы даже сказал – отрицательное. Все мы вышли из школы. И чему же нас там учили? Любви к тоталитарному государству, ненависти к неведомым врагам, ханжеской морали, ложному патриотизму, противоестественному коллективизму. Нам лгали с первого до последнего класса, из нас делали послушных животных, готовых исполнять любой приказ Главного Человека. И теперь не стоит удивляться тому, что лучшие ученики этой школы стали первыми политиками этой страны и пошли еще дальше своих учителей.)
Я, конечно же, не такой жестокосердный, как вам могло показаться, поэтому, если честно признаться, когда я глядел на рыдающего Сергея, и мои глаза наполнились слезами, а душевная боль отозвалась покалыванием в кончике носа. Естественно, я сочувствовал этому парню, но, к глубокому сожалению, я уже ничем не мог ему помочь. Все, что я мог ему сказать, я сказал, но, видимо, сказал без должного убеждения, которым, в отличие от некоторых политиков, не обладаю.
Сергей скрылся из виду, а я подошел к кабинету, на которую он указал, постучался, приоткрыл дверь и спросил:
– Извините, можно?
В кабинете находился только один пожилой мужчина, по-видимому, это и был врач. Он уже надевал плащ и, вероятно, собирался уходить. Мужчина взял шляпу с вешалки, прошел к выходу и протянул руку к выключателю.
– Вообще-то я уже как час назад закончил, – сообщил он и с сожалением посмотрел на меня; но затем, оценив состояние моего лица, все-таки передумал и после небольшой паузы добавил: – Ну ладно, проходите.
– Извините, что я так поздно, – начал оправдываться я, – но…
– Да знаю я, знаю, – перебил меня доктор и показал рукой на стул. – Побывали в гостях у садистов.
Я сел на указанный стул, а доктор снял плащ, надел белый халат и прошел к умывальнику.
– Вы, молодой человек, не первый и уж точно не последний, кто обращается ко мне за помощью после встречи с этими товарищами, – сказал доктор, тщательно умывая руки. – И поверьте мне на слово, вы еще неплохо выглядите.
Доктор вытер об полотенце руки, подошел ко мне и посмотрел на мое лицо. От него явственно разило спиртом, да и глазки выдавали себя неестественным блеском.
– Ну ничего страшного, до свадьбы заживет, если сами доживете, – осмотрев мои раны, вынес резюме доктор несколько, как мне показалось, ироничным тоном.
– Мрачно шутите, доктор, – сказал я.
– Я не шучу, а вот вы, мил человек, изволите шутить со своей жизнью.
Он дал мне кусок льда, завернутый в марлю.
– Подержите несколько минут на переносице, – продолжил доктор, – а я вам пока ранки на щеке обработаю. Будете у меня веснушчатым наполовину.
Он подошел к стеклянному шкафчику и достал из него бутылочку с йодом.
– Сейчас будет немного больно, но не так, как было и не так, как будет через неделю, – ударяя на последние слова, произнес он загадочную для меня фразу.
Доктор смазал раны от шипов йодом, а я, так и не разгадав смысл его фразы, спросил:
– А что вы имеете в виду?
– А то, что введут вам по самое не могу.
– Ошибаетесь, доктор. Страусов даже извинился передо мною, так как я…
– Да знаю я, знаю. Первый фаворит Сквознякова, – с легкой усмешкой небрежно проговорил он.
– Откуда вам это известно? – удивился я.
– Вы, мил человек, не первый и уж точно не последний.
– То есть вы хотите сказать, что…
– Что Сквозняков меняет своих фаворитов каждую неделю. Позабавится со свеженькой попочкой и передаст дальше.
– То есть как это «дальше»? – не понял я.
– А так, – насмешливо заметил он и посмотрел на меня как на ребенка. – Вы думаете, в парламенте не найдутся желающие побаловаться с молоденькой задницей?
– Желающие-то найдутся, но я не соглашусь.
– Не смешите меня, мил человек. Кто вас будет спрашивать. Поиграют с вами месяцок и уже весьма потрепанного передадут еще дальше. Страусову и его мясникам. А это, поверьте мне на слово, не те мокроносые страусята, что слегка пощипали вас сегодня.
– Доктор, вы меня нарочно пугаете? – не веря его словам, спросил я.
Он налил себе грамм пятьдесят спирта и, не разбавляя водой, выпил, а затем выразительно взглянул на меня. По его глазам я понял, что он вовсе не шутит.
– Так что же, по-вашему, здесь в парламенте целый конвейер налажен! – воскликнул я.
– Налажен, налажен, – все таким же издевательским тоном продолжал доктор. – Но вы, по всей вероятности, еще не знаете, какое последнее звено.
– А что еще может быть после Страусова? – неуверенно спросил я, предчувствуя его ответ.
– Что-что! Труп в пальто! Углеводов, что же еще. И догадайтесь сами, в каком виде вас ему доставят.
Доктор, видимо, тоже переживал за таких, как я, баранов, что добровольно совались в логово хищника: он налил себе еще пятьдесят грамм и залпом выпил. А я, переваривая его слова, закрыл глаза и последовательно выстроил следующую цепочку: президент с угрозами преследования, самоуверенный рыжий ублюдок с обещаниями обязательной встречи, генерал Страусов с тупым бычьим взглядом, его бритые головорезы с садистскими наклонностями, пришибленный углеводский высерок с вампирской внешностью и, наконец, сверток с торчащими синими ногами, который волочил по полу вонючий некрофил. Живописно представив все ступени своей политической карьеры, я открыл глаза и невольно покосился на бутыль со спиртом, очевидно подсознательно желая продезинфицировать мозги и избавить их от привидевшихся образов.
– Ой, а что это вы так побледнели? – с сарказмом спросил доктор.
Вместо ответа я грустно улыбнулся.
– Дошло наконец? – уже другим, дружелюбным, тоном продолжил он. – Вот, возьмите таблетку, полегчает. – И протянул мне не спирт, а упаковку таблеток.
«Фармацевтическая фирма “Дряньцалов”» – прочитал я на упаковке и выдавил из нее одну лепёшечку.
– Фу, дрянь какая! – сморщился я, проглотив таблетку.
– Наш депутат изготовляет, – кивнув на лекарство, с усмешкой сообщил он и протянул мне стакан воды.
– По вкусу понятно, – попытался пошутить я.
– Так какого ж рожна вам надо, если понятно! Зачем лезете в эту навозную кучу, что надеетесь там раскопать?! – воскликнул он.
– А вы сами, доктор? Что вы-то здесь делаете?
– Я врач, мил человек, и для меня нет разницы, кто вы – закоренелый негодяй или наивный ребенок. Для меня вы все равны, – не очень убедительным тоном проговорил он, и после паузы с заметным сожалением добавил: – Только вот негодяев становится все больше и больше, а неиспорченных детей все меньше и меньше.
Доктор налил еще полмензурки и выпил.
– Спасибо, доктор, за помощь и…
– Да знаю я, знаю, – махнул он рукой. – Идите и не возвращайтесь!
– Прощайте, – сказал я и вышел из кабинета.
Со стороны вестибюля раздавались какие-то исступленные выкрики. Но это вовсе не были призывы о помощи. Скорее, это был воинственный клич дикого племени грызлодавов.
Стараясь не привлекать к себе внимания, я спустился по лестнице, а затем осторожно, по стеночке, проскользнул к выходу, желая незамеченным покинуть парламент. К сожалению, это оказалось не так просто, ибо у самого выхода группа из 30-40 человек водила хоровод. Взявшись за руки, они передвигались то в одну, то в другую стороны. Это был весьма колоритный хоровод: в нем объединились экзальтированные сектаторы в белых сари, их близнецы из конкурирующей секты в желтых балахонах, садомазохисты из молодежного отделения в черной униформе и подвыпившие старики, видимо возвращавшиеся с пушкинской лекции, в голубых и серых костюмах. Но главный персонаж этого ритуального действа был внутри хоровода – оклемавшийся поп-забулдыга, который с помощью метелки окроплял святой водой всех участников сабантуя.
– Ом мани – Харе Крыша – Харе Рама – Хайль! – выкрикивал хоровод.
– Воистину! – махая метелкой, голосил святый праведник.
– Аллилуйя Аллилуйя – Харе Садо – Харе Мазо – Харе Крыша – Ом! – тараща глаза на потолок, горланил смешанный хор.
– Аминь! – заключал святоша, опрокидывал весь тазик на себя и семенил к умывальнику за новой порцией святой водицы.
Я внимательнее присмотрелся к танцующим скинхэдам, но не отыскал среди них Сергея. Наверное, забился куда-нибудь в угол и скулит, проклиная свою судьбу. Я всмотрелся в лица всех участников шабаша, но не обнаружил ни в одном из них и намека на человечность: у всех – безликие, пластмассовые физиономии и высохшие, пустые глаза, а ведь в основном это были еще совсем молодые люди. Нет, конечно же, я неправильно выразился: это были уже не люди, а зомбированные животные, готовые по первому требованию хозяина исполнить любое приказание, а что это будет за приказание – танцевать, молиться, работать, убивать, – их абсолютно не волновало. Многие, кто приходят в это проклятое место с целью найти что-то новое, теряют то, что имеют. Эта молодежь уже навсегда потеряла себя.
Надеюсь, уважаемые читатели, что, прочитав мою повесть, вы будете обходить это зачумленное место стороной. Стойкие душой – здесь теряют тело, крепкие телом – теряют душу. Но если вдруг, однажды, все-таки нелегкая занесет вас в этот сатанинский вертеп, то, пожалуйста, не приходите с пустыми руками, а захватите с собой ДЛЯ САМООБОРОНЫ (NB! выделено крупным жирным шрифтом для близоруких чиновников в синих мундирах) автомат «калашников» или хотя бы М-16 с парой-тройкой боекомплектов, и тогда у вас появится шанс выйти обратно в том же виде, в каком и пришли. Возможно, вы скажите, что я несколько преувеличил и умышленно рассказал в своей повести об одних лишь уродах и дегенератах, но не упомянул ни об одном нормальном человеке. Поверьте, я с большим удовольствием изобразил бы что-то прекрасное, радующее глаз, показал бы благородных политиков, ратующих за справедливость, рассказал бы о радушной атмосфере, царящей в парламенте, – мне это было бы гораздо приятнее, но, к сожалению, реальность ныне совсем не такова, и я описал то, что действительно видел собственными глазами, какой бы фантасмагорией это кому-то не показалось.
– Андрюшенька! – закричал прямо мне в ухо какой-то лысый старик. – Присоединяйтесь к нашему хороводу! Радуйтесь вместе с нами!
Я узнал этого старика – то был вручавший мне голубые корочки председатель; только он стал еще дурнее, чем был: лицо, лишившись торжественной напыщенности, заметно сдулось, поэтому покрылось траншееобразными морщинами, а хронически вывихнутая улыбка, окончательно сползшая на дно подбородка, впала в предсмертную кому и разверзла свои гниющие недра. Он поднялся на носочки и пожелал поцеловать меня в правую невеснушчатую щеку.
– А чему мне радоваться? – отстраняясь и делая шаг в сторону, спросил я.
– Как же, Андрюшенька?! Сексуальная революция! Задули ветры перемен! – стараясь перекричать истошный хор, завопил председатель.
– А мне кажется, что это ветры из задницы вашего президента! – резко ответил я, находясь уже у самых дверей. – Понюхайте, как воняет! Весь парламент уже провонял, нормальному человеку дышать нечем!
Я захлопнул дверь перед физией застывшего председателя и вышел из парламента. Я намеренно обрубил все концы, ибо твердо решил никогда сюда не возвращаться. Никогда! (Я понимаю, что некоторые читатели – надеюсь, ничтожная часть – могут обвинить меня в трусости и в пренебрежении к их читательским запросам; конечно, им было бы интересно читать, как все подряд педикюрят меня в этой сирульне, и книга, уверен, вышла бы по этой причине гораздо большим тиражом, но я преследовал совсем иную цель, и если кто не понял, то извините.)
Уже на улице я обернулся и в последний раз посмотрел на Государственную Думу. Ярко горевшая днем надпись потухла, и теперь в ночи лишь две заглавные буквы, судорожно моргая, продолжали тускло светить, да агонизирующая бабочка-инвалид, дергая одним оставшимся крылом, подыхала чуть ниже ГД.
– ГаДюжник! – невольно вырвалось у меня (что, согласитесь, вполне соответствует истине).
Спустившись по ступеням, я подошел к медному жокею, который с негодующей физиономией грозил мне кулаком. Желая растоптать строптивого раскольника, верховный главнюк тужился сдвинуть с постамента многотонного мерина, но тот, в отличие от своих людских сородичей, плевать хотел на все его команды и лишь громко ржал над бесплодными потугами нервического седока.
– На, получи обратно!
Я швырнул под копыта наездника свое партийное удостоверение и не спеша пошел в ночь.
Старая отощалая луна доживала свои последние часы и потихонечку сползала с трона. Завтра – может не завтра, так послезавтра, может не послезавтра, так послепослезавтра (НО ЭТО ОБЯЗАТЕЛЬНО ПРОИЗОЙДЕТ!) – на ее место заступит молодая скромная луна, которая, робко выглядывая из темноты и стесняясь еще незнакомых людей, лишь слегка приподнимет вуаль со своего божественного лика, и, кто знает, быть может, при свете этой новой луны мы заживем хоть чуточку лучше.
– Андрей! Андрей! – услышал я крики позади себя. – Подожди! Я с тобой!
Я оглянулся и увидел…
Впрочем, на этом мое политическое похождение заканчивается и вновь начинается личная жизнь, которая не является темой данного произведения, тем более что в ней нет ничего интересного, заслуживающего вашего внимания, – обычная провинциальная жизнь, такая же, как у большинства простых людей.
Я понимаю, что моя повесть получилась неидеальной, и поэтому прошу вас простить мне сбивчивую, временами, речь, неразборчивый, местами, почерк и плоские, большей частью, шутки; но, поверьте, я очень волновался, так как хотел предстать пред вами в более лучшем, чем есть на самом деле, виде. Признаюсь, мне хотелось завершить историю смешной, озорной развязкой, но получилось совсем иначе, и концовка оказалась не очень веселой, ведь жизнь, к сожалению, – это далеко не комедия, и даже не драма. Поэтому всем нам надо поддерживать друг друга в тяжелых ситуациях, из которых одному ни за что не выбраться, и, конечно же, улыбаться друг другу. Быть может, наша улыбка согреет чье-то замерзшее сердце, высветит непознанные уголки чьей-то души, подарит кому-то надежду на выздоровление. Улыбайтесь чаще, друзья, улыбайтесь, ведь это так просто.
ВО ВРЕМЯ ПОХОЖДЕНИЯ АВТОРА ПО ЕГО ВИНЕ НИ ОДИН ПОЛИТИК НЕ ПОСТРАДАЛ (ФИЗИЧЕСКИ, РАЗУМЕЕТСЯ; ЗА ДУШЕВНЫЕ СТРАДАНИЯ ПОЛИТИКОВ АВТОР ОТВЕТСТВЕННОСТИ НЕ НЕСЁТ).