Последний день декабря вызывающе суматошен – возбуждённые люди торопятся в грядущий год. Они, подобно кометам, окутаны шлейфом пыльных надежд и планов и мчатся в календарное будущее с нервным смехом. Ажиотаж толпы вибрирует коллективным, всеобщим безумием. Но людям важна общность действия, они излучают истеричное веселье и участвуют в массовом сумасшествии – традиционно провожают старый и встречают новый год.
«Успеть! Успеть!» - миллионом голосов звучит рёв над планетой, перекатываясь из одного часового пояса в другой, с востока на запад, от восхода до заката. Успеть сбросить грехи и проблемы последних двенадцати месяцев. Успеть пройти очищение от былого и открыть чистую страницу. Успеть поверить в лучшее, забывая о реальности. Успеть загадать желание под весьма условный сигнал, который весьма условно можно назвать точным временем.
Я двигаюсь в стороне от шумной и озабоченной толчеи. У меня не будет салатов, шампанского, компании и праздника. Существуют только биологические годы. Собственные мне известны, чужие не интересуют. Напряжение приближающегося праздника давит со всех сторон слепящими бликами витрин, запахами спиртного и ёлок, звуками музыки. Мимо быстрыми танцующими шагами пробегает стайка девушек. Запах духов и мечты вызывает приступ удушья. Мне трудно дышать. Прислоняюсь к стене старенького, почти столетнего дома. Кашляю. Другая компания – подвыпившие граждане средних лет хором орут: «С Новым годом!», оглушая и вызывая боль в голове. Я едва стою на ногах - полуослепшая, задыхающаяся, в ушах отдаётся грохот города и людских эмоций. Хочется зажать уши и кричать. Повторяю про себя детскую считалку, которая помогает преодолеть перегрузку. «Бежать!» - командует мозг. Мне нужна тишина. В отчаянии оглядываюсь по сторонам. Дверь медного цвета с огромной резной ручкой и матовыми стёклами дисгармонирует с обшарпанным фасадом здания. Из последних сил, на грани потери способности мыслить тяну на себя ручку и почти падаю за порог.
И оказываюсь в хрустальной тишине белого шума. Вой и крики отдаляются, а затем и вовсе исчезают, зрение нормализуется, запах полевых цветов успокаивающе окутывает меня. Мои руки расслабляются. Они выглядят ужасно – глубокие царапины на фалангах, на тыльной стороне ладоней, сочится кровь. Следы тревоги в каждой бороздке с выступающей кровью. Слизываю кровь с самой глубокой ранки, не чувствуя боли. Страх перед улицей заставляет пройти вглубь помещения. Анализ увиденного позволяет понять, что я нахожусь в лавке старьёвщика. Керосиновая лампа, печатная машинка, приборы из остатков сервизов, жук-радиоприёмник, изъеденные коррозией светильники, потрескавшиеся шкатулки, одноглазая тряпичная кукла, абажур с обрывками бахромы цвета перегноя, зеркало с поцарапанной поверхностью – вот далеко не полный перечень предметов, заполнивших помещение с арочным низким потолком. Здесь нет окон. Свет исходит от трёх ламп с белыми фарфоровыми абажурами и мягко рассеивается в пыльных углах с удочками и лыжами, на полках со статуэтками, книгами и вазочками. Забыв о повреждённых руках, подхожу к облупившейся картине. На ней изображена чёрная птица на грязной крыше. Смотрю на кусок чужого восприятия мира и забываю о времени. Мне кажется, и я сижу на краю крыши рядом с нахохлившейся, тонконогой птицей. Вокруг мёртвый город, а спину подпирает полуразрушенная кирпичная труба. Что-то вторгается в застывшую картинку моего сознания.
- Вот возьми водички, детка, выпей, - слышатся слова.
И я стремительно, камнем, «выпадаю» из картины, оставляя птицу зябко жаться в одиночестве. В поле зрения возникает стакан из мутного зелёного стекла. Его держит сухая, будто пергаментная рука. Её обладатель смотрит на меня бледно-серыми, выцветшими от старости глазами. Протягиваю руку за стаканом, в момент передачи мои пальцы едва касаются пальцев старика, и новая волна тревоги начинает пульсировать в сознании. Выпиваю всю воду несколькими глотками и сажусь на деревянный стул с клеёнчатой спинкой. Дышу глубоко и считаю про себя ритм. Волна откатывается за порог сознания. Но я знаю, что она всегда со мной и готова накатить в любой миг. Но не сейчас, сегодня не её время. Замечаю, что старик сидит напротив, в облезлом плюшевом кресле. У него на удивление густые грязно-серые, вперемешку со снежными волосы. Морщинки лет окружают его глаза и уголки губ и слегка подёргиваются. Я понимаю, что он улыбается. И пытаюсь сделать то же самое.
- Тяжко тебе было, деточка, - полувопросительно-полуутвердительно говорит он голосом, который звучит как шум океана – так же всеобъемлюще и успокаивающе.
Молчу.
Зачем говорить что-то, если это не имеет смысла? Взгляд цепляется за ярко-синий платок, торчащий из кармашка поношенного, неопределённого цвета пиджака. Это пятно выделяется из гармонии серо-ржавой рухляди и старости, царящей в этом месте. Я смотрю на платок и пытаюсь не забыться, не впасть в созерцательность. Мне нужно успеть на автобус и попасть домой, чтобы в тишине убежища пережить атомную катастрофу под названием новогодняя ночь. Наконец, дыхание нормализовалось, и сердце больше не стучит хлёстким ливнем по железной трубе. Встаю. И, слегка раскачиваясь, делаю пару шагов к двери.
- Спасибо, мне лучше и пора идти, - произношу заученную фразу.
- Погоди-ка, деточка, - останавливает меня хозяин ветоши и старья, встает и неторопливыми шагами, чуть приволакивая правую ногу, уходит за древний скособочившийся шкаф без одной дверцы.
Из глубины помещения слышится шорох бумаги и скрип передвигаемых предметов. Я стою, вцепившись в ручку двери, и считаю секунды, глядя на прямоугольники щербатых досок пола. Перед глазами мельтешат разноцветные точки. Они, как надоедливые мошки, мешают видеть целостную картину окружающего. Очень хочется заснуть. Но я напоминаю себе о приоритете дороги. Наконец, старик возвращается с бежевой замызганной картонной коробкой.
- Возьми, деточка, - просто говорит он и настойчиво суёт коробку мне в руки.
Я с трудом отрываю пальцы от дверной ручки и беру пыльный подарок. Рисунок на крышке почти стёрся и местами оборван. Можно угадать очертания сугробов и яркого солнца, подснежников и косого дождя, васильков, ромашек и снежинок, спелых ягод и жёлтого кленового листа. Будто все двенадцать месяцев устроили себе пикник, разбросав свои атрибуты.
- Иди с богом и не болей, - с этими словами хозяин лавки былого, но не отжившего, открывает передо мной дверь.
Я бормочу слова благодарности и, крепко прижав коробку к куртке, бегу по улице на автобусную остановку. Меня слегка тошнит. Нужно торопиться, пока ещё есть силы контролировать себя. А мир вокруг продолжает бесноваться в пароксизме праздника. У него свои заботы и радости, а у меня задача и цель добраться до дома.
***
Привычность успокаивает. Всё те же берёзки и рябины за окном, чуть поодаль ели и одинокий каштан. Вокруг знакомые стены, предметы и, главное, тишина. Долго не решаюсь открыть коробку. Уж очень инородной она смотрится в моем сером мире. Ей не место в обстановке, она – раздражающий фактор. И зачем я её взяла? От растерянности, наверное. С трудом удаётся открыть крышку. Она словно приросла к коробке, скрепившись с ней многолетним плотным слоем грязи. Но вот крышка в стороне, снимаю пожелтевший газетный лист и замираю. Мозг фиксирует ровно тринадцать шаров одинакового диаметра, но многообразной расцветки, переложенных обрывками бумаги. Из коробки пахнет смолой и горечью. Замечаю истлевшие ёлочные иголочки и чешуйки шишки. Что ж, раз есть шарики, то их нужно повесить.
Бреду в кладовку. На самой верхней полке дремлет вековым сном старенькая искусственная ёлочка. Потревожив пауков, достаю пластмассовый символ праздника. Отряхиваю от налёта и приношу в комнату. Чужеродный предмет вновь вызывает тревогу, но я не позволяю себе зациклиться на этом состоянии. Находится место – подоконник. На фоне рощи за окном ёлочка выглядит скучно и убого. Присаживаюсь, между нами коробка с шариками. В открытую форточку влетают последние снежинки уходящего года. На деревьях дрожат сосульки в свете фонаря, стоящего у подъездной дорожки. Небо выглядит тёмно-синим, без единой звёздочки. Я чувствую приближение тишины одиночества. И это совсем не та тишина, в которой нуждаюсь. Достаю из коробки первый шарик и приближаю к глазам.
Матово-белая поверхность покрыта зелёными штрихами хаотичным, бессистемным образом. Она повторяет рисунок на стене, у которой ты стоял во время нашей первой встречи. А я считала чёрточки-пятна краски и уговаривала себя подойти. Шарик апреля закономерно первым оказывается на дереве наших зим и лет, вёсен и осеней. Я родились именно в этот весенний месяц.
Следующий шарик оранжевый с узором из цепочки листьев. «Сентябрь», - догадываюсь и вспоминаю, как светлым осенним днём мы гуляли в лесу, смотрели на реку. Ты вёл меня по тропинкам и пригоркам, рассказывал нелепые шутки, а я смеялась. Мы смотрели через оранжевые цветы вдаль. «Запомни, этот день — один из многих счастливых», — твердил ты. И я сумела просто поверить.
Жёлтые звезды на фиолетовом фоне шарика-июля возвращают меня к жарким ночам и прогулкам по улицам никогда не спящего города. «Идём вместе, - говорю я, - Я держу твою руку». Ты ворчишь про то, что это неприлично, и крепко цепляешься за меня. И вот случается чудо – мы вместе смотрим в небо, где множество звёзд весело подтрунивают над твоими страхами.
Белый с алыми прожилками шарик превращается в памяти в десятки перепачканных кровью бумажных носовых платков, который горкой лежат на полу. Ты держишь мою голову на своих коленях и вытираешь льющуюся из моего носа кровь. Уговариваешь: «Терпи, родная, скоро перестанет болеть», а сам украдкой вытираешь слезы. Это наш март вместе.
Нежно-зеленый шарик с белыми и розовыми цветами, без сомнения, – июнь нашей истории. «Ты слишком бледная от затворничества. Поехали-ка за город», - решил ты. И целый день втолковывал мне названия цветов. До этого я путала ромашки и клевер. Смешно и грустно: я ужасно заболела после этой поездки.
Красный шар тревожный и агрессивный – февраль. Я говорю, что ты совсем не знаешь меня, сидя в парке. Вокруг скамеек рассыпаны сотни крошечных багровых блёсток.
Золотистый шар-декабрь. «Я научусь заботиться о тебе», - говоришь ты. Увы, реальность и ложь победили. Тебе оказалось проще с другими.
Полосатый сиренево-лиловый шар – ноябрь нашего года. Ты качаешь головой и одеваешь на меня шапку такого же цвета. «Иначе из дома не выйдем», - строго говоришь ты. С тобой у меня никогда не было проблем с поисками шарфов, шапок, варежек и завязыванием шнурков.
Графитово-черный шар – январь года. Чёрные буквы на десятках листах с одинаковым словом «прости». А я и не обиделась. Твоя зависимость оказалась сильнее потребности заботы обо мне.
Шар ярко-зелёного цвета с фигурками людей – май. Мы двигаемся по улицам среди греющейся толпы под солнцем весны. И впервые просыпаемся вместе, не веря в чудо.
А вот и август – шар с капельками. Я раскачиваюсь под звуки ливня от бессилия и боли, а ты прижимаешь меня к себе и шепчешь: «Я люблю тебя. Мы справимся. Пусть это займет всю жизнь, но справимся». Ты солгал.
Знание о двенадцатом шарике приходит раньше, чем я успеваю достать тёмно-серый октябрь с серебристыми квадратиками бумаги внутри. Малейшая встряска и они долго кружат, оседая с неохотой. Точно так же выглядят твои волосы, которые я трогала и шутливо звала «космы». И обещала никогда не поздравлять тебя с месяцем твоего рождения.
Двенадцать месяцев из многолетней истории поблескивают на маленькой ёлочке, подсвеченной далёким одиноким фонарём за окном.
Забывшись в воспоминаниях, рассеянно беру последний шар, и удивление заполняет моё сознание. Прозрачный шар украшен только одной надписью - серебристой краской выведено имя. Я веду пальцем по бугристым, колючим изгибам букв и вслух произношу его. Оно хорошо знакомо – это твоё имя. Вешаю шарик на свободную ветку и отхожу в комнату. Моя жизнь остаётся на подоконнике смешным нелепым деревом с разноцветными покачивающимися огоньками.
- Чудес ведь не бывает? Так? – спрашиваю в пространство и не удивляюсь, не получив ответа.
Радужные блики стеклянной поверхности шаров увлекают в состояние дремоты, а может быть, это наступил предел утомления, и мозг перешёл в режим минимальной функциональности. Так или иначе, но я начинаю засыпать, сидя напротив ёлки.
Ты появляешься неожиданно, откуда-то из-за спины, и берёшь мою руку. Ладони соприкасаются, двигаются как детали отлаженного механизма. Наши пальцы привычно переплетаются. И я чувствую, что впервые за много-много дней настал покой.
«Почему ты так долго не приходил?» - мысленно спрашиваю и крепче сжимаю твою руку.
Ты молчишь и улыбаешься, тянешь на улицу. Широкая безлюдная дорога по обеим сторонам заросла кустами орешника. Они согнулись под тяжестью снега и похожи на ёжиков. Как-то неожиданно светлеет горизонт. Небо бледно-серое, вовсе не ночное. Я не слышу никаких звуков – ни шагов, ни сердцебиения, ни дыхания. Но мне не страшно. Постепенно дорога расширяется до размеров, не охватываемых взглядом. Ты останавливаешься и смотришь прямо мне в глаза. Первый раз в жизни я не слышу твоих внутренних слов за внешним молчанием.
- Что ты хочешь сказать? – волнуясь, говорю и чуть дёргаю за руку.
Вместо ответа ты расплетаешь свои пальцы с моими, постепенно отдаляясь, исчезаешь вдали. Чувствую себя вмиг потерявшейся и заблудившейся.
Решение научиться жить без тебя ради тебя же лишило меня мира. Но по законам равновесия он появился у тебя.
***
Утро первого января пахнет дымком фейерверков и петард. Оно тусклое, будто прячется за запотевшим, грязным стеклом, и мятое, как лица загулявших и с трудом приходящих после шумных гуляний людей.
Перебираю пальцами крупинки серебристой краски. Они крошатся на невесомые частички и от выдоха поднимаются над ладонью. Кружат в воздухе и разлетаются всюду и в никуда. Прозрачный шарик поблескивает чистым светом, как будто говоря, что однажды на его боку появится новое имя. Я качаю головой в знак несогласия.
За окном сугробы, деревья в снежных шапках, усталые ветки в изморози, серое небо. С вяза вспорхнула синичка и села на подоконник. Она смешно крутит головой цвета тёмного цикория и важно надувает горчичное брюшко. Птичка клюёт уже прошлогодние хлебные крошки. К синичке летят подружки. И вот уже десяток сине-жёлтых комочков трещит и толкается на узкой полоске подоконника, показывая, что природа не замерла, не сдалась в плен мрачному утру.
Движение бытия вечно. А мне предстоит прожить по-настоящему первый год без тебя.