Три товарища. сценарий по Э. М. Ремарку

Андрей Можаев
совместно с
Марией-Гитаной Баталовой


«ТРИ ТОВАРИЩА»
(сценарий многосерийного телефильма по одноименному романау Э.М. Ремарка. Разбивка на серии - предварительная)

«Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только демонстрирует эту радость, но она ему не дана. Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме» (Ремарк. «Три товарища»).

Первая серия

Пустое шоссе. С одной стороны – лес в нежно-зелёном пуху. С другой – голые поля. Вдали угадывался город, а ещё дальше чернела полоска гор. И куда-то за них будто стекал золотисто-розовый закат.

На шоссе появился старый автомобильчик: грязно-бирюзовый, чиненный-перечиненный и оттого совершенно непонятной марки. Одна дверь слегка покорёжена и в верхнем углу – щель. Капот чуть изогнут. А на решётке над бампером прикручена проволокой белая табличка «Карл».
Так и катил себе неспешно. Сквозь лобовое стекло видны три фигуры.

Титр: «ТРИ ТОВАРИЩА»

«Старика» настиг бежевый «Бьюик». Точно жирный жук навозный, так и норовил поддеть того мощным бампером. Нервно сигналил.
В ответ густой выхлоп «Карла» задымил на миг его лобовое стекло.
Видно, как пухлая, в накрахмаленном манжете, рука хозяина «Бьюика» резко переключила скорость.

Несколько десятков метров машины неслись бок о бок. Из «Карла» теперь хорошо виден дородный хозяин дорогой марки. Вот он пренебрежительно покосился в сторону соперников, ухмыльнулся и добавил газу до упора.
Наконец-то он избавился от нелепого состязателя…

Но оказалось – ненадолго. Старичок скрал расстояние, «посидел на хвосте», и вдруг легко обошёл «Бьюик» с обомлевшим хозяином. Стал неудержимо удаляться.

Смеркалось, но дорожный ресторанчик и бензоколонка еще купались – уже последние минуты – в золотисто-розовом мареве.
На обочине, с задранными крышками капота и багажника – «Карл». Около него возились трое.
- Кажется, под сиденьем ключи, - подсказал друзьям невысокий крепыш. И отошёл, вытирая тряпкой замасленные руки. Загляделся на шоссе из-под густой тёмно-русой чёлки. Волевое лицо его выглядело открытым и слегка наивным. Брови будто опалённые. А в глазах какое-то мальчишеское озорство сочеталось с тихой глубокой скорбью.
- Робби! – окликнул его вытянувшийся из-под машины скуластый черноволосый приятель. – Может, поможешь, все-таки?!
А третий товарищ, крупный, широкоплечий, с кудлатой светлой шевелюрой, коротко вдруг засмеялся, будто закашлял:
- А господинчика за живое задело! - на полных губах – усмешка. – Как эти состоятельные щепетильны! Считают себя великими автомобилистами!
- Да уж, - вернулся к друзьям Робби. – Приятно бывает их на место поставить.

И тут к обочине выкатил «Бьюик».
- Гляди-ка - дополз, - кудлатый Ленц бросил это пренебрежительно. Но рубашку всё же застегнул и расправил воротник: - Кестер, объясняешься ты.
- Кому же ещё? – откликнулся черноволосый, проходясь тряпкой по крылу «Карла». – Ты у нас чересчур тонок в вопросах вежливости. Надоели драки. Жаль, Робби молод. Малыш, мужай быстрее. Подмогой будешь. От Ленца давно уже ничего дельного не добиться.

Из «Бьюика» вышел грузный и явно недовольный господин – как уксусу хлебнул.
- Э-э, ваша машина какой марки? – взгляд его рыскал. Мужчина ещё не нашёл, как себя держать.
- Разве она так уродлива, что уже не узнать? – Отто Кестер двинулся к тому вразвалочку и с усмешкой.
Господин вовсе потерялся.
- Э-э… Погодите, - вскинул вверх мясистый палец. А затем мягко отворил заднюю дверцу.

И со всех троих товарищей напускная задиристость соскочила – на серую пыль обочины ступила светлая ладненькая туфелька.
- Осторожно, Пат. Не оступись, - хозяин «Бьюика» помог выбраться стройной блондинке в стильном пальто палевого тона. Девушке на вид было около девятнадцати лет.

Ленц, склоняясь к Кестеру, быстро шепнул:
- Отто, покажи ему машину, - и подмигнул незаметно.

Девушка прогуливалась поодаль, спрятав руки в карманы. Раз от разу с детской доверчивостью поглядывала на Робби, на Ленца. А Кестер в это время, усадив господина на место водителя, показывал щиток «Карла».

Первым не выдержал взглядов Пат Робби.
- Простите, пожалуйста. Мы не заметили вас в машине. Мы бы не стали хулиганить.
- Почему бы и нет? – возразила та спокойно. Голос её оказался низким, глуховатым: - Что в этом дурного?
- Просто, мы поступили не совсем честно, - Робби, смущаясь, смотрел в землю. – «Карл» даёт до двухсот километров в час. Это гоночная машина.
Девушка как-то слегка наклонилась вперед, глубже засунула руки в карманы. Сумерки густели, и она будто зябла.
- А мы думали – шестьдесят-семьдесят. И «Бьюик» вдвое быстрей вас, - ответила просто, ровно.
- Господин Биндинг должен был здорово разозлиться на нас, - тот откинул ногой сломанную веточку.
Она рассмеялась.
- Конечно! Но ненадолго. Ведь надо уметь и проигрывать. Иначе нельзя жить.
- Разумеется…
Повисла пауза. Робби жалобно посмотрел на Ленца. Тот ухмыльнулся и подёрнул носом.
Пат заметила смущение собеседника. Сама подала помощь:
- Да, а почему вы называете её «Карлом»? – спросила с открытым любопытством.
Робби вновь глянул на Ленца. Но тот уже нарочито потупился.
- По дружбе. Вот он, Готфрид, - слегка толкнул товарища плечом, - убеждён, что «Карл» заставляет людей уважать творческое начало.
Девушка вновь легко рассмеялась:
- Остроумно!
- И романтично. Знаете, Ленц у нас – последний романтик.
- Вы уверены?
Робби вновь подтолкнул плечом друга, но тот упрямо не желал вступать в беседу и всё лукаво посмеивался.

И опять повисла пауза, не поколебленная ни удаленной беседой тех двоих в машине, ни резким кудахтаньем курицы за рестораном, ни шелестом под налетевшим порывом ветра ветвей берёз.

Пауза эта неприлично затягивалась. И тогда Робби, глядя на легко трепещущие, в серёжках, ветки, вымучил из себя:
- А чудесная сегодня погода.
- Да уж, великолепная, - Пат по-доброму сыронизировала.
И тут впервые – слащаво, вкрадчиво – подал голос Ленц:
- И такая…лё-ё-гкая.
- Да. Просто необычайно мягкая, - угрюмо глянув на друга, довершил Робби серьёзным тоном. – Весна, ведь.
Девушка уже не могла скрывать смешливости и чуть отвернулась.
- Яблоками печёными пахнет, - потянул носом Ленц. И предложил уже решительно и даже по-хозяйски: - А не отужинать ли нам вместе?

Первыми в дверь трактира заходили Биндинг со спутницей. Следом – Кестер. Затем уже – Робби с Ленцем. По ходу они переговаривались полушёпотом:
- Что ж ты меня бросил?
- Привыкай, малыш, учись. Когда-нибудь пригодится. Слушай? А имя-то какое необычное – Патри-и-ция…

Круглый стол весь уставлен блюдами и тёмными бутылками. Ленц и Кестер громко убеждали разморенного от вина Биндинга:
- У нашего «Карла» очень бесшумный ход. Мы дали ему прозвище «Призрак дорог»…
Робби задумчиво крутил в пальцах фужер с тёмно-янтарным ромом и украдкой разглядывал Патрицию: у той были на редкость тонкие правильные черты. Влажные серые глаза доброжелательно и грустно светились из-под густых ресниц, а на щеках поигрывал бледно-розовый румянец. Когда же она сосредотачивалась или делала серьезные замечания Биндингу о том, что тот много пьёт, на гладком её лбу напрягалась жилка.
Наконец, она обратилась и к Робби – приветливо:
- Вы всегда с такой бешеной скоростью ездите?
- Почти, - тронутый её мягким грудным голосом, он признался как выдохнул.
И тут вдруг Ленц высоко поднял стакан с ромом:
- Внимание! Сейчас мы должны здорово выпить! Мы встретились не в простой день! Сегодня – дата! Нашему совершеннолетнему малышу Роберту с утра – ровно тридцать лет!
Мужчины рявкнули «ура». А Патриция с пытливым вниманием засмотрелась на Роберта.
Тот не выдержал этого взгляда. Грустно, с прищуром, уставился на колеблющийся в фужере напиток. А из его рыжеватой глубины стал накатывать серо-коричневый мираж…

Тёмное нависшее небо. Обожжённый лес время от времени окуривается дымом. Проблески огня. Вывернутая дымящаяся земля. Бегут, огибая воронки, солдаты.
Под свист пуль и разрывы снарядов Ленц тащит лёгкое орудие. У других двоих друзей – ящики на лямках. Они подталкивают колёса пушки.
Кестер что-то кричит. «Бурлак»-Ленц ныряет за щиток. Ему уже протянута фляжка. Он глотает. Ром тонкой струйкой бежит по небритому подбородку. Ленц протягивает флягу Робби.
Тот смотрит на протянутую руку друга. Начинает сощуриваться от нарастающего воя снаряда.
Взмётывается земля. Смоляным градом осыпает три распластанные фигурки. И вдруг в полной тишине начинает звучать солдатская песня об Аргонском лесе:
«Аргонский лес, Аргонский лес,
 Ты как большой могильный крест»…

Робби поднял глаза. Мужчины пели. А перед ним – снова лицо Патриции, её улыбка. Но теперь в этой улыбке жило сострадание.
Он всмотрелся и поблагодарил – одними глазами. И спросил, уже открыто любуясь ею:
- Вы полагаете, ему можно доверить машину? – кивнул на пьяного распевающего Биндинга. – Может, кому-то из нас сесть к вам?
- Увы. В таком состоянии он водит даже лучше.
- Тогда оставьте ваш телефон. Я позвоню утром, узнаю. Ведь мы теперь за вас в ответе.
Девушка посмотрела серьёзно. Оторвала полоску из записной книжки. Надписала номер.

Комната заполнена солнцем. На подоконнике – яркий блик. За окном через дорогу плещется в золотистом мареве старый парк. А из-за стены от соседей проникает звук надрывного женского голоса, обвиняющего в несчастьях некоего Хассе.

К окну, заправляя майку в брюки, подошел Робби. Лицо его помято, устало. Он мрачно глянул во двор. С тоской и каким-то удивлением осмотрел свою просторную, в зеленовато-серых обоях, комнату.
Вернулся к постели, набросил поверх простыни шерстяное солдатское одеяло. Снял со спинки стула вчерашнюю рубашку. Закинул на плечо полотенце.
- Патриция, Патриция… Неужели, и это окажется сном? – взялся перебирать на старом письменном столе газеты, книжки, стопку журнальных картинок с «разрезами» автомобилей. Наконец, выдернул белоснежную полоску бумаги, развернул. Пальцы слегка дрожали.

В дверь постучали. Робби недовольно обернулся. А там, в щель уже просунулось вытянутое лицо мужчины с затравленным выражением глаз.
- Наконец, ты встал, - мужчина вошёл и тихо затворил дверь. Во всём его облике было много льстивого и робкого.
- Сегодня воскресенье, Хассе, - спрятал тот записку. – А вы снова проклинаете судьбу, - и ногой подвинул гостю стул, на который тот буквально свалился.
- Вчера мне отказали в пятом месте подряд, - сосед безвольно развёл руки. - Возраст. Но я способен работать ещё лет десять-пятнадцать.
- Отчаянье всё равно не поможет, - Робби вынул из обшарпанного комода тёмный штоф, пару стаканов. Разлил ром.
Выпили. Утёрлись рукавами. Сосед раскис вовсе:
- Она, вообще-то, правильно ругается. Всю жизнь посвятила мне. И что? Ничего не приобрела. Только страх нищей старости.
- Послушайте, Хассе? – Роберт перебил раздражённо. – А вы пробовали хоть раз уйти с ней вечером куда-нибудь из этого логова? Сегодня главное – уметь забывать плохое, - и он, подхватив мыльницу, вышел.

Длинный коридор пуст. Все двери в комнаты приоткрыты. Робби медленно шел по этой кишке, заставленной вдоль стен отжившими, бросовыми вещами.
- День добрый, - донеслось из одной комнаты. Там статный седогривый мужчина расправлял под фраком белую сорочку. – Давеча вас не видал, - добродушно посмотрел на Робби слезящимися глазами. – Радость-то у меня какая! В пригородной гостинице работу предложили, - и он бочком придвинулся к тумбочке, где под русской иконой Богородицы Казанской стоял самовар и лежали бритвенные принадлежности. – Так устал быть в статистах! – весело заключил и широко перекрестился.

Через несколько шагов – следующая комнатёнка. Навстречу выскользнула сухопарая, с растрёпанными волосами, женщина.
- Робби?! – лоснящееся от крема лицо её нахмурено. – Вчера ты был необычайно приветлив и бодр. Приличную зарплату получил?
- Фрау Бениг, я скоро верну долг. Обещаю, - опустил тот глаза.
Та порицающе качнула головой.

В третьей комнате сидел, склонившись над книгами, плечистый парень. У этой двери Роберт задержался дольше. Рядом на стене висел искорёженный велосипед.
- Привет, Георг. Покажи-ка лицо?
Тот поднял голову. На одутловатом лице – следы синяков.
- Считай, прошли уже. И нога заживает, - носком пихнул под кровать шахтёрскую сумку. – Заходи. Вот, зубрю всё. Эх, как же эти полтора года последние всё тянутся, тянутся! Велосипед надо скорей чинить. Скоро опять – уплата.
- Ага! И опять изобьют! – Робби так и не зашёл.
- Это ерунда! Главное – газеты отнимают, сволочи!
- Слушай? А может, плюнуть на эту учёбу? Я когда-то тоже как ты – почти закончил. И – ничего. Видишь: живу как-то, - улыбнулся горько. – А в общем, если захотим как следует – всё сможем. Лови пока, - кинул Георгу едва начатую пачку сигарет.

И вот Роберт приблизился, наконец, к торцу коридора, где на стене черным пятном выступал телефон. Он как-то оробел, и во взгляде выступила тоска.
Он снял трубку. Непослушными пальцами расправил листок. Медленно набрал номер. Задерживая участившееся дыхание, склонил голову. И обеими руками прижал к уху загудевшую свободными гудками трубку.

В низком, но просторном гараже проникавшее в окна солнце дрожало зайчиками на полированных кузовах отремонтированных машин.
У стеллажей с инструментами и запчастями копошился Кестер. Время от времени поправлял соскальзывающую подтяжку.

Вошёл с глуповатой улыбкой Робби.
- Опаздывать стал, малыш! – поднялся из-за стола громогласный Ленц. – А ну-ка! – потряс каким-то листком в руке. – Теперь мигом сыщутся охотники на наш кадиллак!
Кестер шутливо переглянулся с Робертом.
- Ты что, оду сочинил?
- Вижу по Готфриду – в этом гимне есть и поэзия, и хватка, – пошутил, напуская умный вид, Робби.
- Верно! – всплеснул ладонями вдохновлённый Ленц. – Сегодня нужно уметь быть романтиком! Садись, малыш, и слушай! Автомобиль покупают не для того, чтобы затратить деньги. Нет! С этого начинается романтика! К сожалению, для большинства она этим заканчивается, - и он, швырнув на стол бумагу, подскочил к кадиллаку с поднятой крышкой капота и принялся что-то подтягивать ключом. – Только настроение портят.
А Робби откинулся на спинку стула, уронил на колени сильные руки и прикрыл веки.

Очнулся, когда над ним навис Кестер:
- Угадай, что здесь? – руки Отто играли бумажником. – Три билета на бокс! – не сдержал он радостной и глуповатой улыбки.
Но Роберт остался равнодушен:
- Спасибо. Возьмите вместо меня Альфонса.
Отто замер недоумённо.
- Хочу домой. Сяду и буду писать письма. Давно ничего не писал, - Роберт выглядел мечтательно.
- Малыш? – Ленц подошёл, обеспокоенно заглянул в лицо, приложил ко лбу ладонь. – Ты не болен?
Робби вяло пожал плечами:
- Не знаю. Наверное, весна во мне бродит.
Отто с Готфридом понимающе переглянулись. Подались молча из гаража.

Кафе-кондитерская. Сквозь застеклённую стену видна часть улицы в золотисто-сиреневых отсветах. Прогуливающиеся вдоль стены дородные девицы одеты как попало.
За столиком сидел Робби и, подперев голову ладонью, хмуро и напряжённо глядел в сторону входных дверей. В пальцах другой руки покручивал рюмку с коньяком.
Подскочила вёрткая, в коротком платьице, официантка.
- Повторите, - не поднимая головы, заказал тот.
- С бизе, горячим шоколадом? – та, склоняясь к клиенту, заученно-кокетливо улыбнулась.
- Коньяк предпочитаю чистый, - он даже не посмотрел на неё.

А со спины, улыбаясь, следила за этой сценкой Пат. И как только официантка исчезла, над ним вдруг раздался её грудной голос:
- Салют.
Он резко обернулся. Встал. Радость вмиг убила в нём всю угрюмость. Взгляд очистился.
- Вы появились точно призрак, - Робби залюбовался Патрицией, которая бессознательно затеребила конец розового тонкого шарфика. Так женщины, понимая, что нравятся, ищут занять себя чем-то случайным.
- Просто, тут есть другой вход, - с улыбкой пояснила она. Я все лазейки знаю. Сегодня опоздала и путь срезала.
- Вовсе не опоздали. Я сам всего минут десять как пришёл, - заспешил оправдать её Робби. – Даже выпить не успел.
Патриция с любопытством заглянула через его плечо – на столешнице красовались пять мокрых кружков от рюмок.
- Так-так, - чуть отступила, засунув руки в карманы плаща.
- Здесь посидим? – виновато отвел он глаза.
Девушка, выгнув шею, как-то отчуждённо осмотрела суетливую, средней руки, публику. Глянула на Робби, и её губы дрогнули улыбкой:
- Все кафе одинаковы. Но лучше те, которые пусты.

Остеклённые глазницы домов отражали зеленовато-чернильное небо. А мокрый асфальт – свет фонарей. Тесные улицы, которыми он вёл Патрицию, были не очень людны, зато шумны.
- Привет, Робби! – крикнул из дверей обрюзгший высокий мужчина. Над козырьком входа серела самодельная неказистая вывеска: искрящее колесо точильщика и колюще-режущие инструменты: - Что-то давненько не кажетесь? Не разорились, случайно?
- Работа пока есть. Кестер свое сокровище просто так не сдаст.
- Добро, - и дальше ремесленник молча провожал взглядом то расходящуюся на расстояние руки, то вновь сближающуюся пару.
Уже скоро сумерки размыли их фигуры. Лишь маняще звучал стук каблучков.

Они свернули в следующий переулок. Их встретил ветер, раздул полы светлого плаща девушки.
Стал накрапывать мелкий дождь. Она подняла воротник. И всё продолжала рассматривать с интересом лавочки, парикмахерские, пекарни.
Впереди под козырьком покуривал, упершись стопой в цоколь, розовощёкий парень, весь в следах муки. Робби приятельски подмигнул ему.

Девушка, отойдя подальше, тихо вдруг рассмеялась – она шагала теперь чуть впереди. Спросила не оборачиваясь:
- А вам, пожалуй, тоже приходится готовить?
- Нет. Научить некому, - он нахмурился, поджал губы.
В ответ Патриция развернула плечи, глянула вверх. И спокойно произнесла:
- И меня мама ничему не научила, - в глазах ожила тоска. – Помню только голос, колыбельную. Её здоровье съела война.
- Но вы хоть что-то можете вспомнить. А я – даже не хочу… Отец литейщиком был. С утра до ночи – на заводе. А то – и ночами… Пат, вы меня сейчас здесь бросите, - в голосе его зазвучал некий вызов.
- С какой стати? – удивилась она.
- Хулиган я. В детстве из школы бегал. В заводском клубе вечно торчал. Отец ремнём воспитывать вздумал, и я сбежал вовсе. Потом уже учиться захотелось, когда работал. Но тут – война.
Патриция слушала серьёзно и так же серьёзно смотрела на него.

Они вошли в новую улицу. Здесь с тротуаров его окликали чаще, манили бутылками. Но он шёл не откликаясь, потупившись.
- А я и не знала, что в этом запустении бывает так по-домашнему, - сыронизировала она, а тот насупился полней.
Вдруг впереди загрохотал трамвай. Она схватила его за руку:
- Бросьте тоску нагонять! Бежим! – потянула его через пути. И они рванулись перед близким носом вагона.

А на противоположном тротуаре едва не сшиблись с прохожими. И уже со смехом пошли вдоль дорогих витрин.
- Да, придётся теперь бегать по утрам, чтоб не выглядеть перед кем-то старым мешком, - дурашливо поскрёб затылок Робби.
Но Пат не откликнулась – задумчиво разглядывала в ярко высвеченных витринах разодетые, золоченые, в изысканных позах, манекены, эти маски равнодушия.

Под витринами сидел нищий. Патриция, не глядя, вынула из сумочки горсть мелочи, всыпала в подставленную шляпу.
Какая-то худая понурая женщина с седеющим пучком, пересекая перед ними путь, метнула на девушку диковатый взгляд и буркнула:
- Здрас-сте…
Та кивнула в ответ:
- Видите, со мной, оказывается, здесь тоже здороваются, - шутливо похвалилась.

Впереди под фонарями их ждало новое испытание. Там выстроились начёсанные девицы в марлевых юбчонках. Роберт напряженно выпрямился.
Девицы с особым любопытством осматривали девушку. На него же кидали удивлённые взгляды, перешёптывались. Но окликать, всё-таки – не окликнули.
И только одна среди всех, не такая уже молоденькая, тщедушная, не шепталась, а с тоской смотрела на него. И в глазах ее набухали слёзы.
- Привет, Марион. Привет, Валли, Привет, Роза, - с вызовом кидал на ходу Роберт, но девицы тут же отворачивались.

Пройдя сквозь этот строй, Патриция остановилась. Прямо, открыто посмотрела Роберту в глаза:
- Часто здесь бываете?
- Был. Служил в ресторане тапёром, - на него навалилась тяжёлая грусть. – Таков мой мир, Пат. Я специально провёл. Вы должны это узнать. Чтобы суметь правильно выбрать, - он смотрел горько, но с надеждой.
- Я поняла. И выбираю, - она взяла его под руку. – Что мне следует увидеть ещё?
Лицо Робби ожило в благодарности:
- Если так – надёжную бухту одного надёжного парня.

В баре – тусклый красноватый свет. Посетителей почти нет. У высокого прилавка – просто одетый мужчина.
- Альфонс? – позвал он через стойку. – Передавали что-нибудь про боксёрский матч? – и отхлебнул пива из кружки.
- Не прислушиваюсь, - отозвался из темноты невысокий крепкий мужчина. И в круг слабого света над стойкой вынырнули пухлые руки с тёмными на фалангах пальцев волосками, взяли пепельницу с окурками и очистками от орехов.
С улицы отворилась дверь, слабо звякнул колокольчик.
- О-о! Малыш! – присмотрелся Альфонс, откинул перегородку и вышел из-за стойки.

Патриция, опершись локтями о стол, завороженно оглядывала зал: в полутьме по карнизу лакмусовыми парусами мерцали модели старинных шлюпов. А в центре свисал с потолка целый фрегат.
Напротив девушки, отвалясь к спинке, сидел Робби. Ласково рассматривая её, потягивал ром.
- Не зря, значит, выволакивал тебя из-под огня, - грубовато-хрипло рассмеялся Альфонс – он сидел тут же. – За то, что мы все уцелели! – приподнял кружку с пивом.
Робби как-то нехотя, стесняясь Патриции, поднял было бокал, но опустил обратно.
- Понимаете? – взялся, уже хмелея, объяснять ей. – Наш фронтовой друг – единственный человек, сумевший из большого несчастья создать себе маленькое счастье. И делится им с другими.
Альфонс засмущался, затер ладонью рыхлый нос. А Патриция задумчиво глянула на Робби:
- Я это отлично понимаю.
Альфонс грустно усмехнулся:
- Извините. Вы слишком молоды, чтобы это понять.
В ответ она удивленно приподняла бровь:
- Это не то слово. Я нахожу – нельзя быть слишком молодым. Слишком старым? – пожалуй.
- Пусть – так, - не стал препираться Альфонс. – Ещё что-нибудь пожелаете?
Девушка резко развернулась к Робби, так, что светлые волосы частью перелетели, невесомо легли на плечи. Вызывающе, с лёгким осуждением посмотрела в глаза.
- Пожалуй. Розового «мартини».

Они медленно потягивали вино. Робби, покручивая стакан, виновато посматривал на неё.
А девушка, склонив голову к плечу, испытующе, не отрываясь, глядела на него.
- Вам здесь понравилось? – перевел он взгляд на её длинные пальцы.
- Здесь – да. Ненавижу кондитерские.
- Так зачем встречались там? – удивился он.
- Привычка. Ничего лучшего не придумала, - и она подперла подбородок ладонью.
- А мы у Альфонса – каждый вечер. Этот бар заменил нам родной дом.
- А ведь это печально, Робби, - её глаза становились строгими.
- Не совсем, Пат, - он в ответ посмотрел грустно. – Просто, это в духе нашего времени, - и вновь принялся раскачивать бокал.
- Не могу представить, чтобы это было вкусно, - она делалась всё более строгой.
- Пожалуй, - заглядывая в посудину, поддался тот. – Уже не знаю, вкусно ли?
- Тогда зачем пьёте?
Робби как-то судорожно, с жадностью, отхлебнул ещё.
- Вкус не имеет значения, - отставил, наконец, с усилием стакан. – Ром не просто напиток. Скорее, верный друг. Молоко солдата, - горько усмехнулся. – С ним всегда легко, привычно.
- Конечно. Ко мне вы привыкнуть не могли успеть. Так закажите и мне, - и она схватила его стакан и залпом допила.

Низкая полная луна подёрнула тусклым серебром палисадник у высокого каменного крыльца. По ступеням возбужденно взбежала Патриция. Плащ нва плечах был мокрым от дождя.
На площадке она обернулась и странно, напряжённо поглядела на Робби. А тот, вымокший и пьяный, жалко улыбнулся.
Она нахмурилась, помедлила, будто решаясь на что-то. И толкнула дверь.
А он, понурый, смотрел-смотрел на эту тускло освещённую дверь особняка, и уселся на ступень, свесил голову.

Солнце играло в мелких лужах тротуара. Робби, в распахнутой рабочей куртке, шагал по пустой утренней улице. Войдя в ворота, наткнулся на цветущие ветви, едва умещавшиеся в ведре.

Перед распахнутым гаражом, из чрева которого слышались голоса Готфрида и Отто, мела двор грузная лохматая женщина в стоптанных чоботах. Она, пьяненькая, едва держалась на ногах.
Робби, подкравшись сзади, прошёл за ней несколько шагов, передразнивая. Но едва та остановилась, он бесшумно отскочил и состроил почтительную мину.
- Здравствуй, Матильда, - окликнул уборщицу, важно любующующуюся изогнутой, роскошно зацветшей старой сливой прямо посреди двора, этого каменного загона.
Женщина степенно повернула к нему умилённое лицо и натруженной рукой указала на дерево, где в ложбине ствола помещалась бутылка, накрытая рюмкой.
- Зацвела, господин Локамп. Поразительно! После ваших масел и растворов, - резко передёрнулась и едва не упала, успев подставить метлу, - человеку - и то дурно делается. А она до чего ж стойкая! Господин Локамп? Чувствуете, какой запах?
- Напоминает коньяк, предназначенный для клиентов, - Робби шагнул к дереву и наполнил рюмку. – Ну-ка, выпей за неё, - протянул Матильде.
А сам вошёл в гараж.

- Робби? Много в ведре веток осталось? – из ремонтной ямы его окликнул Кестер.
Тот ответил не сразу. Смочив из пузыря с полировочной жидкостью тряпку, принялся натирать дверцу.
- Придумали тоже, куда ставить. Думаешь, клиенты не замечают наступления весны?
- Ну да! За утро уже второе ведро раскупают! – Кестер был явно доволен.
- Малыш, не забывайся, - важно выговорил Ленц, подсев к краю ямы. – Наш предприниматель скоро станет звездой!
- Без сомнений! – подхватил Робби с шутливой важностью.
Из ямы высунулся Кестер с покрасневшим лицом:
- Смейтесь на здоровье. Но что вы без меня делать будете? Мои придумки хоть каких-то ещё клиентов привлекают.
- Браво, Отто! – Ленц бросил в ящик инструмент. – Это мы тоже должны отметить, - отправился в дальний угол к раковине. Включил кран и принялся умываться.
- Куда это он? – Кестер заговорил почему-то шёпотом.
Робби лишь пожал плечами.
- Да, малыш? А как та девушка, что была с Биндингом? Тебе бы стоило побеспокоиться о ней. Как её, кстати, звали?
- Не помню, - буркнул тот и поспешил отнести бутыль с тряпкой к стеллажу.
- Как?! – возмутился Отто. – Да ты!.. Ты после этого жалкий осёл! Ты что, не понял, что это была чудесная девушка?! Твой единственный шанс! В кои-то веки такие встречаются! Разве ты не увидел этих длинных тонких рук, этих точёных пальцев…
И тут в дверном проёме встала огромная фигура Ленца. Он обеими руками прижимал к себе объёмистые пакеты.
- Эй?! Хватит настроение друг другу портить! Тащите во двор стол и стаканы! Приглашаю отметить праздник цветущего дерева!

На уставленном провизией столе подрагивала ветвистая тень сливы. Кестер, уже опрятно одетый, влез зачем-то на изгиб ствола. А Ленц пристально наблюдал за скованным Робби. Тот же неловко рассыпал по тарелкам янтарные палочки картофеля.
Затем Роберт откупорил бутылку и в два подставленных стакана неровно полился напиток.
Ленц изумлённо и обиженно смотрел на пустую посудину товарища, на него самого.
- Я не пью, - тот глаз так и не поднял. – Пьянство не доставляет мне больше удовольствия, - но всё-таки не удержался, жадно посмотрел исподтишка на полные стаканы.
- Та-ак, - сурово протянул Ленц. – За что ты его недавно ругал?
И они с Кестером, скрывая улыбки, понимающе переглянулись.
- Готфрид, оставь его. Ему действительно, видно, не до этого.
- И не до нас тоже. Ещё бы! Попади в такую передрягу! Малыш! Не вешай носа! У тебя много впереди всякого-разного! – и Ленц звонко шлёпнул его ладонью по плечу. – Но никогда не морочь товарищей!
И все трое засмеялись.
- Готфрид, ты знаток в любовных делах. Так? – Робби пробовал теперь прикрывать смущение небрежным тоном. – Ответь? Всегда ли, ну… в этом ведут себя по-дурацки?
- Святой Валентин! – выдохнул тот и во всё горло расхохотался. – Малыш! Ты просто свалился с неба. Любовь, это чудесный обман, с известной целью придуманный матушкой-природой. Посмотри, - кивнул на сливу. – Она же притворяется на время куда более прекрасной, чем на самом деле. Вспомни, какая она зимой.
Робби пристально посмотрел на дерево. Возразил:
- Но женская красота всегда излучает свет и теплоту. Нет. Для меня здесь – притягивающая тайна. А по-твоему – обман.
- Безусловно, малыш, - снисходительно подтвердил Ленц.
- Робби? – мягко позвал Кестер. – Ты же знаешь – он считает, что это именно так, - и вяло отмахнулся.
Роберт впервые разочарованно смотрел на Ленца. А низкое солнце придавало спутанной шевелюре того охристый тон, и весь он, Готфрид, походил сейчас на какого-то из древностей лесных явившегося Пана.
И вдруг тот тяжело поднял голову и посмотрел неожиданно ясными глазами:
- Но никогда… Запомни, малыш! Никогда не покажется женщине смешным или жалким тот, кто что-то делает ради неё. Делай что угодно. Только избегай омерзительного – непостоянного дилетантства, - и он вновь потупился.
Робби с Кестером удивлённо переглянулись. А Ленц обнял вдруг ствол сливы и взялся нежно поглаживать её.
- А тебе случалось напиваться при женщинах? – смело уже спросил Робби.
- Всякое случалось, - буркнул тот. – Но если что-то натворил – упаси Боже просить прощения. Лучше пошли цветы. Одни цветы без всяких писем. Они всё покрывают. Даже – могилы.
Роберт как-то замедленно осмотрел двор, дерево в цвету. Тягуче повторил:
- Даже – могилы.., - и налил себе в стакан рому. – А давайте выпьем, братцы, за нашу сливу. Люди часто увековечивают в памятниках свою глупость. А почему бы не поставить памятник просто дереву? За цветущую сливу! – и стаканы со звоном сдвинулись.

А после Роберт уходил со двора. Друзья с грустными улыбками смотрели вслед и, когда он исчез, молча поглядели друг на друга. И вдруг, обнявшись, соединились лбами. Так и замерли под самыми ветками.

Робби брёл улицей. Фонари уже светили, но зеленовато-сиреневый полог заката угас ещё не совсем. И взгляд невольно утекал поверх крыш туда, к этому умирающему закату.
На одном из углов Роберт заметил приспособленный под цветочную лавку фургон, выгреб из кармана мелочь, прикинул и пустился к фургону.
Розы, тюльпаны, ирисы – всё богатство оранжерей легко трепетало своими лепестками под мелким дождём.

Утром его разбудил громкий гомон где-то в коридоре. Он прислушался, потом бодро вскочил, накинул рубаху. Спрятал в ящик письменного стола гаечные ключи и вывел починенный велосипед Георга в коридор. Пристроил на прежнее место.

А поодаль у кухни столпились «пансионерки». Многие были в халатах. В центре на женских руках кричал ребенок, и сияла загорелая лысина счастливого пожилого папаши. Он всё приподымался на носки и что-то шептал на ухо фигуристой шатенке с младенцем.
Робби подошёл к ним. Собрание чуть расступилось, открывая малыша.
- Смотрите, Роберт. Разве, не очаровательное существо? – остановила его статная дама со строгими чертами, которые смягчала сейчас умилённая улыбка.
Тот сострадающе посмотрел на испуганного шумом, дрожащего от рыданий младенца.
- Знать бы ещё, какая война ему судьбой приготовлена? – вздохнул тяжело.
Жильцы оторопели. Вперед выступил, тараща глаза, пожилой. Даже кулаки сжал:
- Молод о жизни рассуждать! Ишь, проповедник!
- Таких чудовищ к детям нельзя подпускать. И к женщинам – тоже! – властно изрекла приговор строгая хозяйка, фрау Залевски.
Робби растерянно осмотрелся. В глазах всех – ожесточённое осуждение.
Зазвонил телефон. Малыш зарыдал пуще. Женщины взголосили:
- У-лю-лю! Ах, какой нехороший телефон! Напугал нашего маленького!
И тут весь этот гам и бестолковщину перекрыл удивлённый голос:
- Роберт, возьмите трубку. Звонит девушка!

Все мигом смолкли. Один малыш надрывался, но и тот начал стихать. А Роберт забился в угол спиной ко всем и слушал дорогой, с нежными нотками, голос.
- Спасибо за розы. Они тоже проснулись. Я их полила дождиком из лейки, и они стоят рядом на ночном столике.
- Говорите, говорите ещё. Пожалуйста. Хотите, я отпрошусь у Кестера?..

Серые стены комнаты Отто оклеены плакатами машин. Здесь же – две-три фотографии хозяина в офицерской форме. На столе и диване разбросаны автожурналы.
Робби у зеркала затягивал пояс коричневых добротных, но не по размеру, брюк.
Ленц, попивавший на диване ром, следил за сосредоточенным товарищем. Изрёк, как всегда, наставительно:
- Малыш, выходя в общество, помни: человек зол, но любит добро.
- Когда его творят другие, - подхватил Кестер, поправляющий в шкафу вешалки с одеждой. – Как ни грустно, устои нашего общества – корыстолюбие и страх.
- Добавь продажность! – и Готфрид отдал друзьям «салют» поднятым стаканом.
- Отто, одолжи на вечер кадиллак? – неожиданно спокойно попросил Робби.
Встретил строгий взгляд друга.
- Даю слово – буду ползти как улитка.
Отто подал ключи:
- Что ж, смотрины, так смотрины! Только не оставляй его на ночь на улице.
- Наш малыш становится пижоном. Так и поступай. Это по тебе, - Ленц допил, поставил стакан, пристукнув донцем о столешницу. Потом поднялся. Важно прошёлся по комнате. Поучительный раж опять накатывал на него: - Но не теряй своей наивности. В любви без неё – никак. Глупцом родиться не стыдно. Стыдно им умирать. Нет, наивность вовсе не недостаток. Напротив – дарование! Ты понимаешь – я имею в виду простую душу, ещё не искорёженную скепсисом, сверхинтеллигентностью. И в жизни побеждает только глупец. Умник видит слишком много препятствий и унывает. Поэтому, наивность в трудные времена – бесценное сокровище! Наивность, это волшебный плащ, скрывающий опасности. А умники всегда на них натыкаются.., - Ленц заслушался сам себя. Расхаживал, глядел под ноги и даже не видел, как ушёл Робби.

На лобовое стекло кадиллака набегали ажурные тени распустившихся веток деревьев. И сквозь эти ломкие тени – сосредоточенное лицо Робби. И всё звучащий голос Ленца:
- Да, знание делает человека свободным, но несчастным. Не старайся узнавать слишком многое…
Показался знакомый светло-серый особняк. Автомобиль изящно и мягко вильнул к бордюру, двинулся впритык к тротуару.
Робби, в куртке под френч, плавно отогнул рычаг скорости. Про себя заулыбался. А в «потустороннем» голосе Ленца зазвучала восторженность:
- Выпьем лучше за наивность! Слышишь, Робби? И за всё, что к ней причастно. За любовь! За веру в будущее! За утраченный Рай!
Машина мягко остановилась у высокого крыльца.

Пат, сбегая по высоким ступеням, будто парила в своём отпахнувшемся, отороченном лёгким мехом, жакете. Её английский костюм ладно сидел на точёной фигуре, а бледно-розовое лицо выражало душевную чистоту.
- Я так рада, что, наконец, вышла! – Патриция пожала протянутую ладонь Робби. И, запрокидывая головку и прикрыв изогнутые ресницы, упоённо вдохнула: - Весной пахнет.
Робби, как заправский наёмный шофер, отворил для неё переднюю дверцу. Без хлопка закрыл.
- Сказали бы утром, отвёз бы вас в лес подышать, - он уже устроился за рулём и они тронулись. Вновь побежали по стеклу тени крон.
- Разве, у вас столько свободного времени?
- Нет. Но для вас всегда найду.

Кадиллак подкатил к перекрёстку, оставив за собой тихую зелёную улицу. А открывшийся впереди за стеклом городской мир – спешащий, дребезжащий – будто слегка зыбился.
Счастливый Робби покосился на спутницу, что изучала богатый салон.
- Неужели, ваш собственный?
- Да. Принадлежит пока мастерской. Но на сегодня – только мой. Нет – наш, - с улыбкой поправился. И сбавил у поворота скорость: - Не отужинать ли нам в «Лозе»? – засмотрелся на неё, любуясь. – Честно, Патриция. Лучшего я ничего не знаю, - признался простодушно.
Она рассмеялась. А на повороте её притиснуло к плечу Робби. Так они дальше и ехали.
- А мне понравились паруса. Я бы с удовольствием под ними посидела.
Кадиллак резко увеличил скорость.

Они сидели за срединным столиком прямо под фрегатом с его пергаментными, под старину, парусами. И смешливо наблюдали, как Альфонс вытаскивал за дверь буйного пьянчугу.

Наконец, хозяин – у их столика. Подложил девушке гарнира, с удовольствием следя, как она справляется с последним кусочком мяса. Он был похож сейчас на заботливого отца.
- Очень вкусно, - отложила девушка вилку.
Робби глянул влюблённо. Подмигнул незаметно Альфонсу:
- Радуйся. Что не радуешься? Ведь сам готовил?
- А как же! – удивился тот. Налил себе рюмку до краёв и почтительно высказал: - Пусть ваши дети заимеют богатых родителей!
В ответ Патриция посерьёзнела. Подумала и, зажмурившись, отважно выпила водки.
Робби всыпал ей в тарелку несколько оливок, посмотрел с укором.
А Альфонс глядел на поёжившуюся девушку с уважением:
- Крепко, крепко, - и внушительно зашагал к откинутому прилавку.
Робби шепнул недовольно:
- Ну? Понравилась водка?
- Немного крепко, - та брезгливо глянула на графин, покосилась в сторону стойки. - Но не могла же я перед ним оскандалиться.
Робби тоже посмотрел на Альфонса – тот, нагнувшись, возился за стойкой.
- О, Пат! Вам ужасно везет! – вдруг шепнул восхищённо. - Он хочет открыть для вас свою главную страсть. Теперь вы можете кормиться у него каждый день за так.
Патриция приняла эти слова как шутку. Равнодушно повела плечом:
- Похоже, у него нет слабостей. Он удивительно целен.
Но Робби уже указывал пальцем, и Пат пришлось повернуть голову.
Там Альфонс выставил патефон, сдул пыль с новенькой пластинки.
- Патефон? – спросила она разочарованно.
- Нет. И даже – не пластинки. Это было бы примитивно до неприличия. Его слабость.., - и тут с пластинки грянул мужской хор.

Под это пение в дверях неслышно появился Ленц. С улыбочкой поприветствовал друга размазанным жестом.
Робби с досадой отвернулся. Посмотрел на Пат. Она слушала, откинувшись к спинке. Опушка ресниц опущена, в лице – чувство, похожее на блаженство.
А над ней покручивался, покачивался старый фрегат – будто хотел с привязи сняться.

Песня закончилась. В баре – тишина.
- По-моему, это было «Лесное молчание», - очнулась Пат.
- Да. Только, почему-то, чертовски громкое, - пошутил Робби. – Оно всегда такое?
Она беззвучно рассмеялась.
- А теперь до конца открою тайну Альфонса. Хоры тушат в нём свирепость. Какая бы драка не случилась, с первыми звуками хора он усмиряется.
- Да. Это всегда так, - неслышно подошёл Альфонс. – Ну, как вам? – с гордостью глянул на девушку.
- Особенно хорош первый тенор, - серьёзно и уверенно отвечала та.
- В самую точку! – обрадовался хозяин как мальчишка. – Вы понимаете толк в пении.

И тут над столиком навис Ленц. Галантно поклонился девушке. Только открыл было рот, но Робби успел опередить:
- Как? Ты ещё не проводил фрау Бомблат? – спросил небрежно, но посмотрел свирепо.
- Она просит передать тебе привет. Велела позвонить, - тот даже не сморгнул.
Патриция удивлённо заозиралась, но никакой «фрау» в баре не увидела.
- Ладно, позвоню позже. Думаешь, вы убедили её купить кадиллак?
Готфрид хитро улыбнулся, потянул носом и украдкой от девушки показал другу оттянутый большой палец. И тут же обратился уже к обоим:
- Да, друзья мои! Меня в лунапарке просили деталь в новой карусели поменять. Такого класса вы не видали. Едем?
Патриция неожиданно загорелась:
- Обожаю кататься! – и ладонями прихлопнула.

На разноцветную, с текучей толпой и причудливыми воздушными шарами, аттракционную страну брызжут лучи клонящегося махрово-оранжевого солнца. К поднебесью взмывают острыми носами лодки-ладьи.

Ленцу и Робби ветер бьёт в лица. Ткань рубашек прижата к груди, а сзади надута пузырём.
- Не откидывайся так, Пат! – тревожно кричит Роберт.
За их спинами земля стремительно скользит. Патриция – на самом носу. Одной рукой держится за стальную штангу. И вся она целиком устремлена в голубоватую бездну неба.
Лодка в крайней точке на миг замирает. Девушка выгибается, запрокидывает голову. Светлым пологом вздуты волосы. Кажется – она зависла в небе. Даже звуки земли растаяли. Вместо них – чуть звенящая тишина.

Затем они петляли среди праздного народа, держась в «кильватере» Ленца, который, вроде ледокола, прокладывал путь, то и дело дежурно извиняясь.
Пат посматривала на друга ещё хоть и бодрясь, но уже как-то «мерцающе». Под глазами – лёгкая тень усталости.
- Не улети, - шепнул он нежно и взял её под локоть.

За невысокой оградой – вращающийся круг. У центра вздымающегося волнами колеса пытались удержаться на ногах несколько человек. Смешнее всех выделывал коленца перед какой-то невзрачной толстушкой Готфрид.
Пат и Робби смотрели из-за голов зрителей. Вдруг, при одном из опасных коленец она вздрогнула, закрыла лицо ладонями.
- Уйдём. Надо передохнуть, - обеспокоенный Роберт потянул её прочь.

Он ввёл ее в тихий безлюдный павильон.
- Хоть здесь можно повеселиться.
Перед ними – небольшой зал в разноцветных тёплых отсветах ламп, что выделяли вдоль стен ряд зеркал причудливых форм.
Они встали против первого. В зеркале – едва их напоминающие ушастые уродцы. Перешли к другому зеркалу, третьему… Отражения кривлялись, выламывались, но веселье не приходило. Настроение у обоих явно переменилось.
- Робби, ты находишь это весёлым? Увы, но мне грустно, - Пат поглядела под ноги – они стояли в самом центре зала. – Знаешь, почему? В жизни люди чаще всего так и ведут себя, - кивнула на зеркала. А всё остальное, - обвела взглядом свето-цветовые потоки, увешанную блескучей мишурой драпировку стен, - для отвлечения ума и чувств.
И она решительно двинулась к выходу. Каблук подвернулся, но Робби, чуть сзади, успел поддержать её. Волосы оказались совсем рядом с его лицом. И он незаметно поднёс к губам её волнистую прядь.

В павильоне с угрюмого вида владельцем Готфрид выигрывал в набрасывании колец на мишени приз за призом. На такую потеху собрался весь простой люд.
Подошли и Пат с Робби. Девушка вновь повеселела – это когда владелец с убитым видом стал расставаться со своим дешёвым товаром: как от сердца призы отрывал.
А затем друзья взялись раздаривать зрителям свой выигрыш. Пуще других радовалась та толстушка.

В распахнутые ворота лунапарка, под жёлтым светом фонарей, бедно или просто безвкусно одетые люди радостно уносили фонарики, умывальники, лубочные картинки, дешёвые вазы.
Толстухе достался фаянсовый сервиз и копия Рубенса, отчего она растрогалась до слёз. Оставалась ещё детская коляска и друзья, немного подумав, отдали её по тому же адресу.

Они ехали усталые, откинувшись на сиденья. Мостовые ночного города текли под колёса неспешно, далёкие светофоры при их приближении, как по волшебству, переключались на зелёный.
Робби добавил скорости. Всмотрелся в Пат. Она умиротворённо смотрела вдаль, утомлённо и грустно улыбаясь. Щеки белели, а ладонь она прижала к шее, к меховой опушке ворота жакета.
- Тебе холодно? – он тронул её тонкие податливые пальцы.
- Немножко.
- Надо теплей одеваться. Вечера опасные.
- Не люблю тёплой одежды и ненавижу холод. Особенно – в городе, - она отвечала странно-упрямо.
Ленц подал сзади плед и Робби, остановив машину, взялся заботливо укутывать её ноги.
- Сейчас согреешься. Он тёплый, шотландский.
- Почти родной. У меня мама англичанкой была, - глаза её лихорадочно блеснули.
А позабытый Ленц растроганно следил сзади за рождением их счастья. И вдруг, пользуясь остановкой, неслышно открыл дверь, исчез в ночи.
Двое даже не заметили этого исчезновения. Тронулись вновь.

В разрывах бегущих туч проглядывала молочно-бледная луна. Ветер осыпал изморосью стоящий у крыльца кадиллак. А у ступеней двое всматривались друг в друга. И вот Пат сама коснулась губ Роберта своими губами. Легко взбежала по ступеням.

Вторая серия

Солнечный день. Робби передвинул кровать и взялся выметать из-под неё мусор.
В дверном проёме – грозная хозяйка.
- Я не намерена ждать, пока вы всю грязь соберёте!
Жилец с досадой бросил веник, достал из кармана пачку денег. Отсчитал положенное:
- На три месяца вперёд. Я бы сам сейчас занёс, без шума. А вы меня каким-то мальчишкой перед всеми выставляете, - Роберт был бодр и напорист.
- Что-то здесь не так, - по-женски проницательно глянула хозяйка. – То не платят, не платят, а то гонор какой-то…
- Да кадиллак мы продали только что… Да! Не дадите воспользоваться вашими парчовыми креслами? Только на вечерок.
Фрау Залевски, пряча деньги, спросила хитровато:
- Что? Вам больше не нравится комната?
- Нравится. Но ваши кресла – больше, - Робби попытался вывернуться. – Видите ли, кузина обещала заглянуть. Не хотелось бы позориться.
Хозяйка густо расхохоталась.
- Правда, не уверен пока, доберётся ли? – смягчил тот. – Но обещала к ужину.
Отсмеявшись, женщина взяла его за руку. Участливо высказала:
- Конечно, можете взять кресла. И ещё что-нибудь, что понравится, - и таинственно улыбаясь, пошла из комнаты.

За окном – темнота. Робби стоял, как пристывший к окну, и печально смотрел вглубь улицы. От соседей слышна сладостно-выразительная песня о любви. Женский голос пробивает до слёз.
На стене – тень от согнутой спины человека. Это Георг жадно поедал тушёные овощи с колбасой. Стол с богатой едой в фарфоровых блюдах смотрелся внушительно.
- Представляешь? – проглотил Георг очередной кусок. – У нас один парень ухитрился девчонку свою в забой провести.
- Зачем? – Робби спрашивал безразлично, не оборачиваясь.
- А они любили придумывать, благородней чтобы. Для них это было чудесной пещерой. Странные ребята…
И тут скрипнула дверь. Роберт резко обернулся. В глазах – готовая вспыхнуть радость.

В комнату вошла нарумяненная, пышно причёсанная фрау Залевски. И разодетая!
От вида двух постояльцев с её губ сползла жеманная улыбочка. Она небрежно швырнула газеты к приготовленному патефону. И дала выход язвительности:
- Ага! Так и знала! Получили отставку!
- Так точно! – вытянулся вдруг по-солдатски Роберт. – В отставке с восемнадцатого года!

Коридор был тёмен и пуст. Двери заперты. Но вот из комнаты Роберта вышла странная, «крылатая» фигура и тут же обратилась в сумраке в тень. Это Робби, в наброшенном одеяле, крался босиком к телефону.
У аппарата окинул взглядом безжизненный коридор. Набрал номер. И, укрываясь с головой одеялом, опустился на корточки. Зашептал в трубку:
- Это я. Как ты?
- Давно в постели. Извини, - голос её суховат.
- Снова, значит, - Роберт не скрывал страдания. – Температура есть?
- Скачет.
- Когда ж она кончится, эта простуда!
- Терпи. Расскажи лучше, чем занимался?
- Беседовал с хозяйкой о международном положении. Без тебя другого ничего не остаётся, - под одеялом лицо его покрылось потом.
В ответ она довольно рассмеялась.
- Слушай-ка, Пат? – повеселел и он. – Среди твоих знакомых нет, случайно, никого с именем Роберт?
- Боюсь, не припомню, - пошутила она, играя лёгким вызовом.
- Жаль, - вздохнул он. – Так хотел услышать, как ты произносишь это имя.
В трубке – короткое молчание, нежный выдох:
- Робби-детёныш. Робби-пьяница. Мне скучно без тебя. А теперь вешай трубку. Я приняла снотворное.
Он медленно встал:
- Да, да, миленькая. Спокойного тебе сна. Постарайся выздороветь к гонкам. Ладно?

Низкая трибуна стадиона заполнена. Широкое гаревое покрытие трека. Несущиеся автомобили то взбирались повыше к опалубке, из-за которой с трибуны их встречала криками публика, то на обгоне устремлялись вниз, где у поля суетились у ящиков, стопок шин техники.
Чуть в глубине, за обочиной, на открытом пространстве расположилась компания. Всклокоченный нервный Ленц раскладывал на траве инструменты, отбегал к судьям с грифельными досками и пожарным с рукавами наизготовку. Там он даже потолкался, едва не перейдя на кулаки, с одним из механиков экипажа-конкурента.

На ящиках сутуловато восседал грузный лохматый художник в блузе-балахоне. У ног его – карандашный портретный набросок Патриции, что стояла неподалеку с Робби.
Альфонс в модных штанах начищал запасные фары. Рядом – две корзины с провизией и торчащими горлышками бутылок.
- Эй, романтик! – рявкнул он Ленцу. – Прекрати метаться!
- Братья! – подскочил вдруг на ящиках живописец и указал на табло. – Отто уже четвертый!
Гул моторов нарастал. Робби, в отутюженной рубашке, приодетый, склонился к Патриции:
- Скоро увидишь, на что способен наш «Карл». Гляди, - и замкнул её уши ладонями.
Ленц и Альфонс бросились к треку, подхватив покрышки и домкраты.
Приближался бирюзовый «Бьюик». Ленц присел и принялся выслеживать появление «Карла».
Табло вновь с двух сторон выставило Кестера в четвёртой строчке.

Патриция сосредоточенно ждала машины. Вся отдалась азарту. Вытянула шею. Под воротом кремовой блузки открылась напряжённая ямка над ключицами.
- Всё равно наш «Карл» всех обойдёт! – вырвалось у неё.
И тут – резкий хлопок.
- Покрышка! – вытянулся в струну Робби. Вот-вот готов броситься к треку.
- У пятого, - успокоил вернувшийся вместе с Альфонсом Ленц. Достал из корзины бутылку: - Хотите шипучки? – предложил Патриции.
- Предпочитаю из стакана. Из горлышка пока не научилась.
Альфонс расхохотался:
- Эй, романтик?! Совсем ум потерял? Таким девушкам подносят только в хрустале, - вынул из другой корзины бокал, отёр салфеткой и подал.

И вновь из-за дальнего поворота цепочкой показались машины. В мареве они будто трепетали, подобные сытым шмелям.
Бирюзовый «Бьюик» сполз к внутренней кромке и обошёл одну за другой три машины.
Ленц держал над головой грифельную доску. Альфонс орал:
- «Карл» настиг второго!
Патриция замерла, стоя на ящике и крепко вцепившись в плечи друга.
Ленц подхватил инструмент, швырнул Альфонсу ключ, Робби – большую отвёртку.
На поле суетились механики. Художник принялся собирать имущество в тележку. С трибуны – гул, крики восторга.

На табло волнообразно перемещались имена участников. «Карл» всё был вторым. И вот с резким рокотом накатили две машины – «Карл» на хвосте у «Бьюика». Скрылись за поворотом.
И тут на табло после перетасовки вышел в первую строку «Карл». Напряжённая до предела компания заорала. Перецеловались. Робби обхватил и больно сжал Патрицию.

Победу отмечали на лужайке. «Карл» с прицепом – у опушки городского парка. Под ногами – провизия на бумаге. В пузатом серебряном кубке – бутыль шампанского.
- За шестой и не последний приз человека, умеющего добиваться побед! – поднял бокал художник. Голос его звучал возвышенно: - Да будет он для всех нас примером!
Усталый Кестер шепнул Патриции:
- Если бы не война, он побывал бы на стажировке в Италии. И… как знать, что мы ещё потеряли?

Все выпили. Внимательный Робби заметил, как начала зябнуть девушка. Накинул ей на плечи свою куртку. Оба с досадой поглядели на небо.
- Ну, ребятки! – потёр ладони Альфонс. – Наступает чудный вечерок!
- Ты хочешь нас принять?
- Почитаю за честь!
И все принялись собирать пожитки. А Робби взял Пат за ладонь, отвёл в сторону и жадно стал наглядываться её лицом.
Помолчали сосредоточенно. Затем углы губ её дрогнули улыбкой:
- Что ты делаешь? Ты съешь меня всю. Оставь и мне что-то. Я хочу пожить ещё, - она говорила шутливо, но в глазах проступила печаль.
Он крепче сжал её ладонь, поднёс к губам:
- Мы так долго не были вдвоём.
- Да, целую неделю. Но это легко нагнать. Просто, взять и сбежать, - и они мало-помалу, будто прогуливаясь, стали удаляться.

В сиренево-сером лёгком тумане вечернего кладбища Робби вёл Патрицию, обняв за плечи. Вёл широкой аллеей мимо старинных памятников. Тихонько разговаривали:
- Знаешь, я смотрела сегодня на вас, больших мальчишек, и вдруг поняла: гонки, это кто опередит время.
- Да? Похоже. Ты очень умная, Пат. Я даже боюсь.
- Что ты, Робби? Я совсем не приучена рассуждать. Живу просто так.
Вдруг за ближним монументом послышалась возня, женский и мужской шёпот, и на дорожку вывернул юноша. По виду – студент.
- Ой, простите! – смутился и юркнул обратно.
А вдали, между стволами корявых деревьев изредка мелькали фигуры оборванцев.
- Даже здесь у людей крадут последнее, - расстроилась Пат, теснее прижалась к другу плечом.

Они сели на скамью, облитую стылым серебром луны. Всмотрелись друг в друга. Но её взгляд утекал как бы мимо него. Она глубоко задумалась.
- Сядь ближе. Туман крадёт тебя, - он обнял её, прижался щекой к щеке.
Она была необычно покорна. Прикрыла глаза. И он шепнул:
- Я боюсь, Пат. Ты опять мёрзнешь. Как мне отогреть тебя? – стал исцеловывать щёку, висок.
Вдруг из глубины кладбища донеслось тихое самозабвенное пение:
«Страшный огонь и пламень ада,
Вот за грех тебе награда»…

Робби тревожно заозирался. Девушка открыла глаза. Смотрела непонимающе:
- Где мы? В мире ином?
А пение нарастало, звучало уже грозно:
«Грешник, грешник, подымайся!
Приходи в исповедальню»…

По всем аллеям приближались люди в униформе Армии спасения. А по закоулкам кладбища заметались парочки.
- Ах, это вон какая «а-капелла»! – хрупкие плечи Пат задрожали от беззвучного смеха. – В самом деле, придётся подыматься, - и она потянула Робби за руку.
А гром нарастал:
«Тебя дьявол соблазняет!
Но Иисус зовёт: «Молись»!
О, заблудший сын, покайся!»…

Они уходили узкой аллеей. Обменялись почтительными кивками с пожилой парой, спокойно отдыхающей на скамье.
- Сиренью пахнет, - осмотрелась девушка.
Поблизости, действительно, темнела цветущая чаща. Робби с готовностью врезался в кусты. И напоролся на крик:
- Хоть здесь дайте обласкать любимого человека, изверги!
«Тебя дьявол соблазняет!
Гони супостата от себя!
Грешна земная любовь»…

И тут проповедникам дружно ответили военной песней:
«В Гамбурге я побывал –
Мир цветущий повидал!»...

Робби подхватил подругу под талию:
- Бежим! Этот солдатский фольклор я знаю! Чем дальше, тем красноречивей! – и они со смехом побежали.

Робби бесшумно отомкнул замок, ввёл Пат в тёмный коридор. Взял на руки, пронёс до своей двери. Ввёл в комнату и приказал шёпотом:
- Закрой глаза.
- Зачем?
- Это зрелище для закалённых, - включил свет.

Патриция скинула туфли. Как зачарованная, пошла по комнате. Гарнитур хозяйки был ещё здесь. Среди выцветших вещей хрупкая девушка в песочно-кремовом одеянии казалась то ли испуганной птицей, то ли вовсе ночным мотыльком.
- И совсем не жутко, - она, наконец, развернулась к нему. – Правда, Робби. Вовсе не дурно! И главное – удивительно тепло.
Тот посмотрел смущённо, уверяясь – не лукавит ли. Затем открыл комод:
- Мы столько просидели в тумане. Боюсь за тебя. Выпьешь?
Та качнула головой:
- Хочу быть сегодня совершенно трезвой, - уселась в кресло, подобрав ноги и прикрыв их подолом.

Со шкафа на неё глядел потрёпанный чемодан в экзотических наклейках.
- Рио, - прочитала она. – Манаос, Сантьяго, Буэнос… Неужели, ты везде успел побывать?
Робби потупился. Налил в стакан рому. Засмотрелся на колышущийся напиток:
- Так… Шум, суета, репетиции, починка кукол, - улыбнулся про себя. – Красивые края.

На его словах колышущийся янтарный напиток в стакане сменяется мощной океанской зыбью. Бесконечные жёлтые пески пляжей пусты. Нити пальм. Белый парящий дворец колониального стиля.
У самой кромки воды – созерцающий человек. Он медленно оборачивается. Это – Ленц с тем самым чемоданом в руке.

Она – её ждущие глаза… Он гладит её руку, прижимается губами к ладони. Она обнимает его, целует, запрокидывает лицо.

Они лежали в постели. Он бережно прикрыл одеялом её плечи.По карнизу мерно дробил дождь. Тонкие занавески рассеивали прямой свет фонарей с улицы. И только розовый световой потёк от рекламы сочился по стене на её плечи и уходил ниже, на грудь.
- Ах, как ты красиво всё это придумал, Робби, - она мечтательно обвела взглядом комнату.
- Нет, Пат. Просто, я часто представляю, какими мы могли, должны были быть…

На стуле, рядом с ним лежало её бельё. Он взял за краешек, погладил в пальцах тонкую шелковистую материю. Подержал невесомо. Ткань соскользнула, точно вода стекла.

- Но мы вернулись с войны, ещё молодые и лишённые веры. Как шахтёры из обвалившейся штольни. Мы решились воевать против всего, что определило наше прошлое. Против лжи и себялюбия, корысти, бессердечия. Мы ожесточились. Не доверяли никому, кроме ближайшего товарища. Не верили ничему. Одним только никогда не обманывавшим нас силам: небу, табаку, деревьям, хлебу, земле. И что из этого получилось? Всё рушилось, извращалось, забывалось. А тем, кто не умел забывать, приспосабливаться, оставались бессилие, отчаянье, безразличие и водка. Прошло время великих человеческих и мужественных мечтаний. Торжествуют дельцы. Продажность. Нищета.
Она села повыше. Крепко поцеловала глаза Робби.
- Как прекрасна твоя комната! – подставила горстью ладонь розовому лучу.
- Потому, что в ней – ты.
Она склонила голову набок, чтобы лучше видеть его лицо:
- Я теперь часто буду бывать здесь.
Он провёл кончиками пальцев по её шее, плечу, руке.
- Как ты хороша, Пат.
Она поймала его ладонь. Прижалась к ней щекой. И вдруг как-то простонала:
- Боюсь. Нужно, чтобы кто-то меня крепко держал. Иначе я упаду.
- Пат, я буду держать тебя очень, очень крепко, - и он привлёк её к себе. – Изо всех сил.
А издалека, с площадей, тихо-тихо неслись звуки, похожие на военный марш духового оркестра.

Серебристым утром «Карл» неспешно катил по мостовой. Навстречу – рассыльный на велосипеде с корзиной хлеба, подскакивающие к авто продавцы газет.
На тротуаре сидел старик и спал, отвалясь к стене. Подбородок его мелко дрожал.
Бодро прошагала группа юнцов в военизированной униформе. Вышагивали, высоко подняв головы, хозяевами.

- Кто такие? – проводил их взглядом из салона Робби. Они были вдвоем с Кестером.
Отто пожал плечом:
- Когда-нибудь узнаем. Вечно что-то готовится в этом мире.

Они свернули во двор с вывеской на флигеле: «Аукцион». В глубине двора – старое такси. Вдоль стены – вещи: кровати, шаткие столы, клетка с большим попугаем, скрипуче произнёсшим в сторону друзей: «Привет, миленький». А ещё – шкаф с книгами, поношенный фрак и даже кухонные табуретки.

Народ пока не собрался, и друзья внимательно осмотрели всю эту ветошь.
Робби пролистнул несколько книг: Гораций, Анакреонт. Страницы – в карандашных пометках. Поставил их на место. Оба друга вздохнули.
- Какая должна быть жизнь, если несут сюда такое? – Робби как-то наивно посмотрел на друга. – Ведь, кому-то эта рухлядь особенно дорога.
- Память о разбитой жизни. Вон, - кивнул Кестер на коренастого большерукого мужчину, что стоял у такси и тупо глядел на друзей.

Они подошли к машине. Та была старая, с облупившейся местами лакировкой. Но выглядела ухоженной и была совсем недавно помыта.
- Проверял? – тихо спросил Робби.
- Довольно изношена, но была в прекрасных руках. Послужит, - и оба покосились на хозяина.
Тот же ничего будто вокруг себя не видел и не слышал, лишь полнее понурился.

Во двор развязной походкой вошёл молодец в щегольском пальто с поясом. Направился прямо к такси.
- Вот он, драндулет, - постучал тростью по капоту.
Хозяин вздрогнул.
- Ничего! – великодушно бросил ему тот. – Всё равно уже не стоит ни гроша, - ухмыльнулся. Весело обратился к друзьям: - В музей бы его, а?
Те шуточек не поддержали. Тогда он снова повернулся к владельцу:
- Сколько хотите за дедушку?
У того дёрнулся кадык. Но всё же смолчал и на этот раз.
- Ясно – по цене лома. Вы тоже интересуетесь? – делец подступил, понижая голос, к друзьям. Принял за своих – те одеты были прилично. На Робби - даже добротный костюм с галстуком.
- Обделаем вместе дельце? – подмигнул. – Чего ради отдавать ему лишние деньги? – и провернул в воздухе бамбуковой тросточкой. – Разрешите представиться. Гвидо Тисс, акционерное общество «Аугека».
- Не звучит, - лениво ответил Робби.
- Что не звучит?
- Тисс – не звучит. Нет, вы не Тисс. Вы просто сопляк.
Тот отскочил, возмущённый.

И тут вышел аукционист. Распродажа началась с самых мелких вещей. Товарищи ждали у такси. Тихо переговаривались.
- Отто, мы не должны покупать, - Робби нервничал, косился на помрачневшего до нервной дрожи владельца.
- Тогда скупит ублюдок, и мы ничего не подкинем трудяге.
- Я понимаю. Неужели, нельзя как-то иначе? Стыдно. Мне это не нравится.
- А что может нравиться в наше время? – тон Кестера хоть и сочувствующий, но всё же суховатый.
Наконец, аукционист выкрикнул:
- Выставляется такси. Называйте цену!
- Триста марок, - небрежно высказал Тисс.
Хозяин такси зашевелил беззвучно губами. Глаза округлились. Он вскинул руку, но она тут же безвольно опустилась.
- Четыреста, - подал голос кто-то.
- Четыреста пятьдесят, - без паузы повысил Тисс.
- Так. Кто больше? Четыреста пятьдесят – раз, четыреста пятьдесят – два…
- Тысяча, - спокойно объявил Кестер и шепнул Робби. – Она стоит всех трёх.
- Тысяча сто, - как-то блеюще вскрикнул Тисс. Стал подавать знаки друзьям: подмаргивал то левым, то правым глазом, а то и обоими сразу.
- Тысяча пятьсот, - ещё уверенней произнёс Отто.
- Тысяча пятьсот десять, - петушком прокричал соперник.
- Тысяча восемьсот.
Тисс постучал себя пальцем по лбу и ушёл с торгов. А Робби вдруг неожиданно объявил:
- Тысяча восемьсот пятьдесят.
Кестер удивлённо глянул. Робби пожал плечами.
- А-а.., - хитро улыбнулся тот. – Бьюсь об заклад – о Пат думаешь.
- Полсотни добавляю от себя.
- И хорошо, Роберт. Мы все можем очутиться когда-нибудь в таком положении, - и они подошли к бывшему владельцу.

Рядом с ним теперь стояла бледная женщина. Хозяин неожиданно, и как бы извиняясь, зачастил:
- Машина хороша, стоит этих денег. Не продешевили. И вообще, дело не в машине. А потому, потому что…
- Мы и не увидим этих денег, - устало высказала жена. – Уйдут за долги.
- Ничего, мать. Теперь-то всё опять будет хорошо. Я встану на ноги.
Робби умоляюще посмотрел на Кестера. Отвернулся. Провел ладонью по крыше машины.
- Вот, что. Дайте ваш адрес, - Кестер пытался говорить солидно. – Иной раз нам необходим бывает шофер.
Тяжёлой трудовой рукой человек взялся выводить на бумажке адрес. А друзья рассаживались по машинам. Отто – в «Карла», Робби – в такси.

В салоне он погладил пальцами баранку, щиток. Заговорил с машиной:
- Три тысячи… Ты понимаешь? Его спасёт только чудо. Но время чудес прошло. Что же мы можем сделать? – и включил зажигание.

Они въехали во двор своего гаража. Их уже ждали: Ленц и толстенький господин с золотой цепочкой часов у кармана. Рядом – отремонтированный «Форд».
- Ну, нравится вам цвет? – подошёл Отто.
- Да, пожалуй, - владелец отвечал как-то нерешительно.
- А верх получился какой красивый! – поддержал друга Робби.
- Разумеется, - и господин странно затоптался. Уставился в асфальт.
- У вас к нам ещё какие-то претензии? – Отто держался предупредительно.
- Нет, - засопел тот. А потом вдруг жалобно посмотрел на Робби выцветшими глазами и часто замигал. – Нет, это другое. Вы понимаете? Ведь она совсем недавно сидела на этом самом месте, - ткнул рукой на переднее сиденье. – Здоровая, бодрая… А теперь, теперь и машина уже не такая. Чужая какая-то. И её… Вон, одно бурое пятнышко осталось на сидении. Вы не заметили, - на его глазах навернулись слёзы. – Хорошая была женщина. Пальто десять лет носила. Ничего не требовала.
- А вы закажите красивый портрет, - посочувствовал Робби. – Фотографии выцветают. А это – память навсегда. Есть тут один художник. Отвести?
- Сделайте милость, - господин обеими руками сентиментально взял Робби за ладонь.

Фердинанд Грау встречал их в сюртуке: вид почтенный, едва не торжественный.
На стенах мастерской – внушительные портреты маслом в золотых рамах. Под ними – фотоизображения оригиналов.
Все трое молча прошлись вдоль экспозиции.
- Ну, так! Выбирайте, какая манера по душе.
Господин указал на самый большой портрет.
- У вас хороший вкус. Это принцесса Боргезе. Восемьсот марок. С рамой.
- А без рамы?
- Семьсот двадцать.
- Могу предложить только четыреста.
Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:
- Это цена головки в профиль. А в анфас и до колен – вдвое больше работы.
- Выбираю первое, - господин вынул из пухлого бумажника и протянул фотокарточку.
Роберт же, привалясь спиной к стене, удивлённо следил за этим необычным торгом и превращениями людей.
Фердинанд, держа фото на отлёте, вгляделся:
- Но это же – анфас! В профиль его даже Тициан не переведёт!
- Да, я понимаю. Вдвое больше работы. Справедливо. Но.., - на лбу заказчика выступил пот.
- Зато – память на всю жизнь, и в потомстве. Что может быть важнее? – подал голос Робби.
- Скажите: у вас есть недоброжелатели? – внушительно сложил руки на груди Грау. – Представьте, как они будут завидовать такому портрету!
Господин кинул оживший взгляд:
- Ладно. Согласен. Но при оплате наличными – десять процентов скидки.
- Договорились. При свидетеле. Задаток – триста марок на холст и краски.
- Справедливо, - тот отсчитал деньги. – Когда будет готово?
- Через шесть недель.
Господин откланялся и вышел.

Фердинанд и Робби сидели в мастерской за кофе.
- Ты что, действительно по шесть недель работаешь?
- Робби! Ты на самом деле еще малыш! Пять дней – не больше. Но ему сказать не могу. Начнёт высчитывать, сколько выходит в час и решит, что его обманули. Такова человеческая природа. Скажи ему, что эта принцесса – простая модистка, и портрет собственной жены потеряет для него половину своей прелести. Да, этот портрет доброй, но никому неведомой Луизы – просто возбуждающая реклама.
Робби грустно обвёл взглядом портреты на стенах:
- А ведь эти люди все когда-то надеялись, плакали и смеялись, любили. Печально всё это. Скажи? Ты не станешь тут меланхоликом?
Тот пожал плечами:
- Разве, что – циником. Меланхоликом становишься, когда рассуждаешь о жизни. А циником – когда видишь, что делает из неё большинство людей.
- Да, но ведь не все же. Кто-то страдает по-настоящему.
- Такие не заказывают портретов, - Грау встал. – Это неплохо, когда многие мелочи ещё привязывают людей к жизни. Или…защищают от неё? А вот одиночество – настоящее, без иллюзий – приходит перед безумием или самоубийством.
И он распахнул окно в надвигающиеся сумерки. Втянул воздух мощной грудью:
- Видишь? Воздух загустел и сразу сиренью запахло, - засмотрелся поверх крыш в меркнущее небо, на подкрашенные снизу розовым ватные облачка. – Пока, малыш…

Робби, всё в тех же лёгких сумерках, спешил мимо городского сада. Буйно цвела сирень.
Он остановился, пригляделся и вдруг перескочил через решётку. Стал обрывать куст с белыми гроздьями.
- Что вы здесь делаете?! – раздался громкий голос.
Он обернулся. Невдалеке – пожилой мужчина с седыми, по-кайзеровски закрученными, усами и с офицерской выправкой.
- Нетрудно установить, - нарочито вежливо поклонился нарушитель. – Обламываю цветы.
- Известно ли вам – это городской парк?! – гневно выкрикнул тот.
- Конечно. Не принял же я его за Канарские острова.
- Вон отсюда! – посинев лицом, заорал служака казарменным басом. – Расхититель городской собственности! Задержать!
Тем временем в руках у Робби уже собрался достаточный букет.
- Для этого надо сначала поймать, - Робби всё держался приторно-вежливого тона. – Догони-ка, дедушка! – и вновь перемахнул через решётку.

На высоком крыльце перед дверью добротного особняка Пат он придирчиво осмотрел костюм, отряхнул с него сор.
За дверью к лифту вела красная дорожка. Он ступил на неё нерешительно.
В кабине нажал кнопку с цифрой «4».

На двери квартиры красовалась латунная табличка: «Подполковник Эгберт фон Гаке». Робби с прищуром всмотрелся в неё. Прежде, чем позвонить, поправил галстук.

Дверь открыла девушка в белоснежной наколке и кокетливом передничке.
- Господин Локамп?
Робби неловко кивнул. И она повела его через переднюю, всю увешанную портретами грозных генералов со множеством наград.
Он всё потерянно озирался на них, пока девушка не открыла ещё одну дверь.

На пороге встала Пат. Ввела его к себе. Она была как особенно стройна, легка. И комната будто наполнялась её теплотой, её изяществом.
Он несмело обнял, вручил сирень:
- Вот. С приветом от городского управления.
Она не поняла, чуть подумала, но не переспросила. Поставила цветы в большую светлую вазу на полу у окна.
Здесь, у себя дома, в Патриции появилось что-то новое: она выглядела и держалась мягче, сдержанней.
Подстать - и комната: мягкие приглушённые тона, бледно-голубой ковёр, точно пастелью расписанные шторы, старинная красивая мебель, маленькие удобные кресла, обитые поблёкшим бархатом.
- Господи! Как ты ухитрилась найти такое?! Ведь когда сдают комнаты, ставят всякую рухлядь!
Когда он спрашивал, Пат, опустившись на колени, бережно передвигала вазу. Гибко поднялась, улыбнулась:
- Это мои собственные вещи, Робби. Это квартира матери. Когда она умерла, мы отдали её, а себе оставили две комнаты, - она прижалась к его груди. Посмотрела ожидающе-вопросительно.
Он коснулся губами её волос.
- Значит, подполковник у тебя на правах съёмщика? – к нему возвращалась весёлость.
- Нет. Я не смогла её сохранить. Пришлось отказаться, а лишнюю мебель продать. Теперь я здесь квартирантка. А что тебе этот Гаке?
- Ничего. Так, воспитанный страх перед старшими офицерами.
Она засмеялась:
- Ведь мой отец тоже был майором!
- Майор? Ну, это куда ни шло.
- Погоди, - она отстранилась и озорно взглянула. – А хочешь – познакомлю со стариком Гаке? Не бойся. Он очень мил.
- Упаси Боже! Моё место – в мастерской Кестера, в комнатёнке пансиона.

В дверь постучали. Они быстро опустились в кресла, приняли вид простых собеседников.
Горничная вкатила низкий столик: тонкий фарфор, серебряное блюдо с пирожными. Другое – с малюсенькими бутербродами. Салфетки, сигареты.
Робби смотрел ошеломлённо.
- Сжалься, Пат, - высказал, когда горничная ушла. – Я уже с самой красной дорожки мучаюсь. Да, мы на разных ступенях. Я привык сидеть у подоконника со спиртовкой, есть с бумаги. Я уже без того смущён. Ещё опрокину чашку, - он старался шутить, но горечь проступала против воли.
Она вновь рассмеялась - приход Робби воодушевил, окрылил.
- Опрокидывать нельзя. Честь автомобилиста не позволит тебе, - и она приподняла чайник. – Чаю, кофе?
- Как?! Есть и то, и другое?! Роскошно! Как в лучших ресторанах! Музыки только не хватает!
Она нагнулась и включила портативный приёмник. Полилась тихая мелодия.
- Так чай или кофе?
- Кофе, Пат. Ведь я крестьянин.
- Пожалуй, и я выпью кофе.
- Ясно. А вообще-то, пьёшь чай? Тогда зачем кофе?
- Начну привыкать, - мягко улыбнулась она. – Тебе пирожные или бутерброды?
- И то, и другое. А потом буду пить чай! И буду всё пробовать, что у тебя есть! – какая-то буйная весёлость напала на него.
Она с улыбкой стала накладывать полную тарелку.
- Хватит! Что ты! За стенкой – подполковник! А они ценят умеренность в нижних чинах!
- Только при выпивке, Робби.
- Нет. В комфорте – тоже, - и он взялся с любопытством покатывать взад-вперёд столик. – В своё время нас основательно отучали от него, - и он вновь осмотрел комнату. – Да, Пат. Так вот, значит, как жили наши предки!
- Ну что ты выдумываешь? – она отняла у него столик.
- Ничего. Говорю, как было.
- Как было? – она стала серьёзной. – Эти несколько вещей я сохранила случайно.
- Не случайно, Пат. И не в вещах дело, а в том, что за ними. Уверенность и благополучие. Ты пока не поймешь. Ведь ты ещё не лишилась всего, как я.
- Но ты бы мог заиметь, если б действительно хотел.
Он взял её руку. Засмотрелся на узкое запястье с синими ниточками вен.
- Но я не хочу, Пат. Вот в чём всё дело. Нашему брату проще жить на полный износ. Время такое. И привыкаешь. Но иногда я перестаю так жить. Знаешь, когда?
Она, не отнимая руки, внимательно всмотрелась.
- Да, когда я с тобой, - и он поцеловал её запястье.

А потом они закурили у окна. Музыка кончилась, началось вещание. И она выключила приёмник.
Они курили, глядя на рдевший над крышами закат.
- Как хорошо у тебя, Пат. Хочется сидеть вечно и забыть обо всём, что творится вокруг.
Она грустно улыбнулась – одними углами губ:
- Было время – я не надеялась выбраться отсюда.
Робби с тревогой посмотрел.
- Болела.
- Чем?
- Ничего страшного. Просто, пришлось полежать. Видно, слишком быстро росла, а еды не хватало. В войну, да и после, было голодновато.
Он кивнул несколько раз. Вернее, просто покачал согласно головой.
- И сколько ты лежала?
- Около года.
- Так долго?! – он вновь встревожился.
- Не пугайся за меня. Всё это давным-давно прошло. Но тогда казалось вечностью… С тех пор я легко радуюсь всему. По-моему, я просто поверхностный человек.
- Поверхностны те, кто считают себя глубокомысленными.
- Нет, я определённо поверхностна. Не хочу разбираться в больших вопросах жизни. Люблю одно прекрасное. Вот ты принёс сирень – и я уже счастлива.
- Да это же высшая философия!
- Может быть. Но не для меня. Я ведь, к тому же, легкомысленна, - речь Пат могла бы казаться кокетством, если бы не была простой, искренней.
- Как и я, - Робби заразился её интонацией.
- Нет, не так. Я, вдобавок, ещё авантюристка, - и она легко рассмеялась. – Чудесный портрет твоей возлюбленной, не правда ли?! Ведь мне бы, Робби, давно переменить квартиру, заиметь профессию, зарабатывать деньги. А я откладываю. Всё хочется пожить, как нравится, для себя.
- Пат, почему у тебя стало такое упрямое выражение? – ему смешно было сейчас глядеть на неё. Упрямая обиженная девчонка!
- А какое же ещё?! Все говорили мне: это бесконечно легкомысленно! – в тоне её появился лёгкий сарказм. – Надо экономить жалкие гроши, оставшиеся у меня! Подыскать место. Работать, работать. А мне мечталось жить легко и радостно, ничем не связывать себя. Это пришло тоже после болезни. Жизнь так тонка, мгновенна.
- Я считаю - ты вела себя мужественно.
- При чём тут мужество? Бывает так страшно! Будто села в театре на чужое место и всё-таки не уходишь.
Робби с улыбкой залюбовался ею:
- Да, ты мужественна. Мужества без страха не бывает. И ещё, ты вела себя разумно. Могла без толку растратить свои деньги. А так хоть что-то получила взамен. Ту же самую красоту, - кивнул он на закат. – Думаешь, многие способны видеть, любоваться?
Она горько усмехнулась:
- Увы, и это заканчивается. Я всё же начинаю работать.
- Где? Это связано с твоим Биндингом? – Робби спрашивал ревниво.
- Да. Буду продавщицей патефонов с музыкальным образованием.
- Это Биндингу пришло в голову?! – вскочил Робби. – Я бы ему не советовал! – нервно прошёл по комнате. – Когда тебя нанимают?
- С первого августа.
- Значит, время пока есть, - поуспокоился тот. – Успеем подыскать что-нибудь лучше.
- Робби, несмышлёныш, - голос её зазвучал отчаянной лаской. – Что ты подыщешь? Посмотри хорошенько за окно. Сотни и сотни тысяч безработных. А я ничего путного делать не умею. Иногда представляю себя лесной птахой, неведомо как залетевшей сюда и забывшей обратный путь… Но с тех пор, как ты со мной, всё стало гораздо проще. Впрочем, не стоило рассказывать тебе об этом, - она тоже поднялась, отошла к шкафчику.
- Нет. Теперь ты должна говорить мне всё.
- Хорошо, Робби, - Пат повернулась и поставила на столик рюмку. В руке – бутылка рома. Налила: - Попробуй. Для тебя купила.
- Зачем? Не траться хоть на это. Давай попробуем оттянуть это дело с патефонами. Будь пока бережливей.
- Не хочу.
- Тоже, в общем, правильно.
- Ну, пей же.
Он выпил. Внизу зажглись фонари.
- Пожалуй, надо идти, Пат?
Они обнялись, долго поцеловались.
- Покажи мне свою спальню?

Она открыла дверь и включила свет. Робби занёс было на порог ногу, но ступить не посмел. Так и остался у двери, привалясь плечом к косяку. Вид – умилённый и мечтательный:
- Сон продолжается… Значит, это твоя кровать, Пат?
Она улыбнулась как ребёнку:
- А чья же, Робби?
- А-а… Вот и телефон. Буду знать теперь. Теперь можно уходить. Было очень хорошо. Ты даже себе не представляешь.., - он растрогался едва не до слёз. - И этот ром. Ты обо всём позаботилась, Пат.
- Робби, это же так просто, - она будто уговаривала его.
- Не для меня. Я к этому не привык.
Он охватил ладонями её головку, поцеловал крепко, но коротко в висок и медленно двинулся из комнаты.

Она не провожала. Как-то бессильно прижалась к тому самому косяку. Глаза – грустные-грустные, влажные и уставшие. А за спиной – звук его удаляющихся шагов.

Три товарища возились во дворе со старым такси. Капот был поднят и они что-то проверяли, подтягивали.
Робби теперь прочно оставался в своём мечтательном настроении. Рассуждал между делом:
- Странная всё-таки жизнь. Тянется, тянется эта серость. Не придумаешь, как вырваться. И вдруг случится мелочь. Ничего большого в мире не изменит. Но для тебя вся это тоска вдруг отодвинется. Позабудешь всё. Один свет вокруг. И не должно уже, думаешь, прежнее вернуться.
Кестер улыбнулся:
- Неужели, наш Роберт опять становится малышом?
- Но уже – сентиментальным, - подхватил шутливо Ленц. – Это весна в нём перебродила. Лето наступает. Не пойти ли ему, действительно, писать письма? Созрел.

Вдруг во двор вкатил знакомый «Форд». Толстенький господин вышел, откланялся и уставился на Робби мутным нестойким взглядом.
- У меня к вам дело, господин Локамп. Точнее, завершение дела. Съездите со мной?
- Куда? – удивился Роберт.
- Как же. Сегодня – срок. Портрет. Вы в свидетелях. Так, едем?
Робби переглянулся с товарищами. Кестер кивнул. Тогда тот отёр тряпкой руки и двинулся к «Форду».

На этот раз Фердинанд выглядел плохо. Лицо – серо-зелёное, мятое и обрюзгшее.
Господин сразу спросил:
- Где портрет? – он был явно возбуждён.
Грау повёл рукой в сторону окна, на мольберт.
Тот быстро прошёл. Застыл перед портретом. Лишь погодя снял шляпу.
А хозяин и Робби оставались в дверях.
- Что-нибудь случилось?
- Что могло случиться? – Фердинанд неопределённо махнул рукой.
- Ты плохо выглядишь.
- И только? – он опустил на плечо друга свою тяжёлую руку. Улыбнулся. И вдруг напомнил видом старого сенбернара.

Они подошли к мольберту. Портрет жены вышел удивительным. На фотооригинале та выглядела удручённой, блёклой. А здесь – довольно молодая, притягательная, с серьёзными и несколько беспомощными глазами, женщина.
- Да. Это она. Вы поняли её, - высказал господин и вдруг тихо зарыдал.

Друзья отошли подальше.
- Вот уж чего никогда не ожидал, - шепнул удивлённо Грау. – Скидка, что ли, так подействовала?
- Не надо, Фердинанд. Это всякого может задеть за живое. Правда, бывает слишком поздно.
- Слишком поздно, - эхом отозвался Грау. – Всегда всё у нас слишком поздно. Почему так повелось?
- Ты сегодня отчего-то меланхоличен.
- Отчего-то? Не отчего-то, а просто так. Оттого, что скоро стемнеет. Порядочный человек в такой час становится невольно меланхоличным. И других особых причин не требуется. Уже близок час теней. Час одиночества. Час коньяка.
И он снял с полки бутылку, две рюмки. Разлил. Протянул Робби:
- За твоё здоровье. За то, что мы все когда-нибудь подохнем.
- За то, что мы ещё землю топчем, Фердинанд, - не согласился друг. – Сколько уже раз наши жизни должны были оборваться. Но мы уцелели. И в этом спрятан какой-то смысл.
- Ладно, - проворчал Грау. – Пусть будет так, если тебе нравится.
Они выпили и отправились к господину.

А тот выглядел горестным, потерянным в большом голом помещении.
- Упаковать? – громко спросил из-за спины Грау.
Тот вздрогнул:
- Н-нет…
- Тогда пришлю завтра на дом.
Господин вздрогнул сильнее, напрягся:
- А-а…не мог бы он побыть здесь? – едва выдавил.
- Вам не нравится? – Грау на глазах вдруг стал превращаться в себя привычного: задиристого, насмешливого.
- Нравится. Но я хотел бы подержать его ещё здесь, - и тот просяще посмотрел на Робби.
- Послушай, Фердинанд? Может, это такой особый страх, совесть? – посочувствовал Роберт. – Если он будет оплачен, почему бы ему не повисеть?
- Разумеется, - иронично глянул Грау на друга.
- Я должен четыреста марок? – засуетился заказчик.
- Четыреста двадцать. Расписку?
- Да. Для порядка, - и оба склонились над столом, над листом бумаги.

А Робби встал у окна. Разглядывал комнату. В полусвете мерцали с портретов лица. И все они, казалось, глядели на новый портрет на мольберте, который мягко высвечивало клонящееся солнце.

Двое у стола распрямились.
- Можно изменить кое-что в портрете?
Фердинанд подошёл к мольберту. Заказчик указал на брошь:
- Можно вот это убрать?
- Конечно. Портрет только выиграет. Она мешает восприятию лица.
- А сколько это будет стоить?
- Нисколько, - усмехнулся художник. – Это мне бы следовало вернуть часть денег. Ведь будет меньше нарисовано.
Господин задумался, повертел расписку.
- Нет, оставьте. Вы должны были её нарисовать.
И он, откланявшись, покинул мастерскую.

Фердинанд раздражённо мерил крупными шагами пространство.
- Странно, - Робби был озадачен. – Что бы это значило? У тебя часто такие вещи здесь происходят?
Грау косо и зло ухмыльнулся:
- Странно? Нет, малыш. Банально! Ты что, ничего не понял? Полез копаться в тонкостях психологии! Страх перед покойным! Совесть! Какая совесть?! У господинчика завелась новая хозяйка. У солидных, как правило, это ревнивая стерва! И уже нацепила её украшения! Да-да! Не удивляйся! Это ещё один способ вытеснять отслуживших, вроде нас, из памяти! Погляди на них! – он широким жестом обвёл портреты.
И Робби всё увидел по-новому, и в лице выступило сострадание.
- А я храню! Поневоле! – Грау распалялся пуще. – Приказ тебе, малыш! Чтоб не сойти с ума до срока, беги и собирай всех. Грау зовёт! Вырвемся на природу! Хоть на один сегодняшний вечер!
И он резко толкнул, распахнул дребезжащие створки окна прямо навстречу солнцу.

Компания устроилась в садике пригородного трактира. На обочине – такси и «Карл». Низко над лесом, красным факелом – влажная луна. Над головами мерцали бледные канделябры цветов на каштанах, сирени.
На середине стола – стеклянная чаша с крюшоном. В свете раннего вечера она казалась опаловой от синевато-перламутровых отблесков догоравшей зари.
Во главе стола восседал Грау. Рядом – Пат с приколотой к платью бледно-розовой орхидеей.
Фердинанд выудил из своего стакана мотылька. Осторожно положил на стол.
- Взгляните, какое крылышко! Наша лучшая парча – просто грубая тряпка! И такая тварь живёт только день. И всё! – он обвёл по очереди глазами каждого. – Знаете ли, братья, что страшней всего на свете?
- Пустой стакан! – выпалил Ленц.
Грау презрительно поморщился:
- Готфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. А самое страшное, братья, это – время. Время. Мгновение, которое мы переживаем, но которым всё же не владеем.
Он достал из кармана часы и поднёс их к глазам Ленца:
- Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина! Тикает, тикает навстречу небытию. Ты можешь остановить всё, но не эту штуку.
- И не собираюсь, - заявил тот. – Хочу мирно стариться. И люблю разнообразие жизни.
- Вот-вот! Разнообразие отвлекает. А напрямую человек вынести этого не в состоянии. А ещё придумал себе мечту. Древнюю, трогательную. Безнадёжную мечту о вечности.
Готфрид рассмеялся:
- Перестань, Фердинанд. Не впадай в неизлечимую болезнь мира – мышление.
- Будь она единственной, ты был бы бессмертен. Братья! Жизнь – это болезнь. И смерть начинается с рождения. Каждый удар сердца приближает нас к ней.
- И каждый глоток – тоже, - подхватил Ленц. – Твоё здоровье, Фердинанд. Видишь, иногда умирать необычайно легко, - отпил из бокала.
Грау в ответ поднял свой. По его крупному лицу, как беззвучная гроза, пробежала улыбка:
- Будь здоров, Готфрид! Ты – блоха, резво скачущая по шуршащей гальке времени.
- Фердинанд, тебе не стоит пренебрежительно рассуждать об этом. Будь мы вечны, ты бы остался без работы, старый прихлебатель смерти.
Плечи Грау затряслись от хохота. Затем он повернулся к Пат:
- Ну, а что скажете о нас, болтунах, вы, маленький цветок на пляшущей воде? Вы, звёздная чешуйка, неведомо как спавшая к нам оттуда, - он поднял к звездному небу палец.
- Я? – Пат была спокойна, хотя беседа ей явно не нравилась. И в глазах – холод. Она только с Робби иногда серьёзно переглядывалась: - Я скажу, что хочу прогуляться, - легко поднялась.

Среди чёрных деревьев Пат брела под руку с Робби к озеру. Держалась чуть на расстоянии. Шли молча. И в этом молчании – какая-то подавленность.
Сбоку у дорожки – густая сирень. В кустах сидел на складном стуле Готфрид с чашей крюшона на коленях.
- Вот так местечко! – оживилась она.
- Здесь недурно, - Ленц встал. – Ведь я помешан на сирени. В ней для меня – вечная тоска по родине. Однажды весной двадцать четвёртого как шальной снялся из Рио – вспомнил, что она у нас зацветает. Но опоздал.
- Из Рио? Вы были там вместе? – переспросила она и глянула на Робби.
Но тот нашёлся:
- Пат, не выпить ли нам по глоточку крюшона? Напоследок.
- О, нет. Больше не надо. Я не могу столько пить.

И тут от машин всех позвал Фердинанд:
- Детки! Пора возвращаться! Ночью подобным нам людям незачем общаться с природой. Ночью она желает быть одна. Ночь – её протест против язв цивилизации. Крестьянин, рыбак – другое дело. Но мы… Мы уже выпали из молчаливого круга бессознательной жизни. Когда-то мы были хвощами, ящерицами. Но до чего же мы опустились с тех пор! Да, слышать такое – неприятно…
И будто в подтверждение его речи, над лесом прокатились волной вспышки. Громыхнул гром.
- Видите?! Она гонит нас!

Они возвращались в город. Пат и Робби устроились на заднем сиденье «Карла». Шины посвистывали. Снопы света фар выхватывали вереницы берёз вдоль шоссе.
Он укрыл Пат пальто. Вид у неё был отрешённый, холодный. И он спросил:
- Ты любишь меня?
Она отрицательно повела головой.
- А ты меня?
- Нет. Вот счастье, правда? – Робби, думая подыграть, был тем не менее обескуражен и неспокоен.
- Большое счастье, - высказала она равнодушно.
- Тогда с нами уже ничего не может случиться, не так ли? – тот явно впал в уныние.
- Решительно ничего. А знаешь, отчего так случилось? – она взяла его руку, посмотрела в глаза с обидой и упрямством. – Оттого, что ты повёз меня на эту любимую беседу холостяков о какой-то философии смерти. Терпеть этого не могу! Я уже объясняла, почему.
- Но если бы я знал, Пат!
Она умилилась его тоскующим, побитым видом, чуть улыбнулась и склонилась головой ему на грудь:
- Впрочем, всё это уже прошло. Правда?

Кестер притормозил недалеко от кладбища, на перепутье дорог между его домом и её.
Робби с Пат вышли. А Отто с Ленцем помчались дальше, даже не оглянувшись. Роберт стоял, молча смотрел вслед укатившей машине.
Она взяла его под руку, пытливо засмотрелась в глаза.
- Пойдем, - встряхнулся он.
- Куда?
- Ко мне.
- Нет.
- Почему?
- Тебе лучше поехать за ними.
- Но почему? Они специально оставили нас побыть вдвоём.
- Но тебе хочется поехать с ними.
- Мне хочется быть с тобой!
- И с ними. Нет, мне лучше уйти домой, - ревность впервые мучила Пат, хотя она пыталась её глушить.
- Но почему?!
- Не хочу, чтоб ты из-за меня от чего-то отказывался.
- Да от чего же я отказываюсь, Пат?! – он почти до отчаянья дошёл.
- От своих товарищей.
- Почему я отказываюсь? Утром я снова увижу их как всегда.
- Ты знаешь, о чём я говорю. Ты отдавал им раньше гораздо больше времени и внимания.

Они подошли к его дому. Он открыл дверь. Стали подниматься по лестнице.
- Потому что, раньше не было тебя.
Она покачала головой:
- Это совсем другое.
- Конечно. И слава Богу! – он поднял её на руки, понёс по коридору.
- Но тебе нужны товарищи, - её губы почти касались его лица.
- Ты мне тоже нужна.
- Но не так, - и она прижалась тесней.
- Пат, милая. Пожалуйста, не изводи, - он открыл свою дверь, и она соскользнула на пол, не выпуская его.
- Просто, я, Робби, очень неважный товарищ.
- Надеюсь. Мне и не нужна женщина-товарищ. Мне нужна возлюбленная.
- Я и не возлюбленная, - тоскливо вдруг шепнула она. Но глаза жарко горели страстью.
- Погоди. Ничего не понимаю, - шепнул он тоже и всмотрелся. – А кто же ты?
Она пожала плечами:
- Не знаю. Так. Не половинка и не целое… Какой-то фрагмент.
- Фрагмент? – страсть забрала и его. – Да это лучше всего! Таких любишь вечно. Законченные женщины надоедают. Совершенные – наверное, тоже. А «фрагмент» – никогда.
И они сошлись в долгом поцелуе, в нежных оглаживаниях рук. И так и не включив света, опустились на кровать.

Ранним зеленоватым утром он стоял у открытого окна и глядел, как уходила по улице Пат. Она торопилась, шла не оглядываясь, и фигурка её быстро отдалялась.
Заслышался слабый гул. Робби поднял глаза. Высоко в небе пролетал серебристый самолёт.

Третья серия

Вечером по освещённому коридору проходила хозяйка. Проходила наряженная и со всей возможной статью. По ходу скупо откланивалась жильцам сквозь отворённые двери.
Стукнув в дверь Робби, вошла.
- Роберт. Даму, которую вы прячете от нас, можете не прятать. Пусть приходит открыто. Она мне понравилась.
- Но вы же не видели её, – Робби в это время застёгивал белую сорочку.
- Не беспокойтесь, видела. И она мне нравится. Даже – очень. Такая дама не должна прятаться. Но эта женщина не для вас. Удивляюсь, как вы откопали такую в ваших кабаках.
- Мы уклоняемся от темы.
Тогда фрау Залевски подбоченилась и веско высказала:
- Эта женщина для человека с прочным положением. Словом, для богатого человека.
- Вы можете сказать то же о любой женщине, - он взялся пристёгивать запонки.
Она тряхнула седыми кудряшками.
- Увидите. Будущее покажет.
- Будущее? Кто это сегодня рассуждает о будущем? Стоит ломать себе голову над этим!
Та покачала своей величественной головой:
- До чего же теперешние молодые люди странные. Прошлое ненавидите. Настоящее презираете, а будущее – безразлично. Вряд ли это приведёт к хорошему концу.
- А что вы им называете? Хороший конец бывает, когда всё предыдущее плохо. Нет. Уж куда лучше плохой конец, - и он снял со шкафа вешалку. Стал надевать смокинг.
- Смокинг?! У вас?! – изумлённо шепнула хозяйка.
- Да, у меня! Ваше умение делать правильные выводы вне всякого сомнения.
Она пристально посмотрела на Робби:
- Ага! Ага! Вы скоро вспомните мои слова! Когда столкнётесь с первыми превратностями. В жизни всё должно устойчиво стоять на своих местах. А напрокат, господин Локамп, не проживешь, - и вышла, громко хлопнув дверью.

Фасад театра – в ярком освещении прожекторов. Премьера. У входа густо - публика. Суровые полицейские часто выхватывали из толпы людей в обносках.
Подъезжали дорогие сияющие автомобили. Выходили, посверкивая украшениями, женщины в вечерних платьях. И мужчины – во фраках, упитанные и розовощекие, самоуверенные.

Со скрипом и стоном затормозило старое такси. Робби помог Пат выйти. Расплачиваясь, склонился к окну водителя. Спросил по привычке:
- Хорошая выручка сегодня?
Усталый небритый мужчина зло покосился:
- Ничего, - и отвернулся.

Робби, нахмуренный, оглядел Пат. На той было платье из серебряной парчи, мягко и изящно ниспадавшее с прямых плеч. Сзади – глубокий треугольный вырез. В сиреневом свете сумерек Пат казалась серебряным факелом. Наряд изменил её. Она выглядела независимой – сама по себе.
Он помог ей надеть серебристый жакетик. Хмурясь, высказал:
- Была бы ты в этом тогда, ни за что бы не подступился.
- Так я тебе поверила! – улыбнулась она. Близкий спектакль её возбуждал, глаза светились.
- Страшновато мне. Ты как будто далекая. Совершенно новая.
- На то и существуют платья, - и Пат свободным широким шагом направилась ко входу. А платье, хоть и казалось узеньким, совсем не стесняло шага.
- Может быть. Но меня оно пришибло. К нему нужен другой мужчина, с большими деньгами.
- Да, они дают независимость, милый. Но нам-то что делать? Выпрямись, держись уверенней. И не смотри так зло по сторонам, - и она улыбнулась краем губ.

У входа он достал билеты. Пат глянула:
- Ты взял ложу?! Да это же целое состояние!
- Да, не хочу, чтоб ты сидела среди тех, благополучных. Для них всё давно уже решено и выверено. И за нас – тоже.

Свет в зале погас. Зазвучала широкая мелодия оркестра – музыка к «Сказкам Гофмана».
Робби отодвинул своё кресло вглубь ложи. Теперь он не видел ни сцены, ни бледных лиц зрителей – одну только Пат.
А она полностью погрузилась в звуки. Свет сцены достигал её и придавал виду какую-то небудничность, сказочность.
Пат забыла обо всём. Даже – о Робби. Ни разу не повернулась. И он, чуть улыбаясь, не сводил с неё влюблённого взгляда. А потом прикрыл глаза. Но улыбка оставалась.

Вспыхнул свет - антракт. Пат обернулась. Глаза будто стали больше.
- Не хочешь выйти?
Она отрицательно повела головой.
- Слава Богу! Тошно ходить, когда на тебя все глазеют. Принесу лучше соку.
И он, выйдя из ложи, стал решительно протискиваться по фойе к буфету.

Когда он вернулся, в ложе за креслом Пат стоял мужчина. Видно было – они оборвали разговор при его входе на полуслове. Она – слишком оживлена, весела.
- Роберт, это господин Бройер.
- Роберт? – нахмурился друг. – Ах, да! Роберт, - сухо кивнул и поставил стакан с соком перед Пат на барьер ложи.

Началось второе действие, но Бройер не уходил, всё шептался о чём-то с Пат, низко склоняясь к её уху. Смокинг его сшит был великолепно, а манеры свободны, изящны. И потому он получал удовольствие от движений, от общения.

Робби уселся на свое место. Ревниво стал следить. Вдруг услышал, как тот обратился к Пат на «ты», по-свойски:
- Значит, ты не против?
Роберт выпрямился, напрягся. Лицо помрачнело.
- Господин Бройер спрашивает: не пойти ли нам после в «Каскад» потанцевать? – в тоне Пат – и вопрос, и утверждение вместе. И ещё – укоризненная улыбка.
- Если тебе хочется, - отделался без радости Робби.
- Итак, встретимся у входа, - и Бройер, наконец, откланялся.

У театрального подъезда Пат уверенно двинулась к большому «Паккарду». У машины ожидал Бройер.
- Ты перекрасил его? – на подходе спросила Пат.
- Недавно, - машина была серого цвета. – Тебе нравится так?
- Гораздо больше.
- А вам? – учтиво обратился тот к Робби.
- Не знаю, какой был раньше, - тот опять чувствовал себя неуютно.
- Чёрный.
- Чёрная машина всегда выглядит очень красиво.
- Да, но иногда хочется перемен. Ничего! К осени будет новая, - он распахнул дверцы. Все расселись. Тронули.

В дансинге играл отличный оркестр. Зал был полон.
- Кажется, всё занято, - Робби не мог скрыть облегчения.
- Сейчас устроим, - и Бройер юркнул в зал.

К барьеру, откуда видна вся танцевальная площадка, официанты внесли столик, стулья. Накрыли. Поставили выпивку, блюда. И трое расселись. Налили в рюмки, выпили.
Оркестр заиграл танго. Пат склонилась над барьером. Засмотрелась.
Бройер элегантно поднялся:
- Потанцуем?
- Я так давно не танцевала, - посмотрела Пат на Робби сияющим взглядом. И тот не мог не кивнуть.

Танго длилось. Пат издалека посматривала на Робби и улыбалась. В ответ он кивал, но про себя хмурился. Она выглядела прелестно и танцевала великолепно. Но и Бройер соответствовал ей. Они были явной парой, выделялись из всех, и Робби унывал. Заказал полный бокал рома.

Бройер подвёл Пат к столику, подал стул. Она села, а тот, кивнув, заспешил поговорить со знакомыми в зале.
- Давно ты знаешь этого мальчика? – ревность захватила теперь Робби и смешивалась с унынием и завистью.
- Давно. А почему ты спрашиваешь так?
- Так. Часто с ним здесь бывала?
Она внимательно всмотрелась. Ответила мягко:
- Я уже не помню, Робби.
- Такие вещи помнят.
Она покачала головой. Грустно улыбнулась.
- Можешь мне всё сказать, - потупился тот. Добавил убито: - Ничего такого в этом нет. Жизнь.
- Робби, неужели ты думаешь – я бы поехала с тобой сюда, если бы что-то было?
- Пат, я очень люблю тебя.

Вновь заиграл оркестр. Подошёл Бройер.
- Блюз. Хотите потанцевать? – обратился к Роберту.
- Нет.
- А ты попробуй, Робби? – попросила Пат.
- Лучше не надо.
- Но почему же? – удивился Бройер.
- Мне это не доставляет удовольствия, - к Роберту вернулись все его переживания. – И не учился никогда. Времени не было. Но вы танцуйте, танцуйте.
Пат не двигалась с места.
- Послушай, Пат. Ведь для тебя это такое удовольствие! Используй.
- Но тебе не будет…одиноко? – заколебалась она.
- Ни капельки! – Робби показал свой бокал. – Это тоже своего рода танец.
Вид у Пат сделался встревоженный. С тем она и ушла. А Робби, повертев бокал, одним глотком осушил его.

На этот раз танцоры вернулись уже в компании с моложавым лысым мужчиной и двумя хорошенькими женщинами. Все держались непринуждённо, самоуверенно.
Расселись. Пат шепнула другу на ухо:
- Робби, не пойти ли нам домой?
- Зачем?
- Ведь тебе скучно.
- Ничуть. А для тебя – удовольствие. Это же всё твой круг, твои люди, - и он вновь налил себе.
- А что вы такое пьёте? – вежливо поинтересовался лысый.
- Ром.
- Грог?
- Нет, ром.
Тот плеснул себе. Пригубил и поперхнулся.
- Да. К этому надо привыкнуть.
В ответ Робби опять единым махом опустошил бокал. Обе женщины переглянулись заинтересованно.

Пат с Бройером вновь ушли танцевать. Одна из женщин теснее придвинулась к Роберту, упруго уперлась грудью в его руку.
- Замечательно уметь так пить, - произнесла ломким, будто стеклянным голосом. И откровенно посмотрела раскосыми серо-зелёными глазами. Протянула к его бокалу сухую и жилистую, в украшениях, руку.
А лысый шепнул как бы между прочим:
- Бройер уже давненько влюблён в Пат. Но побаивается.
- Вот как?
Тот захихикал.
Робби отыскал глазами танцующих. Пат тревожно и строго смотрела на него издалека. Он помахал ей ладонью. И обратился к женщине:
- Вот что… То, чего вы хотите…и то, чего хочу я…безнадёжно.
Та, запрокинув голову, расхохоталась.

Пат с решительным видом стояла у столика перед Робертом:
- Пойдём, потанцуем.
- Нет, - он уже пьянел. – Тебя куда изящней ведут другие руки.
- И всё-таки мы потанцуем, - глаза её потемнели.
- Нет. Нет, Пат, - и он поднялся. Шатнувшись, двинулся к выходу.

Бройер развозил их на своей машине. Сначала он укутал ноги Пат пледом. А Робби с ревнивой ухмылкой наблюдал.
Она же сидела в углу, не шевелясь, и смотрела в окно: бледная, усталая, горестная.

Бройер остановил авто у её крыльца. Поцеловал руку.
- Спокойной ночи, - Робби прощался не глядя.
Та, кутаясь в жакетик, медленно и как-то тяжело стала подниматься по высоким ступеням.
- Где высадить вас? – обратился, трогая, Бройер.
- На следующем углу.
- Я с удовольствием отвезу вас домой.
- Нет уж. Лучше тогда – к бару «Фредди».
- А вас впустят туда?
- Очень мило, что вас это тревожит. Будьте уверены – ещё как впустят!

Только «Паккард» совсем скрылся в темноте улицы, из парадного вышла Пат. Засмотрелась вслед уехавшим.
Где-то далеко вдруг послышались пистолетные выстрелы. Она вскинула голову. Огляделась. И пустилась вниз по ступеням.

Робби, покачиваясь, ошивался у светящихся дверей бара. Из-за них неслись громкая музыка и пьяные вскрики женщин.
Дверь распахнулась, на порог вышла одна из них, с сигаретой в пальцах. Это была та самая худенькая проститутка, что когда-то со слезами глядела на гуляющих Пат и Робби.
- Робби? – разглядела она его.
- Привет, Лиза, - и он развернулся, уходя.
- Робби, подожди! – потянулась та следом.
- Прощай, Лиза, - отмахнулся тот и стремительно припустил прочь.

По ночной улице стучали быстрые каблучки. Пат торопилась. Впереди показался барачный пансион фрау Залевски.

Робби стоял под тёмными окнами Пат. На глазах – слёзы. Несколько раз тихонько свистнул. В ответ – мрак, тишина.

Пат стояла под тёмными окнами Робби. Склонила голову. Кутаясь, побрела вдоль фасада.

Робби, изрядно отрезвев от прогулки, подходил к своему жилищу. Отомкнул дверь. Стал подниматься. Вдруг замер – услышал во мраке тяжёлое дыхание.
Ступил ещё пару раз. Впереди – бледное серебристое пятно.
- Пат?..
Пятно шевельнулось.
- Пат?! Что ты делаешь?! – простонал Робби.
- Кажется, вздремнула.
- Как ты попала сюда?!
- У меня же ключ от парадного, - голос её звучал хрипловато.
- Я не об этом! Боже, зачем это?! – он охватил руками голову. С болью посмотрел вокруг: на облупленную стену, на стёртые грязные ступени. Затем – на парчу её платья, на узкие блестящие туфельки.
- Я сама всё время спрашиваю себя об этом, - и она горестно подпёрла лоб рукой.
- Пат! Ты потрясающая девушка! – он кинулся к ней. Легко подхватил на руки, понёс: - А я…
Она прикрыла ему рот ладонью:
- Фу, как воняет твой ром! Лучше, помолчи. И дай мне ключ от комнаты, чтобы мне тут больше не мёрзнуть. Да, я сегодня остаюсь у тебя до вечера. И буду оставаться часто-часто.
- Значит?.. – и он счастливо зарылся губами в её волосах. – Обещаю! Хотя бы брачное путешествие я обеспечу.

Ярким сияющим утром по пустому шоссе вдали от городов и посёлков катил старый «Ситроен». По сторонам лишь поля да леса.
Пат устало откинулась на сиденье. Потянулась спиной:
- Когда-то в кадиллаке было удобней.
- Такова моя жизнь, Пат. Хорошо, пока не поездом.

Он остановил у обочины. Они сошли, разминаясь, на луговину.
- Смотри, Робби? Что это за цветы у ручья?
- Анемоны, - ответил тот, не глядя.
- Ну что ты говоришь? Эти гораздо крупнее.
- Тогда – кардамины.
- У кардаминов совсем другой вид.
- Ну, тогда – цикута.
- Робби!
- Больше не знаю. До сих пор обходился тремя названиями. И одному всегда верили.
Она рассмеялась:
- Жаль, не знала. Удовлетворилась бы анемонами.
- Цикутой. С цикутой я добился больше побед.
- О-о! Это весело! Ну-ка расскажи, частенько тебя так расспрашивали?
- Не слишком. И совсем при других обстоятельствах. Ты не то себе представила, - он с улыбкой поцеловал её в щеку.
Она вдруг задумалась:
- А знаешь? Мне иногда стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже названий нескольких цветов. Это грустно.
- Не грустней, чем вообще не знать, зачем околачиваешься на ней.
В ельнике закуковала кукушка.
- Раз, два, три, - начала счёт Патриция.
- Зачем это? – удивился Робби.
- Ты не знаешь, дитя автомобильного века? Сколько раз прокукует – столько лет проживёшь.
- А! Вспомнил. А есть, кстати, другой смысл, - и Робби полез в карман, вынул горсть мелочи. Встряхнул.
- Что с тобой? – покосилась Пат. Она вся сосредоточилась на звуках, летящих из леса.
- Чтобы денег стало больше. Они, действительно, придают независимость. Я понял. А некоторые женщины вообще выходят замуж за деньги. А нам приходится обслуживать их капризы.
- Четырнадцать… Вот, это - ты! Я хочу жить, а ты хочешь теперь денег.
- Нет. Хочу взглянуть на земную любовь с иной точки. Без женщин не было бы и денег, а мужчины стали бы нацией героев. В окопах не важно, у кого какая собственность. Но в быту женщина пробуждает худшее: страсть к обладанию, общественному положению, сверхзаработку и комфорту. Нет, недаром миссионеры-католики холосты.
- Тридцать пять… Робби, брось умствовать. Ты сбиваешь меня. Мне важней это. Разве ещё не убедился: я отношусь к жизни иначе, - и она вновь принялась сосредоточенно считать шепотом.
А из ельника всё неслись и неслись звуки.

Под этот голос кукушки «Ситроен» медленно катил по шоссе вдоль близкого моря.
Пат спала, привалившись щекой к плечу Робби. Тот вёл осторожно. Улыбался.
А их голоса – продолжение той беседы на луговине – всё звучали, уже помимо них:
- Сто, Робби! Сто! Счастливое число! Вот сколько я бы хотела прожить.
- Ты храбрая женщина. Но как же можно столько жить?
- А это видно будет.
- Тоже правильно. Говорят, труднее всего прожить первые семьдесят. А дальше идёт проще.

Голоса стихли. Машина остановилась у маленькой виллы.
Открылась дверь. Вышла владелица – миловидная седая дама. На ней было закрытое чёрное платье с брошью в виде золотого крестика.
- Господин Кестер уже предупредил вас о нашем приезде? – кивком приветствовал её Робби.
- Да, я получила телеграмму, - та внимательно, придирчиво разглядывала его. Похоже, готовился форменный допрос: - Как поживает господин Кестер?
- Довольно хорошо, если можно выразиться так в наше время.
- Вы с ним давно знакомы?
- С окопов.
Хозяйка построжела лицом. Но тут от машины подошла, наконец, Пат. И лицо той разгладилось. Женщины радушно улыбнулись друг другу.
- У вас найдутся комнаты? – Роберт спрашивал резковато.
- Уж если господин Кестер известил меня, то комната для вас всегда найдётся, - чопорно заявила она. И дальше обратилась уже к Пат: - Вам я предоставлю самую лучшую.
И обе дамы двинулись ухоженной садовой дорожкой. Робби шёл следом и растерянно почёсывал затылок.

Комната оказалась просторной, светлой и уютной. Имелся отдельный выход в сад. У одной стены – подобие ниши, где стояли спаренные кровати. Роберт уставился на них, не отрываясь.
- Ну, как? – с неким превосходством спросила хозяйка.
- Очень красиво, - ответила от окна Пат.
- Даже роскошно, - торопливо прибавил Робби.
- Главное, вашей жене нравится.
Пат едва не давилась от смеха, глядя на хлопающего ресницами Робби.
- Да-да. Разумеется. Жена, - серьезно вдруг подытожил тот, спрятал за спину кисть правой руки без кольца и задумался.
- Вы желаете питаться здесь или в столовой?
- Здесь.

Хозяйка кивнула и вышла.
- Итак, фрау Локамп. Вот мы и влипли, - прошёлся Робби по комнате. – Перед Отто неловко. Не хватало всему раскрыться. В этой старой даме чувствуется что-то церковное.
- Это не старая дама, Робби, а очень милая старая фрейлейн, - Пат обняла его за шею, поцеловала. – Скажи, пожалуйста, ещё раз: фрау Локамп.
- Фрау Локамп, разбирайте чемодан. Немедленно бежим на море!

Море было спокойное, тихое. Волна – низкая. Кружились и резко орали чайки.
Первым к берегу подплывал Робби. За ним – Пат. Её белая шапочка то исчезала, то появлялась в синем перекате волн.
Он ступил на песок. Подождал и подал руку – Пат немного пошатывало.

Вышли на пляж. Она опустилась было, но он подхватил её и поставил на ноги:
- Сначала оботрись насухо, - подал полотенце. – Мурашки уже пошли. И не смотри, что солнце еще припекает. Переохладишься – сама не заметишь.
Пат послушно вытерлась, сняла шапочку. И оба упали на песок.
- Я, как фрау Локамп, обязана теперь слушаться, - пошутила она, блаженно вытягиваясь под лучами.
- А я лежу сейчас, услышал прибой и вспомнил. Был один очень похожий день. И так же лежал на песке. Тебя только, конечно, не было. Со мной были другие, - он прикрыл под солнцем глаза. – Фландрия. Роту отвели на отдых в Остенде. Большинство не видали моря. Боже, что началось!

Робби смолк. Вместо шума прибоя – голоса, крики множества парней, плеск, хохот.
А Пат, слушая его, неподвижно глядела в пустое море…

- Ну, представляешь, что бывает, когда много мальчишек оказывается в воде. Белые крепкие тела… А после – большое наступление. От роты, от этих мальчишек – всего тридцать два человека осталось.

Он открыл глаза, сел. Взгляд его растёкся по пустому пространству:
- А сколько их дотянуло до конца? И потом?
Села и Пат. Смотрела в глубину моря на уходящую красновато-золотистую дорожку.
Помолчали. Потом она поднялась:
- Хочу искупаться ещё. В их память.
- Недолго. Ты много была в воде.

Она махнула ему рукой и пошла по пляжу прямо на ту самую красноватую дорожку. А солнце вроде нимба стояло за её головой. Сама же она в этом сильном свете виделась тёмным силуэтом.
Он невольно поднялся. Удивленно смотрел на это видение – стройную женщину, погружающуюся в расплавленное золото под синим небом. Совсем одна во всём мире.
Она издали снова махнула рукой, легла на воду и как исчезла, растворилась.

Робби напряжённо всматривался и не отыскивал следа её шапочки. Не выдержал – закричал в сильном волнении:
- Пат?! Пат?!

К вечеру бледная Пат лежала в комнате под одеялом с высоко подоткнутой под плечи подушкой. Её знобило.
Робби достал из чемодана бутылку. Налил рому. Поднёс Пат:
- Ром, это друг. Верь. Скоро полегчает.
Она проглотила. Чуть поморщилась.
- Не волнуйся, милый. Мне уже лучше, - голос её звучал глухо.
- Теперь и не заикайся о поздних купаниях.
- Нет, мне уже опять хорошо.
Он взглянул. Она действительно взбодрилась: глаза блестели, губы – пунцовые, матовая кожа посвежела.
- Вот, что значит ром, - улыбнулся он.
Она улыбнулась в ответ:
- И постель – тоже. Я отдыхаю лучше всего в постели.
- А я бы с ума сошёл, доведись лечь так рано одному.
Взгляд её вспыхнул. Она рассмеялась:
- Для женщины это другое дело.
- Но ты ведь не женщина.
- А кто же?
- Сама сказала – «фрагмент». Нет, если бы ты была обычной нормальной женщиной, я не мог бы тебя полюбить.
Она пристально, серьёзно всмотрелась в него:
- А ты вообще можешь любить?
- Знаешь? Вот это – непонятно. Может, никто из нас уже не умеет любить, как любили прежде. Но всё-таки… Да, у нас это по-другому. Проще как-то. Но насколько может быть глубоко?.. Отдохни пока, Пат. Я кое-что запишу.
И он, став непривычно сосредоточенным, даже скованным, достал из чемодана тетрадь в твёрдой обложке и ручку. Сел за столик, открыл её.
- Что это, Робби? – Пат подхватила его серьезное настроение.
- Так, для себя, для памяти. Если хочешь – письма в будущее, - попробовал отшутиться. – Несерьёзно, словом.
- Почитай, - глухо попросила она.
- Это невесело, Пат.
- Тем более, прочти. Хочу знать о тебе всё.
- Что ж? Раз так. Твоё право… Год восемнадцатый. Госпиталь. Новая партия раненых. Бумажные бинты. Стоны. Постоянно въезжает операционная тележка. Рядом со мной Йозеф Штоль. Ног уже нет, но он не знает. Вместо ног подложили проволочный каркас под одеялом. А он чувствует боль в ногах. Ночью в палате умирали. Один – долго, тяжело… Девятнадцатый. Снова дома. Революция, голод. Бьют пулемёты. Солдаты воюют против солдат. Товарищи против товарищей…
Пат слушала, закрыв глаза. На щеках – слёзы.
- Год двадцатый. Расстреляли Карла Брегера. Арестованы Ленц и Кестер. Мать в больнице. Последняя стадия рака… Следующий год весь выпал из памяти. А в двадцать втором строил дорогу в Тюрингии.
Странно чужими звучали записи Роберта в этой буржуазной вилле с каким-то неподвижным воздухом комнат, с их благообразием и уютом.
- Двадцать третий. Заведовал рекламой на фабрике резиновых изделий. Инфляция. Заработок в месяц – двести миллиардов марок. Деньги выдавали дважды в день, чтобы успеть что-то купить до очередного повышения курса доллара, - и он замолчал.
- Дальше, - хрипловато попросила Пат.
- Дальше? Что было дальше? Пустая полоса. Был тапёром. Снова встретил своего бывшего командира роты Кестера. Авторемонтная мастерская. И это было бы совсем всё, Пат. До конца. Если б однажды в тридцать лет я не рискнул родиться заново.
Он отложил тетрадь. Встал перед кроватью Пат на колени. Сжал в руках её ладонь. Припал губами:
- Пат, я сегодня впервые почувствовал себя женатым мужчиной, мужем. Теперь каждую секунду несу ответственность. Так нужно изо всех сил сделать твою жизнь легче. Избавить от досадных мелочей. Но я могу пока очень мало.
- Постарайся просто быть чаще рядом, - погладила она его по жёстким волосам. – Но сейчас мне надо отдохнуть. Полюбуйся закатом, а я постараюсь поспать. И вечером опять буду весёлой. И оставь, пожалуйста, дверь открытой. Легче дышится.

Робби, выходя в сад, окинул ещё раз комнату. На стуле висел купальный халат. На полу у стула – туфельки. Одна из них опрокинута. Он смотрел на неё с нежностью.
Затем, подхватив тетрадь с ручкой, вышел.

Он сидел на пляже под заходящим солнцем и писал. Иногда отрывался, смотрел на солнце, на море в барашках. Губы оставались сомкнуты, а голос звучал:
- Как необъятна жизнь. Да, мы озлобились и привыкли смотреть узко. Нас обманывали, гнали на убой, выбрасывали на обочину. Мы защищались, выживали, противопоставили всей подлости наше понимание верности, честности, наши слабости. Мы старались хоть что-то отстоять в себе, не опускаться до грязных обирал и обманщиков. Презирали их со всем их лоском, прописями пристойности. И в этом был наш смысл... Сколько раз я погибал, но выживал. Я не спрашивал тогда: отчего, с какой целью? Просто, радовался, что живу дальше. Кто думает в эти минуты о будущем? А спустя годы однажды встречаются двое. Вчера они не знали друг о друге. А встретились и почувствовали: они-то друг другу единственно нужны. И нет дальше сил жить врозь. Что произошло? Ничего. Биология, инстинкт продолжения рода – как шутят Грау или Готфрид, хотя сами не верят. Но из этого «ничего» уже родилось новое и всегда неповторимое – любовь. Не ради этого ты когда-то выжил? И жизнь – уже не узкая полоса трека. Она разворачивается как это необъятное море. И каждый миг её тоже разворачивается до необъятного. И нет никаких сил налюбиться в каждом этом миге. Всякое мгновение вдали от любимых глаз, биения дорогого сердца – погибшее мгновенье. Неужели когда-нибудь этот огонь способен остывать? Часто живут вроде бы вместе, но у каждого – своя отдельная жизнь. Помогают друг другу, заботятся. А приходит срок, и везут кого-то на кладбище. Другой бросит в могилу ком земли и облегчённо шепнёт: «Наконец-то отмучился»… В таком случае наша жизнь есть действительно путь к смерти. И только. Но как бы не хотелось дойти до такого.

На пляж выбежала служанка. Сложив руки рупором, закричала:
- Фрау Пат!.. Скорей!
Роберт понёсся по песку к дому.

Пат лежала в постели с окровавленной грудью и судорожно сжатыми пальцами. Из угла рта тянулась алая нить. Рядом - хозяйка с тазом воды и полотенцем.
- Что?! Принесите бинт и вату! Где рана?!
- Это не рана, - губы фрейлейн Мюллер дрожали.
Он резко обернулся к ней.
- Кровотечение.
- Кровотечение? – глухо переспросил Роберт, забрал у женщины таз. – Ради Бога! Достаньте лёд. И врача.
- Врач скоро будет.
- Лёд! Лёд! – и он выпихнул старуху из комнаты. Смочил полотенце, но прикоснуться к Пат не посмел.
Она хрипло задышала, резко привстала. Кровь хлынула струёй. В глазах – отчаянное страдание. Она задыхалась и кашляла, истекая кровью.
Он поддержал её за плечи. То прижимал к себе, то отпускал. А она содрогалась всем телом.

Вошли врач с хозяйкой. Отстранили Роберта. И он встал, бессильно свесив руки.
Ей положили на грудь лёд. Она чуть успокоилась.
Затем врач осматривал рёбра. Она застонала.
- Это так опасно? – Роберт спрашивал как в бреду, не понимая ответов.
- Кто лечил вашу жену?
- Как?
- Какой врач?
- Не знаю.
- Но вы должны знать.
Робби склонился к Пат, и она с трудом как вытолкнула из горла имя:
- Жаффе.
- Профессор Феликс Жаффе? Вы можете ему позвонить? – врач обращался требовательно.
- Да! Да! Она выживет?!
- Кровотечение должно остановиться. Не теряйте времени.
И Роберт с горничной выбежали из дому.

В соседнем доме они едва не оборвали звонок. Своим видом напугали сидевшее за картами и пивом общество.
- Попросите профессора Жаффе! – Роберт дорвался до телефона. – Как, ушёл?! Мне нужно немедленно! Сестра, когда он вернётся? Где же искать? А вдруг это случится! Прошу, свяжитесь со мной по этому номеру! Найдите!
Робби бессильно откинулся затылком к стене. Закрыл глаза. Трубка повисла в опущенной руке.
Вдруг он вздрогнул. Поднял трубку. Вызвал номер.
- Кестер? Милый товарищ! Спасай! Найди доктора Жаффе! У Пат приступ! Он нужен здесь!.. Жду, - и Робби покинул дом.

В комнате горела тусклая лампочка. Пат прерывисто дышала.
- Дозвонились? – встретил врач Роберта.
- Нет. Но я говорил с Кестером.
- Кто такой? Не слыхал.
- Он ищет профессора. Если профессор не умер, он обязательно разыщет. Это мой друг.
Врач посмотрел на Роберта как на сумасшедшего, пожал плечами.
Вдруг со двора крикнула горничная:
- Телефон!
Роберт и врач вскочили.
- Нет. Пойду я. Расспрошу его получше, - распорядился медик и вышел.
Роберт присел к кровати любимой:
- Пат, - сказал тихо. – Мы все на своих местах. Следим за тобой. Ничто не должно уже случиться. Профессор даёт указания. Ты выздоровеешь. Почему ты мне никогда не говорила, что больна?

Вернулся врач:
- Это был не профессор. Ваш друг Ленц. Профессор сказал, что нужно делать. Ленц передал всё толково. Он врач?
- Нет. Хотел быть врачом. Но где же Кестер?
Врач посмотрел как-то странно:
- Выехал сюда с профессором.
- Отто! – Роберт откинулся спиной к стене. Даже затылком пристукнул: - Отто!
- По мнению вашего друга, они будут здесь через два часа. Это единственная неточность. Это невозможно. Я знаю дорогу. Слишком много поворотов.
- Доктор! – Роберт впервые воодушевился. – Если Отто сказал, через два часа он будет здесь.
- Невозможно, - заупрямился врач.
- Увидите, - и тот вышел на улицу ждать у забора.

«Карл» белым привидением нёсся по ночному шоссе. Мотор работал на полную мощность. Непрерывно звучал сигнал. На машине не было глушителя, и гул мотора громовым эхом отдавался в ночи. Мимо – поля, леса, спящие деревни. Впереди – мертвенный свет фар.
Доктор ёжился за узким ветровым стеклом и Кестер отдал ему свой кожаный шлем.
- Сказали бы сразу. Скорей бы добрались поездом, - стал надевать его тот.
- Нет. Поезд отходил гораздо позже.
Доктор взглянул на Кестера:
- Помоги вам Бог! Ваша приятельница?
Тот отрицательно покачал головой. И пригнулся к рулю. Шины щуршали, свистели, под ними похрустывало.
Навалился туман. Отто почти вслепую брал повороты.
Врач согнулся тоже. Молчал.

Роберт вошёл в комнату. Встретил взгляд Пат. И вместо улыбки у него вышла гримаса.
- Ещё полчаса, - сказал Роберт.
- Полтора, - поправил врач. – Идёт дождь.

Роберт вновь вышел на крыльцо. В воздухе – туман.
- Будь ты проклят! – выругался он.
Крикнула птица.
- Заткнись, - проворчал Роберт. Его крупно знобило. Он был как не в себе.
Вдруг заслышалось ровное тихое гуденье, будто жук летал. Роберт осмотрелся. Отмахнулся наугад.
Гуденье прервалось. И вдруг заслышалось снова, но уже громче. Явный звук мотора.

Роберт подскочил к двери:
- Они едут! Доктор! Пат! Едут! Я их слышу!
Доктор встал, подошёл к двери. Прислушался тоже:
- Это, видно, другая машина.
- Нет, я узнаю! Это его компрессор!
- Невозможно, - кратко обрезал доктор и вернулся на место.
А Роберт орал на улице:
- «Карл»! «Карл»!
В ответ – то приглушённые удары, то взрывы. И вот он – близкий ликующий рёв мотора. Свет фар пробил туман.
Ошеломлённый врач вышел и встал рядом.
Скрежет тормозов – и машина у калитки. С подножки сошёл профессор. За ним – Кестер.

Доктора заперли за собой дверь, а друзья остались на улице. Жадно выкуривали сигарету за сигаретой.
- Как Пат?
- Кровь еще идёт.
- Так бывает. Не надо беспокоиться.
- Как хорошо – ты приехал, Отто!
- Да, так лучше.
- Думаешь, она выживет?
- Конечно. Такое кровотечение не опасно.
- Она должна выжить, Отто! Иначе всё летит к чертям!

Вышел профессор:
- Будь я проклят, если ещё поеду с вами, - бросил Кестеру.
- Это жена моего друга.
- Вот как!
- Она выживет? – спросил Роберт.
Тот внимательно посмотрел на него:
- Думаете, я бы стоял тут с вами так долго, если бы она была безнадёжна?
Роберт стиснул зубы и сжал кулаки. Он плакал.
Отто повернул его за плечи и подтолкнул к двери.
- Я больше не плачу. Можно мне войти? – попросил тот.
- Да, но не разговаривайте. И на минуту. Ей нельзя волноваться, - пояснил профессор.

Роберт стал на пороге комнаты. Но от слёз не видел ничего, кроме зыбкого светового пятна.
Подошёл Кестер, обнял друга за плечи. Увёл:
- Всё худшее позади. Остаётся ждать, когда окрепнет для переезда.

К дому Пат они подъезжали на такси. Роберт взял её чемодан. Она вышла бледная, усталая. Под глазами еще проступали тенью лёгкие круги.
Поднималась на крыльцо, осматривая всё как впервые в жизни.

Они – в комнате. Всё здесь было, как в первый приход Робби. И стоял такой же светлый ранний вечер. Но в вазе вместо сирени – букет красных роз.
Пат подошла к окну. Выглянула на улицу. Развернулась к Роберту:
- Сколько мы были в отъезде?
- Ровно восемнадцать дней.
- Восемнадцать? Мне казалось – гораздо дольше.
- Так бывает, Пат, когда выбираешься куда-нибудь из города, - он говорил ровно, успокаивающе.
Она покачала головой:
- Нет, я не об этом, - в тоне её звучала глубокая горечь.

Она вышла на балкон. Притянула к себе белый шезлонг. Молча осмотрела его.
Вернулась в комнату с убитым видом и потемневшими глазами:
- Я думала – надолго избавилась от него.
- Пат? Посмотри, какие розы. Это Кестер прислал.
Она вынула из букета визитку. Положила на стол. Постояла, опершись на него и свесив голову.
Потом посмотрела на друга, обошла вокруг стола и положила руки ему на плечи.
- Дружище мой, - нежно шепнул Роберт.
Она откинула назад волосы:
- Не тревожься. Просто, что-то нашло на меня…на минутку.

В дверь постучали. Горничная вкатила столик.
- Вот это хорошо, - оживилась Патриция.
- Хочешь чаю?
- Нет. Кофе. Хорошего крепкого кофе.
- Вот что, Пат, - Роберт обнял за талию, внимательно посмотрел в усталые глаза. – Пока – никакого кофе. Нужно хорошенько выспаться.
- А ты?
- И я вздремну дома. Вернусь через пару часов, и мы прогуляемся.
И он поднял её, едва стоящую от усталости, на руки и уложил в постель. Укрыл пледом. Она не противилась. Лишь виновато улыбалась, когда он уходил.

В своём тёмном коридоре Роберт набрал номер. В разговоре прикрывал трубку ладонью.
- Профессор? Говорит Локамп. Да. Сегодня. Поездом. Можно завтра зайти к вам? А когда? Через неделю? Хорошо. Спасибо. Жду звонка.
И пошёл по коридору. Вдруг открылась ближняя к его комнате дверь. Вышла фрау Залевски. За её спиной Робби разглядел совершенно пустое пространство.
На его удивлённый взгляд хозяйка пояснила:
- Хассе съехали. А надежд на новых квартирантов всё меньше, - она была очень расстроена.

И вот Роберт – на пороге своей комнаты Она была сейчас ещё неприглядней – всё покрывал густой слой пыли.
Он открыл окно. Засмотрелся на улицу, на старые деревья. Зашептал самому себе:
- Пат, Пат… Ну почему не сказала раньше? Так хочешь жить! Боялась, что я… Нет. Ты же тогда не знала меня.
Вдруг послышался далёкий гул - в синем сияющем небе, как когда-то однажды, пролетал серебристый самолёт. И Роберт засмотрелся вслед.

Пат спала. Тихо отворилась дверь. Роберт неслышно прошёл по мягкому ковру и опустился в кресло рядом с кроватью.
Только опустился – она тут же открыла глаза:
- Ты не уходил?
- Только вернулся.
- Это хорошо, - улыбнулась она, потянулась и прижалась щекой к его руке. – Не люблю, когда видят, как я сплю.
- Да уж, ничего приятного. Понимаю. Но и будить жаль. Может, ещё поспишь?
- Нет. Хорошо выспалась. Сейчас встану, - вновь потянулась в постели.
Он вышел в соседнюю комнату.

Ожидая, он смотрел на улицу. Начинало темнеть. Загорались окна.
Из дома напротив, из полуоткрытого окна неслись квакающие звуки военного марша. Это у патефона крутил ручку лысый мужчина в подтяжках. А затем принялся ходить взад-вперёд, выполняя в такт вольные движения.
Робби наблюдал с печальным лицом.

Наконец, открылась дверь и вошла Пат – прекрасная и свежая. Болезни будто не было.
- Как ты выглядишь! – восхитился он.
- Я и чувствую себя прекрасно. Будто всю ночь проспала. У меня всё быстро меняется. Сама удивляюсь.
- Да. Иногда так быстро – не уследишь.
Она прижалась к его плечу, посмотрела как-то просительно:
- Слишком быстро, Робби?
- Не знаю, Пат. Может, это я бываю медлителен?
Она улыбнулась. Поучительным тоном высказала:
- Что медлительно – то прочно. Что прочно – хорошо.
- Да уж, прочно… Как пробка на воде.
Она покачала головой. Возразила грустно и загадочно:
- Нет. Это тебе кажется. Ты не знаешь, какой ты. Я, вообще, не встречала людей, которые так бы сильно заблуждались относительно себя. Да, любимый, - и вдруг резко переменила тон. – А теперь – к Альфонсу!
- Куда?
- Ты разве не слышал? – она разыгрывалась. – Я должна это увидеть опять. Всё-всё прежнее! У меня чувство – я уезжала на целую вечность! – и она потянула его за руку из комнаты.

В бар они вступили, сияющими от радости.
- О-о! – это Альфонс увидел их из-за стойки. И отворив дверцу во внутреннее помещение, скрылся.
Пат прошла прямо к их срединному столику. Засмотрелась с улыбкой на фрегат. Попробовала дотянуться до него рукой:
- Здравствуй, милый кораблик!

Подошёл Альфонс. Он успел приодеться: белый воротничок, зелёный, в крапину, галстук.
- Итак, Альфонс, - Пат села и положила руки на стол. – Что у вас сегодня хорошего?
Альфонс осклабился. Чуть сощурился и отступил на шаг, чтобы лучше разглядеть Пат:
- Вам повезло. Сегодня есть раки.
- И только? – Пат чуть склонила голову набок.
- И молодое мозельское вино!
- Крепко, крепко! – она засмеялась.
Альфонс не удержался и приударил в ладони. Засиял широкой улыбкой:
- Мне приятно, что вы это словечко запомнили.

Вдруг звякнул входной колокольчик. В дверях – Ленц со всклокоченной жёлтой копной волос. Потянув хитро носом, он тоже захлопал в ладони, заулыбался.
- Готфрид! – заорал Альфонс. – Ну что за день! Сто лет никого не было, и вдруг – вся честная компания!
Ленц подошёл и они трое, включая Робби, обнялись, звонко похлопывая друг друга по спинам.
Затем Альфонс осторожненько приподнял своей лапищей ладонь Пат и поцеловал.
- Боже! – вытаращил глаза Готфрид. – Что это?! Сроду представить такого не мог! Альфонс, ты ли это?!
- Вот и я никак не пойму, - Альфонс так же бережно вернул её руку в прежнее положение и кивнул смеющейся Пат. Старался быть галантным: - Как такая девушка сумела стать своей в этакой-то нашей компании? Ганс?! – заорал помощнику за стойкой. – Тащи на стол всё! – и сам метнулся к себе.

И вот уже пластинка - на патефоне. Грянул хор, партия из «Тангейзера».
На стол всё прибывали бутылки, фужеры, вилки. В центре – блюдо с дымящимися раками.

А за столом уже вместе с другими – и Фердинанд, и Кестер. Разлили вино, ударились бокалами. Пили, пели, что-то говорили. В центре внимания – брызжущая смехом Пат. Но голосов не слышно. Всё перекрыл мощный хор.
И вновь покачивался, покручивался на своей привязи фрегат.

Компания сгрудилась в дверях. Провожали уходящих по тротуару – от горящего фонаря к фонарю – Пат и Робби.
- Каждый день приходите! – крикнул Альфонс.
Пат махнула в ответ ладонью.
- Робби, милый, давай ещё куда-нибудь сходим? Такого чудесного вечера может уже не быть.
- Сходим обязательно, - он подхватил её под талию – Пат чуть шатнуло. – Но сначала давай ко мне зайдём.
Та на ходу обняла его за шею, поцеловала в щеку.

В комнате свет они так и не включили. Беседовали в темноте. На улице было очень тихо. Слабо отсвечивали фонари.
- Как хорошо, - Пат уселась на подоконник. Засмотрелась на старые деревья: - Тепло, будто в большом парке летом.
- Знаешь, Пат, о чём я мечтаю? – улыбнулся в темноте Робби. Он сидел на кровати, привалясь спиной к стене. Над головой дрожал красноватый отблеск рекламы из-за деревьев.
- О чём?
- Что ты вдруг поселилась здесь. И каждый вечер мы просиживаем вот так в сумраке. И нам хорошо. А если б ты жила в соседней комнате – у тебя был бы выход на чудесный глухой балкон. И когда я на работе, ты могла бы там принимать солнечные ванны даже без купального халата.
- Да, это чудесно, Робби. Если бы, если бы…
- И это можно устроить, - высказал он нарочито небрежно. – Комната, действительно, освободилась.
Она посмотрела на него: сначала – чуть удивлённо; затем – с улыбкой.
- Ты, оказывается, хитрец. Прежде не замечала.
- Просто, думаю о нас двоих. И очень хочу, чтобы случилось так.
- Ты считаешь, это будет правильно? Быть всё время вместе? – она спрашивала глуховато, испытующе.
- И вовсе мы не будем всё время вместе. Днём я в мастерской. Иногда вечерами в ночь за такси придётся садиться. Дела наши, Пат, пошли хуже… Зато незачем будет бегать по ресторанам, барам, вечно спешить расставаться, словно мы в гостях друг у друга, - Роберта понемногу забирал азарт. Он выпрямился, чуть наклоняясь вперёд, ближе к Пат.
Она тоже уселась поудобней. Подтянула на подоконник ноги, обняла колени, сцепив пальцы:
- Мой дорогой, ты говоришь как человек, уже всё обдумавший.
- Конечно. Целый день думаю.
- Ты, действительно, серьёзно?
- Пат! Разве ты до сих пор этого не заметила?!
Она чуть помолчала. Продолжила немного более низким голосом:
- Почему ты именно сейчас заговорил об этом?
- А вот и заговорил, - тот ответил резковато. – Не могу выносить после всего эти наши встречи на час! Я хочу большего! Хочу, чтоб ты всегда была со мной! Мне противна уже эта любовная игра в прятки! Я хочу тебя и только тебя! И никогда не расхочу! Никогда мне этого не будет достаточно! Я не хочу терять ни одной минуты!
Она слушала не шелохнувшись. Красные огни рекламы бросали отблеск на её светлые туфли, юбку, руки.
- Тебе известно, что ты изменился, Робби?
- Нет.
- Но ты, правда, изменился. Ты уже не спрашиваешь. Ты просто хочешь.
- Ну, не такая большая перемена. Как бы сильно я не хотел, ты всегда может сказать «нет».
- Но почему же я должна сказать «нет»? – ответила она резко вдруг изменившимся тоном – очень тепло и нежно. – Ведь, и я хочу того же.
Он помолчал. Потом встал, подошёл, обнял её. Прижался головой к голове. Теперь они оба смотрели вдаль за окно.
- Какое счастье, Пат.
- Робби, глупыш. Запомни: всё зависит только от тебя. Знаешь, как здорово, когда можно ни о чем не думать. Не делать всё самой. А просто опереться. Робби, всё, собственно, довольно легко – не надо только самим усложнять себе жизнь.

Утром у дверей пансиона фрау Залевски разгружался фургон. Рабочие под любопытными взглядами из окон переносили в комнату Пат её имущество. Сама она вместе с Робби была тут же. Оба выглядели немного смущенными и довольными.

Разгрузка заканчивалась, когда подъехало старое такси. За рулём – Ленц. Из окошка подманил пальцем друга. О чем-то пошептались.

Робби вернулся к Пат, пряча улыбку:
- Тебе стоило бы подняться, пока не уехали. Проверь – правильно они всё расставили? А я - следом. Как отъедут, помогу Готфриду кое-что донести, - и он легонько поцеловал её в щеку.
- А что? – загорелась она любопытством.
- Пат? – играя в укор, покачал он головой. – Это подарок Ленца. Как я могу выдать?
- Тогда молчать надо. Ждать ведь придётся. Не жаль меня? – она с шутливым вызовом вскинула подбородок. Развернулась, ушла в парадное.

Ленц и Робби ожидали в такси:
- Готфрид? Где ты добыл столько? Во всех парках вместе с кладбищами не наберёшь столько.
- Потерпи, сын мой, - хитро повел носом тот. – Явится нужда – открою.
 Наконец, фургон отъехал. И тогда друзья распахнули дверцы и подняли с заднего сиденья по огромной охапке прекрасных роз всевозможных расцветок.

Когда они входили в коридор второго этажа, хозяйка держала перед Пат приветственную речь в дверях комнаты:
- Мне очень нравится, что такая прелестная юная дама решила жить у меня. Здесь вам будет спокойно. Я достаточно строга в требованиях. Но на вас это никоим образом не распространится. Вы слишком хорошо знаете, что такое приличное общество, - фрау Залевски жеманничала как всегда и выразительно потряхивала своими кудряшками. – При любом неудобстве обращайтесь прямо ко мне. Не стесняйтесь меня обеспокоить даже по мелочам. Мы с вами знаем, как особенно досадны бывают именно мелочи. Итак, фрейлейн Хольман, беру с вас слово – мы будем частенько с вами беседовать.

И тут со своими охапками к дверям подошли друзья.
- Боже! Что это?! Кто это?! – цветы на высоких стеблях скрывали лица обоих. – Ага! Вот это кто! – поджала губки хозяйка, разглядев Робби. – Надеюсь, с появлением фрейлейн Хольман господин Локамп навсегда изменит свои нравы, - сыграла глазками.
- Странная у вас форма приветствия новых жильцов, - съязвил Робби.
Фрау Залевски открыла было рот ответить, но Робби сунул ей в руку несколько роз. И слащаво при том улыбнулся.
Хозяйке цветы польстили:
- Желаю удобного устройства на новом месте, - и она откланялась.

Пат закрыла дверь. Все трое расхохотались. Затем свалили розы прямо на кровать.
- Ну, и как вам нравится? – Робби, слегка самодовольный, обвёл комнату рукой. Мебель уже была расставлена по порядку.
- Погодите, дня четыре назад здесь были совсем другие обои, - осмотрелась, наконец, она. – А сейчас – очень похожие на мои прежние, - испытующе поглядела на Робби. - Желаю объяснения.
- А что объяснять? Мы с Готфридом позавчера клеили.
- О, друзья! Это уже не просто знак внимания. Это – гораздо больше. Это – забота, - произнесла Пат неожиданно серьёзно и поцеловала каждого в щеку.
Затем открыла дверь на балкон – там уже стоял белый шезлонг. Вновь обернулась к друзьям. Нахмурила лоб:
- И всё-таки, что же мне делать с такой грудой, - посмотрела на розы задумчиво.
- Женщина это решает сама. Тут любой совет может стать вредным, - тонко улыбнулся Ленц.
- Но это еще не всё, - подхватил Робби. – Теперь – подарок от меня, - он приоткрыл дверь и позвал. - Фрида?!

В коридоре заслышались тяжёлые шаги. И вот косолапая толстуха-служанка ввезла в комнату столик на колёсах с красующейся на нём бутылкой коньяка, тремя рюмками и шоколадом. Остановилась в центре комнаты, засопела, не зная, что делать дальше. Посмотрела на Робби.
- Умница, Фрида! – на того опять нашло дурашливое настроение. – Но в следующий раз держи спинку прямо, вышагивай ровно и плавно. А то будто ты сама себя на этом столике через силу везёшь.
- Как умею, так и хожу, - огрызнулась та сердито. Увидела розы: - А вот вы опять воруете. В воскресенье утром роз, да ещё такого сорта, днём с огнём не сыщешь. Хоть умри! – и вышла, гордая.
А Ленц крикнул вслед:
- Фу, как грубо! Воровать! Знай! Души романтиков вечно пребывают в райских кущах и всегда вольны пользоваться их дарами!
- Так воровали-то не душой – руками. Поди, все пальцы искололи, - донёсся из коридора насмешливый ответ.

Все трое вновь расхохотались. Разлили по рюмкам и, обняв каждый другого за плечо, выпили.
Робби зарылся на миг лицом в густых волосах Пат:
- Устраивайся пока сама. Пора на заработок. Не скучай.
И друзья ушли.

Пат, оставшись одна, прошлась с мечтательной улыбкой по залитой солнцем комнате. Вставила часть цветов в свою большую напольную вазу.
Потом сняла, оставаясь в купальном халате, свой лёгкий английский костюм. Убрала на вешалке в шкаф. Занесла вазу на балкон.
Сквозь полупрозрачную занавеску видно, что она сняла свой халатик. И откинулась в шезлонге, заложив руки за голову.

Робби возвращался под вечер, с первыми фонарями. Возвращался тяжеловатой, основательной походкой труженика. Издали, не отрываясь, всматривался в дорогое окно.

Он тихо стукнул в её дверь. Пат отворила немедленно. Роберт ступил за порог и замер. Вся комната была уставлена разнокалиберными вазами, вазочками, банками. Везде цветы. Даже – в ведёрке.
- Ну, и можешь объяснить: зачем столько? И где вы их, действительно, взяли?
Тот лишь плечами пожал.
- А какой аромат? В этом розарии спать теперь невозможно!
Вдруг он весело прищурился:
- А зачем здесь спать? Ты забыла – у нас теперь двухкомнатная квартира.
И он прижал её к себе, исцеловывая лицо. Тихо перенёс в свою соседнюю комнату. И опять они света не включили.

Утром она ещё спала, спала одна в его постели, когда с улицы прозвучал короткий сигнал автомашины.
Пат открыла глаза, осмотрелась. Подошла к окну. Внизу – старое такси, махнувший из окошка Роберт.
Машина тронулась. Она проводила её взглядом насколько возможно. Перешла к себе.

Комната вновь была залита солнцем. Розы стояли такие же свежие. Она долила в некоторые вазы воды из кувшина. Улыбаясь счастливо, открыла дверь на балкон. Попутно прихватила с собой книгу.
Сквозь прозрачную занавеску видно, что она разделась, откинулась в шезлонге, принялась читать.

Робби вернулся на своём такси в гараж довольно рано. Солнце стояло ещё высоко.
Мрачный, вошёл он в контору к Кестеру. Ленц был уже там.
- Плохи дела. Выручки всё меньше. Простои, - он выложил на стол деньги. – Всего марок двадцать сегодня.
- И у меня – восемнадцать, - подал с дивана голос Готфрид.
- Что-то делать надо, - сел рядом с ним Робби. – Такси, что ли, много в городе развелось?
- Малыш? – криво, даже угрюмо ухмыльнулся Ленц. – Какие такси? Ты в каком мире пребываешь? Не замечаешь, что делается? Цены опять каждый день растут, а зарплата на месте пляшет. Нищает народ совсем. Одни спекулянты…
- Готфрид, - сухо прервал Кестер. – Послушайте оба. С такси вас снимаю. Нужны в мастерской. Сегодня на моих глазах произошла авария. Я же и в госпиталь отвозил. И один очень солидный господин доверил нам восстановить дорогую машину. И она, и хозяин искалечены сильно. Желают скорей стать в строй. Я обещал. Вот задаток, - Кестер положил на стол пачку денег. – Автомобиль вот-вот доставят. Полиция пока причины выясняет… Словом, заказ способен выправить наше положение. Задача ясна? Готовьтесь. Роберт, как Пат?
- По-моему, прекрасно, насколько это может быть. Мне часто кажется – она не болела вовсе.
- Главное – не расстраивать её. Позвони-ка сейчас Жаффе.
- Что?! – у Робби от внезапного напряжения даже лицо вытянулось.
- Успокойся. Просто, звонил профессор. Ты же сам недавно просил консультации. Вот номер. Звони, - Кестер подал бумажку. - Тебе назначат приём.
Роберт одеревенелыми пальцами, со срывами, стал набирать номер.

Четвёртая серия

Он подходил к больнице, намеренно замедляя шаг. У дверей постоял. Собираясь духом, рассматривал таблицу. Наконец, вошёл. Обратился к привратнице:
- Мне нужен профессор Жаффе.
- Второй этаж. Спросите у сестры.
Роберт медленно поднялся по широкой старинной лестнице. Открыл дверь отделения. За дежурным столом – сестра.
- Мне нужен профессор Жаффе.
- Вам назначено?
- Да.
- Идите за мной.
Они двинулись длинным сводчатым коридором. Сестра в мягкой обуви ступала неслышно, будто плыла. На стены падал розоватый свет – начинался закат.
Она ввела его в одну из комнат:
- Ждите.

Оставшись один, он сел на диван. Сидел неестественно прямо, сложив руки на коленях, как маленький. Осмотрелся: комната была приёмной. На столике разложены старые журналы в коричневых обложках. На подоконнике – вьющиеся цветы в горшках.

Резко открылась дверь. Вошёл Жаффе в белоснежном халате. На рукаве – алое пятнышко крови.
Оно сразу бросилось Роберту в глаза, и он долго не мог оторваться от него. Всё смотрел, как зачарованный.
- Итак, вы просили рассказать о здоровье фрейлейн Хольман, - доктор говорил бодро, но ровно. Можно сказать – бесстрастно.
Роберт кивнул.
- Два года назад она провела шесть месяцев в санатории. Об этом вы знаете?
- Нет, - его ответ прозвучал глухо.
- Тогда ей стало лучше. Теперь я очень внимательно осмотрел её. Она обязательно должна снова поехать туда.
Роберт мрачно свёл брови. Пятнышко перед глазами заплясало, поплыло.
- Когда?
- Не позднее конца октября.
- Значит, это не было случайным кровотечением?
- Нет.
Он поднял глаза. Посмотрел прямо в лицо Жаффе.
- Запомните. При этой болезни ничего нельзя предвидеть, - доктор заговорил строго. – Год назад казалось – процесс остановился. Наступила инкапсюляция. Очаг закрылся. И так же, как недавно процесс неожиданно возобновился, он может столь же неожиданно приостановиться. Я это говорю неспроста – болезнь действительно такова. Я был свидетелем удивительных исцелений.
- И ухудшений?
Жаффе посмотрел внимательно. Раскрыл портфель. Достал конверт и вынул рентгеновский снимок.
- Подойдите.
Роберт встал с доктором против окна. Тот принялся указывать на просвет на какие-то линии:
- Видите? Оба лёгких поражены. Правое меньше. Левое сильнее. Вот эти затемнения…
- Профессор, вы показали мне её скелет, - высказал убито Роберт.
Доктор посмотрел испытующе:
- Не предавайтесь бесполезным размышлениям. В них нет проку.
- Да, вы правы. Но что за проклятый ужас! Миллионы - здоровых! Почему же она больна?
Жаффе немного помолчал:
- На это вам никто не даст исчерпывающего ответа.
- Конечно! Я понимаю: причины, время! Никто не может и не хочет ответить за муку и смерть! Проклятье! И хоть бы что-нибудь можно было сделать!.. Простите, доктор. Я не могу обманывать себя. Вот в чём весь ужас.
- Роберт, вы видели много смертей. Вспомните. Часто тот, кто должен вот-вот встать на ноги, внезапно умирает. А кого считают безнадёжным – выживает. Вы встречали такое?
Тот подумал, сведя брови. Согласно кивнул.
- Проводите меня, - уже мягко попросил Жаффе.

Они шли коридором, какими-то переходами. Встречали больных. Двери в палаты часто были открыты.
Жаффе двигался тяжёлым шагом. Кивнул на одну из палат:
- Видите женщину? Отравление вероналом. Муж на заводе сломал позвоночник. Умер в муках на её глазах. В моей практике – пятый случай. Две после отравились повторно. Две другие вскоре опять вышли замуж.
Доктор на ходу здоровался сухими кивками.
- А вон – отец семейства. Двустороннее воспаление лёгких. Раньше времени вышел на работу. К сожалению, он умрёт.
Роберт исподтишка присматривался к больным. В кресле провезли парализованного с восковой кожей и проваленными щеками. У окна в коридоре рыдала похожая на сову старушка в обносках.

Все эти картины стали смешиваться в его глазах, наезжать одна на другую. Лишь один розовый, неземной нежности отсвет вечерней зари не исчезал, ровно напитывал собою всё.

Они стояли у окна рядом с операционной.
- Несовместимо, - смотрел Роберт в небо. – Такой закат – и весь этот страх.
- Но они сосуществуют, - чуть развел руками Жаффе. – Вы поняли, почему я просил проводить меня? Вы говорили о миллионах здоровых, но в своём горе забыли о миллионах больных. Я напомнил. И многие страдают сильней Пат Хольман. Но знайте: большинство из тех, кого вы видели – выздоровеют. Думаю, и на ваши вечные вопросы можно бы найти частичный ответ. Но я не философ. Я – лекарь. Не знаю, правильно ли я поступил, показав вам это. Знаю только, что словами вас не переубедишь.
- Вы поступили правильно.
Доктор подал руку. Вдруг на лице его резко обозначились морщины, и он стал выглядеть очень усталым:
- Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда не болела. От гриппа… А теперь мне нужно туда, - указал глазами на матового стекла дверь операционной. – Не показывайте Пат своего беспокойства. Это важнее всего. Сможете?
Тот кивнул. Он выглядел уже спокойней.

Доктор ушёл. А мимо Роберта провезли в операционную каталку с женщиной. Он уловил взгляд. В глазах было столько мужества, собранности и спокойствия, что он потупился.

Роберт возвращался домой во всё ещё розоватых сумерках. Шел тяжело и издали всматривался в дорогое окно. Тревога, неуверенность в себе всё же одолевали. Это выражалось в осанке, в напряжённом взгляде. Он не заметил даже, что прошёл рядом со стоящим у тротуара старым такси с Ленцем за рулём.
И тогда тот вынужден был окликнуть:
- Робби? Я тебя жду.
Тот сел в машину:
- Признайся. Вы знали? Жаффе сказал вам?
Ленц кивнул:
- В двух словах ввёл в курс Отто. А тот – меня. Ты в обиде?
- Нет. Просто, я замкнулся в своём горе. Так казалось проще.
Друг приобнял Роберта:
- Поэтому я здесь. Подумал: тебе самому будет трудно вернуться домой, как ни в чём не бывало. Ну-ка, сгоняем на десять минут в одно местечко! – Ленц завёл мотор и тронул.

Они подъехали к старому собору. Медленно обогнули его и остановились с обратной стороны, где в каменной стене ограды была дверца.
Робби удивлённо посмотрел на друга:
- Ты что, исповедоваться привёз?
- Помалкивай, сын мой, и следуй за мной, - таинственно шепнул Готфрид и они вышли из машины.

Потом тот потянул дверь в стене, и они вступили в крытую галерею, а через другую дверь попали в густой садик.
Посередине его рассекала узкая аллея. В конце – большое мраморное Распятие. По бокам – кусты алых и белых роз.
Готфрид вытащил из кармана ножницы:
- Городской парк оскудел. А он был твоим единственным источником. Так? – хитро потянул носом.
Робби кивнул:
- Всё так, Готфрид. Но не скажут ли набожные люди, что мы оскверняем священные места?
- Ты здесь видишь кого-нибудь? Дорогой мой, в какое время ты живешь? Не знаешь, что после войны люди стали ходить не в соборы, а на политические собрания?
- Да. Но как же?.. – Роберт кивнул на Распятие. – Не нравится мне это.
- Думаешь, Он осудит того, кто, может, единственный за последнее время понесёт эти цветы по прямому назначению – к утешению страждущего? – и Ленц стал нарезать букет красных роз. – Кроме того, ты вступил в период, когда проявляется разница между буржуа и кавалером. Буржуа чем дольше живёт с женщиной, тем менее внимателен. Кавалер – напротив. Не забывай этого.
Роберт уже более спокойно огляделся. Стал смотреть на Распятие:
- А хорошо здесь. Тихо как…
- Да. И начинаешь понимать, что тебе не хватало только одного, чтобы стать хорошим человеком. Верно?
- Да. Времени и покоя. Покоя тоже не хватало.
- Но боюсь, для нас – уже поздно. Едем, малыш.

После собора грусть и нежность наполнили Роберта. С тем он и вошёл к Пат. А она, принимая букет, чуть прищурилась, слегка улыбнулась:
- Робби, Робби! Видимо, вы до немощной старости не оставите своих замашек. Узнаю руку учителя Ленца, - покачала головой, разглядывая розы.
Роберт, насматриваясь её лицом, привалился плечом к косяку:
- Пат, я опять вернулся поздно. А мне казалось, я так здорово придумал с твоим переездом. Всё-всё предусмотрел. Но главное упустил: ты скучаешь одна.
- Не тревожься за меня, - она гибко присела на одно колено перед вазой, вставила цветы. – Я приучена читать. Когда нездоровится, я читаю книги и целиком улетаю в прекрасные миры. Порой возвращаться не хочется. Так что, тебе придется ещё потрудиться, выуживая меня оттуда. Неизвестно, кому больше следует тревожиться. Знаешь, мне даже обидно становится – давненько тебе не к кому меня ревновать. Так поревнуй хоть к бумажным героям, - и она от души рассмеялась.
- Пат, милая! – подскочил он, легко поднял её, принялся целовать волосы, вдыхая их запах. – Обещаю! Мы теперь чаще будем вдвоём. Отто снимает нас на ремонт. Я даже обедать смогу приходить, - и он долгим поцелуем прижался к её губам. Нашарил выключатель, погасил лампу.

Утром она провожала его взглядом из окна. Провожала, покуда он совсем не скрылся вдали.
Потом вышла на балкон. Качнула шезлонг. Поглядела на солнце.
Вернулась в комнату. Достала из шкафа костюм. Начала неспешно одеваться.

Работа в мастерской спорилась. Ленц выправлял помятое крыло. Робби возился с радиатором. Кестер – в яме.

Пат уходила. Она шла в те улицы, где гуляла когда-то с Робби. Вот та самая кондитерская. Грустная Пат, со своей скрытой лёгкой улыбкой, засмотрелась в стекла. А там, в глубине за столиком, где ждал ее впервые Роберт, сидела пара. И зазвучали для неё те их радостные, но сейчас далёкие голоса:
- Так-так…
- Здесь посидим?
- Все кафе одинаковы. Но лучше те, которые пусты.
Солнце отражалось в стёклах и ослепительно отблёскивало.

Снова – мастерская. Роберт работал шлифовальным кругом. Сноп искр.

Пат шла улицей, где их окликал точильщик. Голоса:
- Привет, Робби! Что-то давненько не кажетесь. Не разорились, случайно?
- Работа пока есть. Кестер своё сокровище просто так не сдаст, - и удаляющийся звонкий цокот её каблучков.
Вот – и та мастерская. Дверь заколочена. Вывески над козырьком нет.

Вновь – работа в мастерской. Друзья копаются в двигателе.

Пат свернула в следующую улицу. Голоса памяти:
- Вам, пожалуй, тоже приходится готовить? – место, где стоял парень-пекарь, сейчас пусто.
- Нет. Учить некому.
- Меня тоже мама ничему не успела научить. Помню лишь её голос, колыбельную.., - и всё утонуло в грохоте трамвая.
Но сейчас улица была пуста совершенно. И Пат, глядя в землю, неспешно пересекала мостовую. А грохот всё нарастал. И вновь выплеснул её голос:
- Бежим! Хватит тоску нагонять!

Над головой собрались тучи. Стал накрапывать дождь. Она шла мимо витрин. Две продавщицы обряжали голые манекены в новые модели.
Пат даже не посмотрела. Засунув руки в карманы пиджака, прошла мимо.

Мастерская. Работа зримо подвинулась. Разложены выправленные детали кузова.

Пат – на том месте, где они встретили проституток. Но сейчас тротуар пуст. Она осмотрелась, будто отыскивая кого-то. А шум от невнятных разговоров и смешков тех девиц нарастал. И всё покрыл ее строгий вопрос:
- Вы здесь часто бываете?
- Был. Таков мой мир, Пат. Я специально провёл. Вы должны это узнать, чтобы суметь правильно выбрать.
- Я поняла. И выбираю.

Дождь лил плотно. Она встала к стене под карниз, подняла воротничок. Придерживая его пальцами у шеи, загляделась под ноги. И все звуки покрыл шелестящий шум капель.

За окном – уже не дождь, а целый ливень. Небо серое, низкое. Улица неуютная. Листва старых деревьев наполовину пожелтела.
Пат лежала в постели. Часто кашляла. Выглядела усталой. Черты лица стали чуть острее. Под глазами – тени.
Роберт сидел у подоконника и смотрел в серый ливень.
- Робби, он уже десятый день идёт. Я как погребена под этим дождем.
- Тебе необходимо поспать. Постарайся, милая. Закрывай глаза. После сна ты всегда новая.
- Это день ещё сегодня такой. Вчера же я чувствовала себя здоровой? Как хорошо – успели на выставку сходить.
- А вот не следовало. Сейчас это понял, - привстал он.
- Куда ты? – она испугалась.
- Ты же не любишь, чтобы на тебя смотрели, когда ты спишь, - вновь сел тот.
- Это раньше было. А теперь я иногда боюсь оставаться одна.
- И со мной так бывало, в госпитале. Это пройдёт.
- Всё-таки страшно. Боишься, что не вернёшься.
- Да. Но потом возвращаешься. Хотя, не обязательно на то же место.
- В этом-то и дело, - она закрыла глаза. – Этого я тоже боюсь. Но ведь ты следишь за мной, правда?
- Слежу, Пат.
Она повернулась набок. Задышала глубже…

Всё тонет в неестественном серовато-лимонном свете. Просторная зала дворца. На стене – богатые ковры. Выставка. Бродят вдоль стен посетители. Голоса Пат и Робби, хотя их самих не видно:
- Видишь, это старинные ковры. Собраны из королевских дворцов, - объясняет она. – Меня радует, что людей ещё интересует это.
- Да. Ведь сегодня день бесплатного посещения. Они смотрят, Пат, а думают только о хлебе. Посмотри на их вид. Бедняки. Вечно впроголодь. А когда голоден, на что бы ни смотрел – всегда думаешь о еде. Я знаю по себе, Пат.
Вдруг слышится, нарастая, будто гул моря.
- Что это, Робби?

За окнами, в том же лимонном свете – далёкая темная толпа во всю ширину улицы.
- Это рабочая демонстрация, Пат. Люди вышли требовать достойной оплаты. Так трудно даются деньги, а богатеют сегодня только на спекуляциях.

Далёкое тёмное пятно наплывает, переходит в хронику конца двадцатых – и всё в том же нереально-лимонном колере. Демонстранты. Полиция. Сшибки.
Голос Робби:
- Где-то среди них – наш Готфрид. Он опять заболел политикой. Мечтает, что отпор безобразиям способен дать только сплочённый трудовой люд.
- Но, Робби. В мире людей всё больше разобщённых. Всё дробится на состояния, взгляды, убеждения. Никто не желает понимать другого. Все стремятся подавлять.
На улицах – группы молодых штурмовиков. Первые свастики.
- Уйдем, Робби. Мне страшно.

Сквозь проём виден другой зал, картинный. И ещё больше бедных людей. Выстроились и смотрят в одну сторону как на фотоаппарат.
- Нет, Робби. Я всё-таки не верю, что люди не чувствуют прекрасного. Даже в таких условиях. Нет, они любуются искренне, от души. Посмотри на их лица. Разве ты не видишь?
- И слава Богу, если это так, Пат. Хоть искусство что-то еще даёт человеку. А зимой их здесь станет ещё больше. Заодно можно будет погреться…

Пат резко открыла глаза:
- Робби?!
- Я здесь, – вскинул тот голову. – Что такое?
- Нет. Ничего. Так, сон неважный.
- Не обращай внимания. Главное – мы здесь и вдвоём. Тебе лучше?
- С тобой мне всегда чудесно, Робби. Чувствуешь себя прочней, - ласково улыбнулась она.
- И мне, Пат, - расчувствовался он, увидав её посвежевшей. – Знаешь, ты спала, а я сидел и вспоминал, как жил до тебя. Господи! Никогда не думал, что мне будет так хорошо!
- Как приятно, когда ты так говоришь. Я сразу всему верю. Говори так чаще.
- А я разве не часто говорю так?
- Нет.
- Может быть. Ведь, я недостаточно нежен. Не знаю, почему. Просто, не умею быть по-настоящему нежным. А мне бы очень хотелось.
Он шагнул к ней. Опустился на колени. Обнял, зарылся лицом в её волосах.
- Говори же ещё, говори, - шепнула она.
- Боюсь показаться глупым.
- В любви не бывает глупостей. Скажи, что хочешь.
- Ох, Пат! Как это всё можно высказать? Этого так много! Если б ты знала, кто ты в моей жизни! И кто я без тебя? Как знать? Без тебя бы мне давно проломили череп в кабаках или в драках таксистов. А ты, ты дала единственно настоящую жизнь. Что я без тебя, Пат?
- И ты, милый… И ты дал мне счастье. Как прекрасно сказать себе: я прожила счастливой. Ты прав. Как можно передать фразами вот это всё наше? Выйдет неуклюжим и плоским. Нет, мне милей понятные только двоим глупости… Ах, как мне было у тебя хорошо, Робби!

К концу их разговора слышно, как в коридоре зазвонил телефон. И вот теперь за их дверью раздался голос Фриды:
- Господин Локамп? Если вы дома, пожалуйте к аппарату.
Роберт нехотя поднялся:
- Я коротко, - вышел.

Пат села. Накинула халат. Включила свет – уже смеркалось. Взялась расчёсывать волосы. Видно было, как она напряжена, собрана. В глазах – тревога и обречённость.

Он вернулся с потерянным видом. Жалобно посмотрел на Пат. А та будто ждала этого и была готова. Постаралась спросить спокойно:
- Он?
- Да.
- Но до конца октября далеко. Неужели, так плохо?
- Нет, Пат, - Роберт тоже старался открыто не волноваться. – Я прямо спросил. Он ответил: если бы так ухудшилось, ты бы никуда не смогла ехать. Просто, погода. Нужно скорей сменить климат.
- Он говорил огорчённо?
- Даже с раздражением.
- Я понимаю. Я тоже надеялась никогда больше не возвращаться туда.
- Надо собираться, Пат. Пересчитай пока, - он положил на стол нетолстую пачку денег. – Это пока всё. Негусто.
- Куда ты, Робби? Уже вечер.
- Хочу забрать письма. Договорюсь с Отто.
- Но зачем так спешить?
- Всё равно – ехать. Быстрей уедешь – быстрей вернёшься. Не изводи себя, Пат, - обнял её. – Просто, это надо пережить. Не тянуть.
- Погаси лампу. До твоего прихода я света не включу.

Когда он ушёл, Патриция, охватившись руками, немного посидела в плотных серых сумерках, а затем медленно легла. Укрылась с головой одеялом.

Утром он вошёл к ней с саквояжем. В глазах – тоска. Но внешне старался держаться ровно.
Пат неподвижно стояла на коленях у своего раскрытого чемодана. На откинутую крышку было наброшено серебристое парчовое платье. С его приходом она даже не шелохнулась.
- Пат? Что ты?
- Так. Думаю, брать?
И тогда он разглядел из-за её плеч висящее платье. Поставил саквояж, подошёл, опустился рядом:
- Где ты его прятала? Я с того дня не видал, - взял ткань в пальцы. Поднёс к губам. И сам бережно уложил.
А сверху она положила карандашный набросок Фердинанда. Натура Пат в нём была схвачена глубоко. Нежное, отточенных линий лицо впечатляло врождённым благородством. А глаза одновременно и притягивали внутренним теплом, и уводили, звали куда-то в неведомую даль, за пределы освоенного житейского круга. Но что увидела там эта женщина, оставалось загадкой, которую можно раскрыть только вместе с нею. И это завораживало больше и не хотелось отводить глаз, терять.

За окном заслышался нарастающий звук двигателя.
- Кестер. Пора, - поднялся Роберт.
Пат опустила крышку.

Они ехали вчетвером: три товарища и она.
- Как хорошо – вы провожаете меня на «Карле». Опять собрались как тогда, впервые, - Пат, говоря, глядела, не отрываясь в окно, всматривалась. – Передайте привет Альфонсу, Фердинанду и всем-всем. Всему нашему миру. Весной вернусь, и мы погуляем всюду. Я с такой радостью обниму вас! С этим буду ждать весны.
И она всё напряжённей всматривалась в убегающие улицы. А дождь лил и лил, всё сильнее заливал окно.
И вот заслышался дальний пересвист паровозов. А ровный гул мотора перешёл в перепляс вагонных колёс…

Пат всё так же всматривалась в вагонное окно. За ним – снеговые горы. Далеко-далеко в ложбине показались корпуса зданий, лыжная трасса и чёрный посёлок под ней.
- Ну, вот и он. Всё дальше и дальше от мира, - с самого отъезда в ней нарастала особая щемящая грусть. Но внешне Пат выглядела сдержанней. Та быстрая смена настроений, открытость переживания ушли внутрь. Она готовилась к разлуке.
Роберт угрюмо молчал.
А над горами светилось синее небо, смотрелось в сияющие снега.

Санаторий походил на отель. В холле, куда они вошли, пылал камин. На нескольких столиках – чайная посуда.
Служитель подхватил чемоданы, а пожилая дама за конторкой раскрыла толстый журнал:
- Фрейлейн Патриция Хольман? Вам отведена комната номер семьдесят девять.
- Скажите, пожалуйста? Можно мне здесь переночевать? – Роберт, согласуясь с обстановкой старался выглядеть вежливым, почтительным.
- Только во флигеле. Тут рядом.
- Спасибо. Тогда отведите мне комнату и пусть туда отнесут мой багаж.
Дама кивнула. И они двинулись через холл к лестнице.

На этаже их встретила сестра:
- Фрейлейн Хольман?
- Да. Комната семьдесят девять. Не так ли? – здесь, в этом дорогостоящем заведении, манеры и весь разговор Пат переменились, приобрели черты некоей лёгкой необязательности.
Сестра кивнула – точно так же, как перед этим дама за конторкой. Повела коридором. Только здесь, на этаже, появились черты больницы: белый коридор, белые двери, блеск чистоты, стекло и никель.

Сестра открыла дверь. Комната была светлая, просторная. В широком окне сияло заходящее солнце. На столе – ваза с желтыми и красными астрами.
- Нравится? – простодушно спросил Роберт.
Она посмотрела на него. Ответила не сразу:
- Да, - её голос прозвучал бесцветно.
Коридорный внёс чемодан.
- Когда мне нужно показаться врачу? – спросила Пат у сестры.
- Завтра утром. А сегодня вам лучше лечь пораньше и хорошенько отдохнуть.
Пат сняла пальто, положила на белую постель. На спинке кровати висел чистый температурный график.
- Я должна ещё что-нибудь сделать? – вновь обратилась Пат к сестре.
- Сегодня – нет. Режим вам будет назначен завтра. К врачу – в десять утра. Я зайду за вами, - отчеканила вышколенная сестра.
- Благодарю вас.

Та ушла. Коридорный всё ждал в дверях. В комнате – полная тишина. Пат смотрела на закат. Выглядела темным силуэтом на фоне неба.
- Ты устала? – тихо спросил Роберт.
Она обернулась:
- Нет.
- У тебя вид утомленный.
- Я по-другому устала, Робби, - она отвечала сдержанно. – Впрочем, для этого у меня ещё есть время.
Он покосился на коридорного в дверях:
- Выходит, до завтра? – выговорил убито.
- Выходит, - она попробовала улыбнуться, но вышло горько. – Жди после десяти внизу, - и быстро отвернулась к этому огромному солнцу.

Утром Роберт ждал за столиком. Пил янтарный, с дымком, чай. У ног – саквояж. Выглядел осунувшимся.
За соседним столиком непринужденно беседовали, посмеивались несколько человек.
Роберт исподтишка хмуро поглядывал.

Наконец, она спустилась. На проходе её окликнула от столика пышная блондинка:
- Салют, Пат!
- Салют, Хельга, - шевельнула она пальцами в воздухе. Села рядом с Робертом.
- Хорошо, что у тебя здесь знакомые. Всё не так одиноко.
- За меня не тревожься. Теперь я ко всему приучена. А болтать тут найдётся с кем. Прошу: побереги себя. Мне без тебя трудновато будет выбираться, - и она долго любяще посмотрела.
Странно: Пат внешне держалась свободно, и уже как бы отделяясь от него. Но взгляд и голос стали теплее и глубже. Остатки прежнего, юного, совсем покидали её.
- Будь спокойна, Пат. Пока ты здесь, буду работать и экономить за двоих, - и он взял её ладонь, прижал к губам.
- Поезжай, Робби. На поезд опоздаешь. Будем ждать. Я обязательно должна повидать наш мир ещё, - она встала.
Роберт обречённо, с опущенными плечами, поднялся. Не выдержал, шагнул к ней.
Пат вовремя чуть отступила, приподняв ладонь. Шепнула:
- В следующий приезд. Тут не надо всё сразу. Потерпи немного.
И он, давя накипающие слёзы, подался с саквояжем к двери.

Пат, сомкнув плотно губы, проводила его глазами. Повернулась, двинулась к столику Хельги. И улыбнулась той, будто ничего не происходило.
А затем, сидя уже, всё смотрела сквозь стёкла дверей на его удаляющуюся фигуру.

Робби, со своим саквояжем в руке, шел к мастерской. Дождь в городе перестал, но асфальт был мокр, а влажный воздух загустел до лёгкой дымки.
Ворота оказались заперты и опечатаны. Он поглядел непонимающе. Подёргал внушительных размеров висячий замок.
И бросился через улицу наискось.

В квартире Кестера спросил от порога, сквозь тяжёлое дыхание:
- Что случилось? – рукавом утёр с лица испарину.
- Как здоровье Пат? – Отто был спокоен.
- Хорошо. Насколько это возможно. Но что произошло, Отто?

Они прошли в комнату, и хозяин кивнул на диван:
- Присядь… Всё дело в последнем ремонте. Мы проводили вас и отправились к владельцу за расчётом. А там – опись. Он обанкротился. Имущество конфисковали вместе с машиной. Вот почему он так торопился.
- А страховая компания?
- Машина не была застрахована.
- Чёрт возьми!.. А мастерская?
- Пришлось срочно расстаться, - Кестер рассказывал без волненья, методично, и так же методично прохаживался взад-вперед. Робби же на диване от его слов всё больше мрачнел: - С этим ремонтом вошли в долги. А налоговые чиновники давно зуб на нас имели. Возьмись мы спасать мастерскую, получили бы штрафы и долговые проценты. И никогда бы не расплатились. Я спас только «Карла». А знаешь, кто всё скупил? – тонко усмехнулся. – Акционерное общество «Аугека». Помнишь?
- Еще бы!
- Оказывается, они давно за нами приглядывали.
- Что же делать, Отто? Скоро санаторий оплачивать. Опять – в тапёры?
- Жизнь покажет, - Кестер открыл шкаф, достал нетолстую пачку денег и бутылку коньяка. – Твоя доля от распродажи, - протянул тому марки. Затем, выставил рюмки, разлил: - Спокойствие и выдержка, вот что украшает солдата.
Робби крепко сжал пачку в ладони:
- Да уж, с таким коньяком можно держаться геройски. Если не ошибаюсь – последняя такая бутылка? – невесело пошутил.
- Так держать, Робби! – поднял Отто рюмку. – Как бы выразился сейчас Готфрид: героизм нужен для тяжёлых времён. А мы живём в эпоху отчаянья. Нам приличествует только чувство юмора. Правда, мрачноватого.
И они выпили.
- Отто? Отчего у нас в последнее время столько неудач? Как ты думаешь?
- Я приучил себя думать не больше, чем это строго необходимо. А у тебя в противовес неудачам есть Пат. Как там в горах?
- Если бы не туберкулёз, был бы сущий рай. Снег и солнце.
- Снег и солнце, - врастяжку повторил Кестер. – Звучит довольно неправдоподобно, - всмотрелся в туманную серость за окном. – Что делаешь вечером?
Робби пожал плечами:
- Закажу разговор с Пат и буду ждать.
- Значит, никуда не уйдешь. Я бы хотел заехать.
Тот глянул вопросительно.
- Видишь ли, есть ещё неприятность. Ленц совсем пропал на своих собраниях. Я знаю, на котором из них он будет вечером. И знаю, что полиция готовит облаву. Одному мне трудно вытащить его оттуда.
- Да уж, обязательно полезет драться.
- Спасибо, Роберт.
- Спасибо, Отто, - Робби встал. Подхватив саквояж, двинулся под тёплым взглядом товарища.

За окном – лёгкие сумерки. Робби лежал, одетый, на своей кровати, тоскливо глядел в потолок.
Вдруг заслышались звуки духового оркестра. Вначале – едва слышные, потом – громче. Играли грозный воинский марш.
Он прислушался. Поднялся, подошёл к окну. Хмуро стал всматриваться вдаль. Старые деревья сыпали отжившей листвой.
В коридоре резко зазвонил телефон. Он бросился к нему…

- Пат! Боже мой! Это, действительно, ты! – он прикрывал ладонью звук своего голоса.
Она счастливо рассмеялась в трубке.
- Как ты поживаешь, Пат?
- Хорошо, милый. А ты?
- И я – тоже. Много работы. А чем ты занята? - он сел на корточки, привалился спиной к стене, опустил веки.

Лицо Пат:
- Я? Сижу в купальном халате на подоконнике. За окном идёт снег.
На самом деле она лежала, укрывшись до подбородка одеялом. На температурном графике кривая – несколько вверх, затем – ровно.
- Господи, Пат! Проклятые деньги! Так бы, сел на самолёт и совсем скоро – у тебя.
- О, дорогой мой, - она закрыла глаза и замолчала.
- Пат, ты ещё слушаешь? – в трубке голос его звучал далеко.
- Да, Робби. Но не надо говорить таких вещей. У меня закружилась голова.
- И у меня здорово кружится, - в голосе его – нежность и близкая радость. – Скоро я обязательно приеду. Как хорошо говорить с тобой, Пат!
- И я сегодня счастлива, - её ресницы дрогнули, она распахнула глаза. И в них – то же самое настроение, что и в его голосе: - Говори же, Робби, говори что-нибудь. Что ты будешь дальше делать?
- Пойду к Отто, а потом передам от тебя привет Альфонсу.
- Ты дразнишь меня? – к их радости прибавилась мягкая шутливость. – Тогда знай – и у нас сегодня маленький праздник. Вот поговорю с тобой и начну собираться.
- И наденешь, конечно, серебряное платье.
- Да, Робби, его. То, в котором ты нёс меня по коридору. Ведь ты сам уложил его мне.
- А с кем ты пойдешь?
- Ни с кем. Мы собираемся внизу, в холле. Тут все знакомы.
- Тогда тебе будет ещё труднее не увлечь кого-нибудь в своём серебряном платье. Знаю, какое впечатление производит. В нём трудно сохранять мне верность, - в шутливом тоне проявилась новая, ревнивая красочка.
- Нет. Только не в нём. С ним связаны кое-какие воспоминания… Ах, Робби, - она вдруг резко изменилась в лице и в голосе. Продолжила медленно и глухо: - Не могу я тебе изменить. Я слишком много думаю о тебе. И какая здесь жизнь? Сверкающая прекрасная тюрьма. Вспоминаю твою комнату и просто не знаю, что делать. Ты уехал, а я пошла на вокзал, - она вновь закрыла глаза. И начали проступать слезы: - Прибыл поезд. Я заходила в вагоны, делая вид, что встречаю кого-то. Так мне кажется – я ближе к тебе.

Робби, крепко сжав губы, лежал на своей кровати лицом вверх. За окном заслышался нарастающий звук мотора. Но он лежал и будто не слышал.
Потолок тёмной комнаты заиграл жёлтым отсветом фар. Резкий короткий сигнал. Только после этого он поднялся.

Они ехали рабочей окраиной по тёмной улице. Стены домов заунывно тянулись грязно-бордовой кирпичной полосой. Мостовая всё гуще усеяна белыми прямоугольниками листовок. И – далёкие сирены полицейских машин.
- Где это, как думаешь? – Робби смотрел сквозь ветровой щиток куда-то вдаль, в одну точку.
- В залах «Боруссия». Два тяжелораненых, десятки раненых, сотни арестованных. Две перестрелки. Полицейский мёртв. Успеть бы. Когда эти митинги кончатся, тогда только всё начнётся.

Впереди стоял грузовик с полицейскими. Ремешки фуражек у всех были опущены. Смутно поблёскивали стволы карабинов. У входа в одно из зданий – толпа совсем молодых парней в униформах. Далекие звуки «Интернационала».

Кестер остановил «Карла» поодаль. Вдруг перед машиной пробежала белая кошка. Друзья проводили её взглядом.

Они вошли в большой хорошо освещённый зал. На сцене – оратор. Резко жестикулируя, бросал фразы:
- Нужда! Голод! Безработица! Так продолжаться не может! Это должно измениться! И мы знаем, как добиться перемен! Как обеспечить право на жизнь, право на свободный труд, справедливое распределение!
Люди в зале поднялись, горячо захлопали. Много женщин, мелкие чиновники, ремесленники… И у всех странное, одинаковое выражение лиц: взгляды отсутствующие, уходящие куда-то поверх головы оратора.
Ленца среди них не было. Робби шепнул:
- Теперь я понял, чего они хотят. Вовсе им не нужна политика. Им нужно что-то вместо религии.
- Конечно. Они хотят снова поверить. Всё равно, во что. Отсюда – фанатичность. Идём во двор. В соседнем корпусе рабочее собрание, - и Кестер двинулся к выходу.

Они вышли в довольно многолюдный двор с проходами во дворы соседние. На стенах – вывески: булочная, приёмка тряпья, лома, пивная.
Под стенами – нищая старуха, оборванец-шарманщик, тощий астролог в тюрбане за столиком с билетами. Над головой – плакат: «Астрология, графология, предсказание будущего». К нему тянулась очередь. И те же взгляды, что и в зале – с надеждой на чудо.

Вдруг во двор сбоку вбежали парни в спортивных куртках. Бросились мимо пивной в зал собрания. Шум, грохот…
- Ударная группа, - тихо отметил Кестер, и они отошли к пивным бочкам у стены.

А из зала посыпал народ. И влетела вторая группа, вооружённая ножами и ножками от стульев. Зазвенели разбитые стёкла, началась драка. Многие отбивались пивными кружками. Огромный рабочий, заняв удобную позицию, ударял кругообразным движением длинной руки по головам противников и загонял их обратно в свалку.

И тут товарищи заметили невдалеке кудлатую шевелюру Ленца. Готфрид попал в руки какого-то буйного усача.
Кестер пригнулся и исчез в свалке. И вот усач отпустил Ленца. С выражением крайнего удивления поднял руки и рухнул. А Отто потащил упирающегося Готфрида за шиворот.
Робби подскочил на помощь и они втроём устремились к тёмному парадному. А во двор уже врывалась полиция.

Двор опустел. На асфальте – пятна крови, осколки, обрывки, другие следы побоища. Друзья вдоль стены выбирались на улицу. Путь им перебежала чёрная кошка.
- Полагается поворачивать обратно, - остановился Ленц.
- Чепуха, - Робби отмахнулся легкомысленно. – Раньше мы видели белую. Одна нейтрализует другую.

Они приближались к «Карлу». По противоположному тротуару навстречу шли четыре парня. Один, в светло-жёлтых новых крагах и военных сапогах, остановился, присмотрелся. Крикнул:
- Вот он! – и бросился к товарищам.
Два выстрела – и четвёрка побежала. Кестер рванулся было за ними, но вдруг растерянно повернулся и дико, сдавленно вскрикнул. Выбросив вперёд руки, попытался схватить оседающего Готфрида. Но не сумел.

Ленц лежал на асфальте. Под его телом растекалась кровь. Кестер распахнул ему пиджак, разорвал рубашку. Подал Роберту носовой платок.
- Подержи, - и бросился к «Карлу».
Робби прижал платок к ране:
- Готфрид, ты слышишь меня?
Но у того даже веки не шевельнулись. Глаза полузакрыты, лицо серое. Тогда Роберт прижался к груди друга ухом.

Взревел мотор и подъехал Отто. Откинул спинку сиденья. Они уложили Готфрида и на полном газу помчались.

Отто и Роберт сидели, потерянные, в коридорчике у операционной. Прислушивались к тихим звукам из-за двери – там позвякивали металлом о металл.
Дверь открылась, вышел хмурый врач. Друзья поднялись. Кестер впился в него взглядом.
- Ничего нельзя было сделать, - высказал тот глухо.
- Но ведь пуля прошла сбоку. Это не может быть опасно, - Отто не хотел прощаться с надеждой. Но выглядел как всегда сдержанным.
- Там две пули. Вторая – под сердцем. Он был на фронте? Много ранений.
- Четыре, - кадык Роберта судорожно дёрнулся.
- Какая подлость! – не сдержался врач. – Вшивые молокососы! Они тогда в пелёнках лежали!

А сквозь раскрытую дверь был виден лежащий на каталке и укрытый простынёю до подбородка Готфрид. Его лицо: глаза всё так же оставались полузакрытыми. Он будто подсматривал за товарищами.
Зазвучала, нарастая, печальная солдатская песня:
«Аргонский лес, Аргонский лес,
Ты как большой могильный крест…»

Под это пение – старые фотографии парней в военной форме. Готфрид, Отто, Роберт, Альфонс, Фердинанд, другие молодые лица... Образ того поколения.

Под эту песню опускают в могилу гроб. Сыплются комья земли. Впереди у ямы – пастор. За ним, с непокрытыми головами – те, кто был на фотографиях. Строгие лица, потупленные глаза.
Над могилой ставят простой деревянный чёрный крест, вешают на него солдатскую каску.

Под эту песню стоят бывшие солдаты вкруг стола в кабачке Альфонса с поднятыми рюмками. Не чокаясь, выпивают. В зале полутьма. А над столом – неподвижный фрегат.

На затухающем пении ехали вечерней улицей Отто и Роберт. Кестер остро всматривался в прохожих. Лицо закаменевшее.
- Я обязательно найду его, Робби. Я навёл справки. Он живёт в этом районе. В этом деле мы скоро поставим точку.
Вдалеке замаячили на тротуаре мужские фигуры.
- Гляди! Четверо? – Отто выпрямился.
Роберт тоже подобрался.

С потушенными фарами и на малом ходу «Карл» подкрался к прохожим. И тогда Отто включил полный свет, ударил по клаксону.
Прохожие вздрогнули, обернулись. Кестер выглянул в окно. И рассмотрел пожилых полупьяных и
напуганных людей.
Машина взревела, рванулась прочь.

Вскоре Отто притормозил.
- Отправляйся домой.
Роберт отрицательно повёл головой.
- Отправляйся, - более напористо приказал Кестер.
- Это из-за Пат. Я понимаю. Но не могу я тебя оставить. Ради Готфрида, Отто, - набычился Робби.
Тогда Кестер протянул руку, открыл дверцу и резким толчком выпихнул друга из салона.
И тут же «Карл» вновь сорвался с места.

Утром Робби ещё спал, когда в дверь осторожно постучали. Он спал прямо в одежде под солдатским одеялом без простыни. На столе – пустая бутылка из-под рома и рюмка.
При повторном стуке он сел. Отёр ладонями помятое лицо. Отомкнул дверь.

Фрау Залевски с каким-то виноватым видом протянула сложенный листок. Роберт вскрыл его. Перед глазами – всего три слова: «Робби, приезжай скорее», - это была телеграмма.
Он кинулся к телефону.

- Да. Девушка! Междугородний разговор. Очень срочно, пожалуйста, - голос его напряжён. Ладонь стиснула трубку до белых костяшек.

За окном – улица, старые деревья. Ветви голые. Безветрие, серое низкое небо. Тишина. И только микрофонный шум: лёгкое потрескивание, гул.
Голос Роберта:
- Санаторий? Сестра, почему не отвечает номер Пат Хольман? Как? Это опасно? Передайте ей прямо сейчас – я выезжаю, - и гудки.

Роберт, ссутуленный, будто замёрзший, вбежал в кабачок «Под парусами». За стойкой – парень-работник.
- Где Альфонс? Кестер не заглядывал?
Тот пожал плечами.
- А когда будет?
- Сам жду.
Роберт заказал коньяку. Сел за их стол, под неподвижный фрегат. Упершись подбородком в сложенные на столешнице руки, засмотрелся на рюмку. И зазвучал тихий голос Пат из прошлого:
- Я это отлично понимаю.
И ответ Альфонса:
- Извините. Вы слишком молоды, чтобы это понять.
- Это не то слово. Я нахожу, что нельзя быть слишком молодым.

Тихо скрипнула дверь за стойкой. Бледный вспотевший Альфонс поманил Роберта пальцем.

Хозяин достал из шкафа два старых санитарных пакета. Молча протянул Роберту и стал осторожно стягивать штаны. На бедре открылась рваная рана.
- Похоже на касательное ранение, - взглянул вопросительно Робби.
- Так и есть. Перевязывай, - буркнул Альфонс, выжимая из раны кровь.
Тот взялся за дело.
- Не знаешь, где Отто? – спросил через боль Альфонс.
- Выслеживает где-то в районе. Сам жду.
- Что? – насторожился Альфонс. – Теперь это ни к чему. Пусть убирается оттуда.
- Он не уйдёт.
- Беги, найди. Пусть скорей убирается. Я узнал раньше и поквитался.
Роберт выпрямился, посмотрел тому в глаза.
- Беги! Иначе алиби не будет, - вырвал бинт Альфонс и подтолкнул в грудь.

Роберт увидел «Карла» издали. Машина стояла на углу улицы и переулка. Кестер цепко осматривал из кабины пространство. Заметив друга, загодя отворил дверцу.
- Что это значит?
- Тебе уже ни к чему стоять здесь, - Робби изрядно запыхался. – Я от Альфонса. Он его… Он его уже встретил.
- И что?
- Да.
- Садись.
Роберт сел и Отто включил зажигание. Тронулись.
- Отто, я рад, что случилось именно так.
- А я – нет.
Помолчали.
- Отто, у меня ещё нехорошая новость.
- Пат?
- Да. Надо срочно выезжать.
Кестер прибавил газу.

Они вошли в комнату Роберта.
- Укладывайся, - Кестер высказывался всё так же сухо. – Одеяло оставь. У меня есть два лишних.
Роберт снял со шкафа чемодан с наклейками. Отто, вглядываясь, повёл по крышке пальцами:
- Готфрид…

Берег океана, необозримый пляж. Шум волн. У кромки воды, спиною – Ленц. На голос Отто он оборачивается и долго смотрит.

Ясной лунной ночью «Карл» катил по шоссе мимо голых полей.
- Спасибо, Отто. В поезде бы измучился от безделья и нетерпения, - Роберт был печален. – Будем вести по очереди, ладно?
- Ты бы поспал.
Тот покачал головой.
- Ну, хотя бы полежи. Через всю Германию ехать.
- Я и так отдохну… Отто, почему с нами в последнее время это случается?
Кестер покосился на унывающего друга. Резко затормозил:
- Садись за руль.
Они поменялись местами.

Шоссе уводило в лес. Когда поравнялись с первыми деревьями, Отто скомандовал:
- Больше газу.
Роберт прибавил.
- Ещё.
В цилиндрах захлопали взрывы. Ревел мотор. Дорога выходила на повороты.
- Ещё, - сухо командовал Отто.
- Я врежусь.
- Врезайся.
Робби посмотрел на друга. Лицо того оставалось спокойным.
Засвистели покрышки. Губы Роберта сжались. Взгляд сосредоточился.
- У поворота включай третью. Скорости не сбавляй.

Первый поворот прошли удачно. Второй – тоже. А на третьем задние колёса занесло на жухлой листве. Роберт несколько раз рванул руль. И вот колёса опять сцепились с полотном.
- Хорошо. Тормози. Хочешь закурить? – достал Отто пачку.
- Да, - Робби заглушил двигатель, и они прикурили.
- Отдохнём, - Кестер открыл дверцу.

Они стояли в серебристом холодном свете на ночном шоссе и глядели на луну.
- Я, кажется, понял, отчего всё у нас так идёт, - задумчиво проговорил Робби. – Помнишь, Фердинанд напустился на меня у Альфонса? Я сказал: мне хочется, чтобы не всегда и не всё шло у нас прахом. Хоть бы разок узнать, что значит - добиться успеха.
- Да. Он назвал тебя дезертиром, пожелавшим предать наше братство, - Кестер откинул окурок. Сел за руль. Вновь взревел мотор.

Машина летит по заснеженному шоссе. Вдали – цепочка гор. Робби, смежив веки, лежит под одеялом на заднем сидении.
У Кестера тонкие губы сжаты, взгляд нацелен на дорогу. И его сдержанный голос:
- Мы, брат, причастны к одному ордену, ордену неудачников и неумельцев с их бесцельными желаниями, с их тоской, не приводящей ни к чему, с их любовью без будущего, с их бессмысленным отчаянием…

«Карл», с цепями на баллонах, буксует на заснеженной горной дороге. Кестер за рулём, Робби толкает сзади.
- Ты принадлежишь к тайному братству, члены которого скорее погибнут, чем сделают карьеру…

Роберт и Отто очищают сапёрными лопатками колеи от глубокого снега. И вновь упрямо ползёт к перевалу «Карл».
- Они скорее проиграют, распылят, потеряют свою жизнь, но не посмеют, предавшись суете, исказить или позабыть недосягаемый образ…

Вечер. Машина у перевала. Два друга стоят у обрыва, смотрят вниз на дальние огни санатория и посёлка.
- Этот образ, брат мой, они носят в своих сердцах. Он был навечно утверждён в часы, и дни, и ночи, когда не было ничего, кроме голой жизни и голой смерти.

На полном ходу «Карл» нёсся к санаторию. Остановились у самого подъезда. Робби выскочил.
Как сквозь пелену мелькали люди в холле, любопытные взгляды, лестница, белый коридор. Он рванул дверь. Навстречу шагнула Пат. Он обхватил её крепко.
- Слава Богу! Ты не в постели?
Она качнула головой. Волосы коснулись лица Робби. Потом Пат выпрямилась и ладонями сжала его лицо.
- Ты приехал! – взволнованно шепнула. – Подумать только, ты приехал! – поцеловала его бережно, осторожно, словно боясь сломать.
От этого поцелуя у него дрогнули губы.
- Мы быстро ехали, - зашептал он тоже.
Она посмотрела на него в упор. Казалось, вспоминает что-то очень важное. А он в ответ взял её за плечи и потупился.
- Ты теперь останешься здесь?
Роберт кивнул.
- Скажи сразу. Скажи, уедешь ли ты?.. – она боялась поверить. – Чтобы я знала.
- Да. Останусь здесь, - он старался выговаривать твёрже. – До тех пор, пока мы не сможем уехать вдвоём.
Неподвижное до той поры лицо её просветлело.
- О, я бы одна не вынесла.
Роберт попробовал разглядеть через её плечо температурный лист. Она заметила, быстро сорвала его, скомкала и швырнула под кровать:
- Теперь это уже ничего не значит. Всё уже прошло.
- А что врач говорит? – он всматривался, изучал появившееся в ней без него новое. Перед ним была уже не та девушка, которую нужно особо оберегать. Перед ним стояла любящая женщина. Движения стали плавными, кожа теплее, а в глазах – глубокая, беспокоящая мысль.
- Не спрашивай о врачах. Вообще ни о чём не спрашивай, - она тоже ищуще всматривалась в него. – Ты здесь, и этого достаточно.
- Пат, внизу ждёт Кестер.
- Кестер? – оживилась она. – А Ленц?
- Ленц дома, - Роберт чуть отвёл взгляд. – Тебе разрешено спускаться?
- Теперь мне разрешено всё, - улыбнулась она и подошла к шкафу за платьем. – Вы немного выпьете, а я буду смотреть на вас и завидовать.
Пока она стояла спиной, Роберт неслышно выудил из-под кровати скомканный лист.
- Пат, я буду ждать внизу.

Вдвоём с Кестером они сидели за столиком и потягивали коньяк. Робби изучал лист. Кривая прыгала. Он подпёр лоб рукой. В глазах – печаль.
- Само по себе это ни о чём не говорит, - Отто успокаивал как всегда бесстрастно.
Тот скомкал лист и спрятал в карман:
- Когда обратно?
- Я – завтра. А ты остаёшься.
- Но как, Отто?! – в голосе Робби прорвались боль и отчаянье. – Денег дней на десять. А через полмесяца – оплата. Я должен зарабатывать.
- Я достану. Можешь спокойно оставаться.
- Отто, у тебя у самого марок триста осталось.
- Не о них речь. Не беспокойся. Деньги будут. Через неделю пришлю.

И тут по лестнице спустилась Пат. Кестер издали увидел её. Поднялся и шагнул навстречу с растроганной улыбкой. Она поцеловала его в щёку.

На следующий день они, грустные, прощались на ступенях парадного. Отто, потупившись, ткнулся губами в её ладонь. Никто не сказал ни слова. По их глазам и так можно было прочитать всё.

Затем два друга спустились к «Карлу». Роберт погладил его по крылу. Мимо прошла группа румяных лыжниц. Они проводили их взглядом.
- Плохо дело, Отто, - шепнул Роберт. – Я был у главного врача.
- Есть надежда?
- Врачи всегда надеются…
Вдруг рядом появилась старуха в стоптанных калошах. Лицо синее, тощее, потухшие глаза графитного цвета казались слепыми. Шея обёрнута старым перьевым боа. Она подняла лорнетку, посмотрела на друзей и побрела дальше.
Те нахмурились.
- Она не должна ничего замечать, - шепнул Отто и открыл дверцу.
- Разумеется, - Робби стоял, свесив руки и сжав кулаки.
А с крыльца, кутаясь в наброшенное пальто, глядела на них не отрываясь печальная Пат.

Взревел мотор и «Карл» сорвался с места. Двое долго смотрели вслед… И вдруг далёкая, карабкающаяся к перевалу, машина остановилась. Отто вышел и замахал рукой.

Они лежали на кровати в её комнате. Ладонь Пат – на его груди у сердца, поверх рубашки. Сама укрыта пледом. В глазах открытая боль и слёзы.
А за окном подвывал ветер и густо валил мокрый снег.

В холле служащие сдвигали к стене столики. Спустившийся по лестнице Роберт подошёл, озираясь, к конторке.
Пожилая дама протянула листок:
- Пожалуйста, господин Локамп.
- Генеральная уборка?
- Разве вы не знаете? Русский устраивает вечер для своей испанки. Приглашены все.
- Благодарю, - и он отошёл к окну. Развернул листок. Это был денежный перевод. Роберт сморщился, сжав крепко губы, засмотрелся в небо.
А там солнце уже клонилось. Сияли под лучами зубцы гор. Далеко-далеко пролетал серебристый самолёт.

На патефоне крутилась пластинка. Звучала медленная музыка. Все сидели у стены за сдвинутыми столами, а на середине холла осторожно кружила пара: пожилой загорелый мужчина и юная испанка: чёрные, с отблеском, волосы, тонкое лицо с удлинёнными чертами. На щеках – яркий румянец. Она была похожа на надломленный бутон розы.

Пат и Робби сидели с краю. Он пил бордо, рюмку за рюмкой. В очередной раз взялся наливать, но она задержала его руку. Ласково посмотрела и спросила с лёгкой улыбкой:
- Тебе здесь не нравится?
- Никак не привыкну.
- Бедняжка мой, миленький, - она погладила его руку.
- С тобой я не бедняжка.

Открылась входная дверь, вошёл крепкий мужчина. Пальцы – в перстнях с бриллиантами. Он скинул пальто на конторку и остался в полосатых брюках, смокинге и с пышным, как у художников, бантом.

- Комичные особы попадаются здесь, - шепнул Робби.
- Это важный человек. Сопроводитель трупов, - шёпотом же отвечала она.
- Что?
- Да-да. Ведь здесь больные со всего света. Родные хотят хоронить их на родине. И он доставляет их в цинковых гробах. Видишь, он стал настоящим денди на службе у смерти. Пойдём-ка, милый, потанцуем, - и она потянула его за руку.

Вслед за ними вышли танцевать другие пары. Но Пат резко выделялась – была в своём серебряном платье.
- Робби, да ты чудесно танцуешь! Где ты учился?
- Сначала – Готфрид. Потом – кафе «Интернациональ». Оттачивал мастерство с Розой, Марион, Валли. Помнишь их? Я служил тогда тапёром, - горько усмехнулся он.
Пат задумалась.
- Кажется, припоминаю, - и уткнулась лбом в его плечо. – Ах, Робби, как бы мне хотелось родить от тебя ребёночка. А прежде я даже подумать об этом боялась.
Он коснулся губами её темечка, повёл пальцами по волосам.

И вновь за окном дул сильный ветер и валил густой мокрый снег. Пат, бледная, с заострившимися чертами, лежала под одеялом и кашляла.
Робби, охватив ладонями голову, сидел рядом.
- Ты бы прошелся на лыжах.
- Снег плох. Тает.
- Сходи поиграй в шахматы.
- Нет, я хочу сидеть у тебя.
- Бедный Робби! – она попыталась сделать какое-то движение, тяжело задышала. – Так достань себе, по крайней мере, выпить.
- Это я могу, - он снял с полки бутылку коньяка и рюмку. Налил, протянул Пат: - Хочешь немножко? Тебе же можно.
Она отпила чуть-чуть, улыбнулась:
- Почти как в той нашей жизни, - пригубила ещё и отдала.
Тот налил до краёв. Выпил залпом.
- Ты не должен пить из одного бокала со мной.
- Этого недоставало! – и он опять наполнил рюмку и выпил.
Она покачала головой:
- Ты не должен этого делать, Робби. И ты не должен больше меня целовать. И вообще, ты не должен долго бывать со мною. Ты не смеешь заболеть.
- А я буду тебя целовать и мне плевать на всё.
Она упрямо поджала губы:
- Перестань, Робби. Ты должен жить очень долго. Я хочу, чтобы ты был здоров и чтобы у тебя были дети и жена.
- Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребёнок и моя жена.
- Ах, если бы у нас был ребёнок! Хорошо бы хоть что-нибудь после себя оставить. Ты бы смотрел и вспоминал. И тогда я опять была бы с тобой.
- У нас будет ребёнок, девочка. И мы назовём её Пат, - он взял её руку, прижался щекой к ладони.
- А может быть, оно и лучше, что у нас нет ребёнка, милый. Пусть ничего от меня не останется. Ты должен меня забыть. А когда вспомнишь, вспоминай только о том, что нам хорошо было вместе. Того, что это уже кончилось, мы никогда не поймём. И ты не должен быть печальным.
- Меня печалит, когда ты так говоришь.
- Знаешь, когда лежишь вот так, о многом думаешь. И прежде вовсе незаметное кажется необычайным. И знаешь, чего я теперь просто не могу понять? Вот, двое любят друг друга как мы, и всё-таки один умирает.
- Молчи. Всегда кто-то умирает первым. Но нам до этого далеко.
- Нет, нужно, чтобы умирали только одинокие. Или когда ненавидят друг друга. Но не когда любят.
- Да, Пат, - он заставил себя улыбнуться. – Если бы мы с тобой создавали этот мир, он выглядел бы лучше.
Она кивнула:
- Да, милый. Мы бы уже не допустили такого. Только бы знать, что потом. Ты веришь, что потом что-нибудь есть? – Пат загляделась в окно на снежную пелену.
- Да. Жизнь так плоха, что не может на этом закончиться.
Пат улыбнулась:
- Что ж, и это довод.
- Нет, отдельные детали чудесны. Но всё в целом – совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создавал сумасшедший.
- Неправда, милый. С нами хорошо получилось. Ведь лучшего даже и не могло быть. Только недолго, слишком недолго.

По коридору в жёлтом свете ламп везли мёртвую испанку. За каталкой шёл пожилой русский, ладонями тёр щёки и бормотал:
- Куда вы ее везёте? Она жива. Это просто летаргический сон…

Ночь. Снова за окном – снег. От ветра дребезжат стёкла. Пат мучилась удушьем. Головой металась по подушке. Волосы распущены.
Он сжимал её бессильные увлажнённые руки.
- Только бы пережить этот час, - хрипела она. – Только этот час перед рассветом. Именно в этот час умирают.
- Погоди, Пат. Не думай. Я включу тебе музыку.
И он включил приёмник. Тот зашипел, заквакал. Робби повернул ручку, и вдруг полилась нежная чистая мелодия – «Аве Мария».
Пат прислушалась:
- Откуда это, милый?
- Кажется, Рим.
И тут зазвучал глубокий металлический женский голос:
- Радио Рома – Наполи – Фиренце…
- Найди ещё что-нибудь. Мне действительно становится легче. Вот у меня будет ещё один день.
Он повернул ручку. Заслышалось соло на рояле.
- Вальдштейновская соната Бетховена. Когда-то и я умел её играть. Когда ещё верил, что смогу стать педагогом, профессором или композитором. Поищем другое. Это не очень приятные воспоминания.
Затем пел про любовь тёплый альт.
- Это Париж, Пат, - и он вновь повернул ручку настройки. Зазвучал квартет: - Прага. Струнный квартет Бетховена.
И еще повёрнут регулятор. И вдруг в комнату ворвался голос чудесной скрипки.
- Будапешт. Цыганская музыка.
- Оставь. Хорошо. Как ветер. Будто куда-то уносит, - глаза Пат были широко открыты. Она плакала.
Он обнял её худенькие плечи:
- Что ты?
- Ничего, Робби. Глупо, конечно. Но когда слышишь вот это: Париж, Рим, Будапешт… Боже мой! А я была бы так рада, если б могла хоть разок ещё спуститься в ближайшую деревушку.
- Но, Пат…
- Нет, я не тоскую, милый, - она не дала докончить фразу, тряхнула головой. Я не тоскую, когда плачу. Я слишком много думаю. О жизни и смерти. А когда становится очень тоскливо, и я ничего уже не понимаю, тогда я говорю себе: уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, когда захочется умереть, - и она прижалась головой к его плечу. – Так труднее, но и легче. Умереть всё равно придется. Но теперь я благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой, и несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее, но я полна любовью. И если бы пришлось выбирать одно из двух, я бы снова и снова выбрала, чтобы – так, как сейчас, - и она сосредоточенно посмотрела на него.
А за окном уже сочился рассвет.

И снова – ночь. У кровати – кислородные подушки. На спинке – новый график: кривая сильно упала. Рядом с Пат сидел, полусогнувшись на стуле, Роберт.
Она открыла глаза. Посмотрела на него долго. Лицо её туго обтянуто кожей, скулы выступили и побелели, будто кость просвечивала.
- Дай мне зеркало, - прошептала надломленным голосом.
- Зачем тебе? Отдохни. Жар упал. Теперь пойдешь на поправку.
- Нет. Дай мне зеркало.
Он встал, снял его со стены и вдруг уронил. И оно разлетелось вдребезги.
- Прости, пожалуйста, - пробормотал он. – Видишь, какой я неловкий.
- Достань из сумочки.
Он вынул маленькое хромированное зеркало из металла, мазнул по нему пальцами и подал.
- Она едва оттёрла его. Посмотрелась.
- Ты должен уехать, милый, - она всё шептала.
- Почему? Разве, ты меня больше не любишь? – он старался говорить ровно, спокойно.
- Ты не должен смотреть на меня. Это уже не я.
Он отнял у неё зеркальце:
- Этот металл никуда не годится. Видишь, я тоже в нём бледный и тощий.
- Ты должен помнить меня другой. Ты не должен видеть меня некрасивой, - она отвернула лицо. – Уезжай, милый. Я сама справлюсь с этим.
- Ты никогда не будешь некрасивой. Ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел, - и он осторожно просунул обе руки ей под голову.
Она беспокойно задвигалась.
- Что с тобой, Пат?
- Слишком громко тикают.
- Мои часы?
- Да. Они так грохочут…
Он снял их. Она с испугом посмотрела на секундную стрелку. И тогда Роберт швырнул их о стену.
- Всё. Время остановилось. Мы его разорвали пополам. Теперь есть только ты и я. И больше никого.
- Милый, - повернулась она к нему. Взгляд пронзительный и уходящий куда-то в неведомое.
- Пат? – опустил он голову к ней на подушку. – Дружище! Любимый, храбрый, старый дружище!

На этих словах – лицо Пат в момент их знакомства у дороги. Затем – первый поцелуй… Она, танцующая в дансинге в своём серебряном платье… Она, в нём же, на руках у Робби… Она, сидящая ночью на подоконнике в его комнате.

Вспыхнул яркий свет. Пат судорожно сжала пальцами его запястье. За спиной – чей-то мужской голос:
- Она умерла.
- Нет. Уходите все. Она ещё крепко сжимает мою руку. Пат? Ответь. Ведь ты всегда отвечала мне.

Раннее утро. Пустая кровать с гладко заправленной простыней. На стуле, охватив голову – Роберт. Его голос:
- Так закончилось настоящее. Мелькнуло призраком… Наш мир, который мы с таким трудом пытались собрать из осколков, рассыпался. Кестер, командир и кормилец, разорён. Верный спаситель «Карл» продан гоночному спекулянту. Разбитый, будет выброшен в утиль. Готфрид Ленц, последний романтик, втайне о чём-то ещё мечтавший, убит.
На столе – закрытая тетрадь Роберта.
- И снова звучат на площадях старые речи о новом рейхе. Снова манят скорым благополучием и могуществом. Пахнет новой войной.
Рядом с тетрадью – прислонённый к вазе с оранжевыми астрами карандашный портрет Пат.
- И ушла моя Пат, растворилась в этом пространстве. Она впервые не отвечает мне.
На спинке стула – наброшенное серебряное платье.
- Может быть, отзовётся когда-то в ком-то чёрточкой, фрагментом. И этот кто-то сумеет увидеть и полюбить. Но я об этом не узнаю. Для меня моя единственная, неповторимая Пат уже не возникнет никогда.
А за окном мерцали рассветным серебром снеговые горы и небо.

2004 г.