На краю мира

На краю мира


Мы собираем вновь печальный урожай –
Тоску и смерть. И видим только ночь.
Мы дети снов! Нам не дано понять
Всю радость жизни. Наш удел иной:
Знать суету и длить любой ценой
Миг боли, что несет страданий бич…

Э. Доусон, «Остатки»


В тумане окраинных земель об острые скалы мерно бьются ледяные волны. Мир спит и дышит первобытным равнодушием.
Как призрачна связь с реальностью! Ветхие мосточки, переброшенные над пропастью тьмы, соединяют невидимые берега. Наше сознание ступает по ним, не оборачиваясь. Память о прошлом приближает смерть. Мысли о будущем сливаются с горизонтом надежд и сомнений. Реален лишь наш путь, и тьма.
Нам никогда не будет дано познать, что скрыто в сердце ее. Тишина, биение жизни. Каждый вздох, каждое трепетное движение сердца мира производит на свет прекрасные, равно как и жутчайшие призраки. Нас манит то дьявол, то бог – ибо так говорят люди, не придумав этим смутным видениям иного названия.
Мы боимся. Мы трепещем. Мы тщимся познать тьму, и теряем равновесие. Летим в бездну. И те из нас, кто не удержался, пал, могли бы сказать: боль расставания духа с плотью столь велика, и столь долго осуждены они терпеть ее, что сходят с ума самые души...
 
***

В тумане об острые скалы мерно бились ледяные волны залива. Паром отходил от Большой земли в семь после полудня, смеркалось, лил скучный октябрьский дождь. Кожаный портфель в руках задеревенел и жег ладонь.
Питер Лангфельд, окружной врач, перегнувшись через поручни старого, немилосердно скрипящего суденышка, смотрел завороженно, как вода и ветер рвут в клочки вату, стелющуюся по стальной ряби залива. Впереди выступали клыкастые очертания острова. Каменный мол, каждый фут которого был знаком Питеру с детства, эти синие бесконечные заросли черники, хрупкие березки, жмущиеся друг к другу на каменных всхолмьях Белл-Айленда – все, что он привык называть домом, было чуждо человеческому.
Даже городком этот поселок на острове пятнадцать миль шириной нельзя было назвать. Единственная улица состояла из аккуратно прибранных, безнадежно устаревших домов. Крыши обветшали, посерел и замшел камень построек. Жителей можно было перечислить по пальцам – несколько рыбацких семей, врач, лесничий с дочерью и шериф, у которого подрастали двое шалопаев – единственные дети на острове.
Не то, чтобы никто не мог уехать из этой дыры, но здесь подобрался особый, редкий тип людей. Всех их жизнь когда-то сумела ранить так глубоко, что теперь они искали только уединения и покоя, которому ничто уже не может помешать.
Природа располагала к благородной ностальгии и тяжелому труду. Пока руки заняты – прошлое не мучает, а когда сидишь в доме у трещащего камина (починить бы дымоход), и мир будто растворяется по прихоти твоего полусна, такими бессмысленными кажутся любые переживания!
И Лангфельд ловил себя на том, что ему все больше нравится это оцепенение. Тупая боль разочарования терялась где-то в этом сером тумане, тонула под толщей темных волн. В свои тридцать он был на удивление спокоен и равнодушен.
«Уторгейтский» скандал отгремел, и Никсона сменил Джеральд Форд, а доктор Лангфельд читал «Общую анатомию».
По телевидению, которого на Бел-Айленде не было, шли дебаты, и пацифисты ругали правительство, хотя войска из Вьетнама вывели почти два года назад. Но у Лангфельда были свои счеты со Вьетнамом, и он, вдруг взявшись за газету, искусно избегал слезоточивых историях о ветеранах бессмысленной войны.
Семьдесят четвертый шел к концу, но доктору Лангфельду было все равно, даже если бы это был две тысячи семьдесят четвертый.
Все реже раздавались телефонные звонки в его доме, все чаще он дремал одиноко кресле, окруженный лишь мертвыми книгами своего отца.
И только изредка он возвращался к действительности, находя себя в компании пьяного, смолящего, как паровоз Берта МакКея, или же Анны Соммерс, которая настойчиво заботилась о дичающем докторе с тайной надеждой признания ее заслуг и любви.
...Старенький паром причалил. Питер оторвался от раздумий, тяжелой походкой сошел на берег и сжал покрепче ручку портфеля, различив в серой паволоке дождя идущую ему навстречу женщину.
Она зябко куталась в широкий белый свитер, ветер вырвал несколько прядей из прически и теперь трепал их.
Вначале он подумал, что это Анна. Он и окликнул ее. Но в ответ неожиданно раздался знакомый, чуть хриплый от волнения голос: «Нет, это я».
И мир взорвался тысячью осколков пыльных зеркал. Питер заорал, чувствуя, что сердце выпрыгнет из груди:
 - Мари! – и бросился ей навстречу.
Промокшую, замерзшую, он с разбегу прижал к широкой груди, замер. Все ощущения были знакомы, но все они были до сумасшествия новы: вот ее тонкие рук коснулись шеи, как будто в нерешительности, замерли, потом, осмелев, обвили доктора. На миг ему даже показалось, ее плечи подрагивают, хотя Мари не умела плакать. Питер счастливо засмеялся и сказал:
 - Дождь, ты сляжешь с температурой под сорок.
Она помотала головой в ответ. И Питер понял – она приехала к нему, приехала навсегда и больше не исчезнет.

***

Свежий ветер бил в лицо. Двое мужчин шли по самому краю мола, волна то и дело касалась дорогой кожи антоновых ботинок. Старик смотрел на горизонт, на острые каменные откосы берега, на Лангфельда, смотрел оценивающе и молчал.
 - Я договорился со священником. Мы обвенчаемся послезавтра, в воскресенье, - сообщил Питер.
Друзья остановились. На лице доктора играла озорная мальчишеская улыбка. Он поднял с земли камень и пустил его в воду, стараясь закинуть как можно дальше от берега.
 - Ты очень счастлив, - констатировал Антон.
 - Неплохой диагноз, мой друг, - улыбнулся снисходительно Лангфельд. – Я ждал этого счастья много лет.
На некоторое время между ними снова воцарилось молчание, но Питер не выдержал. Сегодня ему хотелось говорить и говорить.
- Если бы на земле был рай, то выглядел бы так, – он указал на бежавшие по небу подгоняемые нордом частые облака, на каменный берег и березовые рощицы. – Холодный ветер, горячий грог, и мы. И никакого прошлого.
 - Мне нужно многое рассказать тебе, Пит. Возможно, в конце моего рассказы ты изменишь мнение.
Доктор Лангфельд выжидающе улыбнулся. Весь виде его говорил – на земле не найдется ничего, что могло бы переубедить его в желании стать мужем Мари Гален.
 - Знаешь, - начал Антон издалека, - я до сих пор удивляюсь, каковы на самом деле возможности человеческого духа! Быть психотерапевтом, верно, одно из самых опасных занятий нашего времени.
 - К чему ты клонишь, друг? – усмехнулся Лангфельд.
 - Люди калечат свои души, пребывая в полной уверенности, что найдется способ вылечить, исправить, вытравить их недуг. Я слышал, что с Востока завезли новый вид наркотиков. Я боюсь предположить, сколько молодых людей от Бостона до Ванкувера погубят себя, приговаривая: «Я брошу, если только захочу». А эти вернувшиеся из Вьетконга ребята? Многим из них нет и двадцати пяти, а они пьют в черную. Они десятками проходят через мою клинику. Я тоже видел смерть, я видел ее так близко, как и они. Но объясни мне, Пит, почему я сумел остаться человеком?
 - Может, ты видел ее недостаточно много? – доктор Лангфельд заметно помрачнел, не понимая, к чему подводит его многомудрый друг.
 - Смерти не может быть много или мало. Смерть – она одна. Когда мы с Кэти потеряли дочь, когда мы видели ее окровавленное тело в обломках машины, боже!.. Неужели ты думаешь, мы испытали меньший шок, чем солдат, который видит разорвавшегося на мине товарища? А, может, он думает, что смерть моей дочери была полна смысла, в отличие от какого-нибудь рядового Доу, который не верил в цель этой военной кампании...
 - Если у тебя есть настроение говорить о Дейкере...
Антон с интересом глянул на друга. Тот начинал выходить из себя. Сэм Дейкер был запретной темой в разговорах с Лангфельдом. До того, как полтора года назад он погиб во Вьетнаме, не дождавшись двух месяцев до вывода его подразделения из зоны военных действий, Дейкер успел завоевать любовь Мари Гален.
 - И о нем, но в свой черед, - Антон даже не стал обращать внимания на гневный блеск в глазах доктора. – Я приехал сюда Питер, и привез тебе твое сокровище. Но я вынужден признать крах. Полное свое поражение, как доктора и как друга. Помочь Мари справиться с горем потери я не в силах.
 - Я не собираюсь всю жизнь утешать ее как примерную вдову! – выкрикнул Питер. Он поднял с земли еще горсть камней, и с силой бросил их в океан. – Он умер, да, эта боль до сих пор живет в ней. Я знаю, Антон, - он обернулся к другу и заговорил ему прямо в лицо, горячо и быстро, - я знаю, что такую любовь, которой она его любила, ничем не утешишь, не излечишь. Но у нас с ней своя любовь, которая тоже имеет право на жизнь! Она есть! Не такая сильная, может быть, не такая идеальная, но…
- Питер! – окликнул Антон.
- Не надо, не перебивай меня, друг, я много лет не вправе был вслух говорить эти слова! Она – мое главное счастье! Это смысл моей жизни – обнимая ее, чувствовать, как бьется ее сердце, засыпая с ней, проснувшись, видеть ее спутавшиеся волосы на подушке рядом, счастье – смотреть ей в глаза, когда и сколько захочу, говорить ей о любви, называть ее «своей».
Антон покачал головой.
 - Если бы я не понимал тебя, вряд ли наша дружба длилась бы столько лет, - глухо, но твердо сказал он.
 И снова осталось не сказанным главное. Мол кончился. Каменистая насыпь вела на вершину холма, и, поднявшись, они зашагали по мягкому настилу их мха и черничных кустов. Вдруг Антон резко остановился и, как бы самому себе возражая, пробормотал:
 - Но все равно ты не можешь с ней быть!
 - Почему? – выкрикнул Лангфельд.
 - Неужели ты ничего не замечаешь? Посмотри же на нее со стороны. Она... Пит, она жаждет только одного. Смерти. Я хочу чтобы ты об этом знал.
Лангфельд приложил ладони к вискам:
 - Боже, ну какое это все имеет значение! Зачем, зачем мне знать это?
 - Ты слеп в своем желании обладать ею! – строго прикрикнул Антон. – Но на этот раз ты обманулся даже больше, чем можешь думать.
 - Я с ней, - твердо сказал Питер.
 - Уверен? – с издевкой переспросил старый доктор.
 - Что ты пытаешься сказать мне, Антон? – с опаской глядя на друга, поинтересовался Питер. Он не был уверен, что хочет услышать ответ на свой вопрос. Но спросил.
- Послушай, когда она узнала о смерти Сэма, то перестала общаться даже с самыми родными. Ни мать, ни брат не могли добиться от нее ни слова. Они хотели отправить ее в путешествие по Европе, все было готово к отправлению, когда вдруг она... В общем, она довела себя до сердечного приступа. Может быть, ты знаешь моего старого приятеля, доктора Астора?
 - Не знаю.
 - У него есть клиника на Род-Айленде, в которую я поместил Мари. Астор специализируется на тяжелых больных. Он не раз спасал самых безнадежных пациентов. Для мари был назначен строгий надзор и особый курс лечения.
- Надо полагать, она нуждалась в этом лечении, - пренебрежительно ответил Лангфельд.
Сделав паузу, пока до его друга дойдет весь смысл сказанного, Антон продолжил:
 - Через несколько недель ее психическое состояние ухудшилось.
 - Хорошо лечение! – пробормотал доктор.
 - Не стоит быть столь категоричным, - грустно улыбнулся Антон. – Мари украла у медсестры пачку лекарств. Она пыталась покончить с жизнью, Питер. Это произошло неделю назад. Астор был уверен, что она умрет. После этого я решил...
 - Неделю назад…
 - Я привез ее сюда не для того, чтобы ты женился на ней, Пит. При всей твоей любви к ней ты не сможешь взять ее в жены. Потому что смерть Сэма Дейкера стала ее смертью. Если бы я мог поставить диагноз «гибель души», я, не задумываясь, вписал бы его в историю болезни. Я привез ее сюда, чтобы она могла спокойно умереть.
На минуту Лангфельда окружила абсолютная тишина. Не было прибоя, птиц, ветра, не было шаркающих о чернику дорогих ботинок Антона, ни даже его собственного дыхания. Они продолжали идти, даже ускорили шаг. Питер все больше мрачнел.
 - Антон, - наконец с мольбой в голосе произнес он, - Она будет жить, она станет моей женой.
 - Всеми нами в коей-то мере владеют иллюзии, - спокойно ответил тот, - и всем нам тяжело с ними расставаться.
 - Да ведь ты же видел ее собственными глазами! Ты говорил с ней, за одним столом с ней…, - взревел доктор.
 - За свою жизнь я научился не верить собственным глазам.
Он внимательно посмотрел на друга, потом добавил устало:
 - Болезнь любовью неизлечима – она распространяется подобно гриппу, и противоядия мы еще не нашли. Каждый болен по-своему, и каждому эта болезнь умеет сократить жизнь. Мари испила свою чашу до дна. Ее больше нет, Пит.
Лангфельд качал головой, сначала механически, потом все сильней, с отчаянием. Потом выпрямился и спокойно, холодно ответил:
 - Мари будет жить. Тебе не разрушить этого. Уезжай.
И зашагал прочь. Антон остался стоять на холме, он все ждал, что Питер обернется. Но доктор не сделал этого. Лангфельд шел к дому, вначале спокойно, потом все быстрее, потом побежал.

***
Мари проснулась от ужаса, но это был какой-то притупленный, незначительный ужас. Веки были так тяжелы, что поднять их стоило труда.
Равнодушно и спокойно она лежала, глядя, как на потолке плещутся блики рассветного солнца, смешавшиеся с волнами. Во рту стоял странный металлический вкус. Мари чувствовала, как волна отчаяния накрывает ее с головой. Тьма, от которой она бежала, была в ней. Просыпалась, словно новорожденная, старая боль, точила зубы, вот-вот – и вопьется снова...
Закрыть глаза и никогда их не открывать. Ведь эта мысль должна испугать человека. Вековечная тьма и невозможность больше двигаться. Веки наливались тяжестью, и Мари послушно закрывала их, понимая, что человеческий страх перед небытием больше не властен над ней. Ладони раскрылись просительно, будто обратясь к неведомым богам – возьмите меня, успокойте меня, заберите меня!
Это было так просто – закрыть глаза и отдаться всему, чего глупые люди боялись веками. Теперь Мари чувствовала ее - бездну забвения, вечную ночь, в которой не было места свету и теплу. И она спокойно шла навстречу своему небытию. Она была согласна на любые условия любого бога. Она больше не боролась. Еще минута, и ее не станет.
Но вместо смерти раздался настойчивый стук в дверь.

На скорую руку забрав косы, одергивая платье, Мари сбежала вниз. Стук в дверь повторялся с неприятной периодичностью, и к нему примешивались звуки произносимых с наслаждением ругательств. Распахнув дверь, женщина едва успела отскочить от ввалившегося в дом великана.
Слабо ориентируясь в условиях крайнего севера, а, скорее, просто мучаясь жесточайшим похмельем, великан завалился вначале влево, но вовремя оперся о диван. Принять вертикальное положение он так и не смог, видно, штука, ходившая о том, что тело МакКея имеет крен градуса выпитого, была верна.
 - Питер! Три бакса за самое дешевое пойло из твоего погреба! Эта стерва опять вылила мой виски за окно!
Исключительно стервой и паскудой Берт Маккей называл свою жену Эллен, унаследовав эти ласковые прозвища от отца, который коротал на острове свою жизнь после отсидки в одной из тюрем на севере Канады. За что угодил туда этот мрачный мужлан, не знал никто. Но лучшего рыбака, чем Маккей-сын, не было, наверное, на побережье. В перерывах между рейсами Берт сидел дома, пил, ловил рыбу снастями, выезжая в открытое море на раздолбанной деревянной лодке отца, в старой деревянной лодке и просаживал заработанные в рейсе деньги в пабах Ньюфаундленда.
Оглядевшись, Берт понял, наконец, что доктора Лангфельда в доме нет. Тоном заправского комментатора канала «Дискавери» он сделал замечание:
 - Телка стоит.
И прошел на кухню.
 - Я могу поинтересоваться, что вы хотели от доктора Лангфельда, мистер? – осведомилась Мари.
 - Хм... – Берт беспардонно распахнул холодильник, осмотрел его содержимое, и, найдя балык достаточно привлекательным для себя, переключил внимание на женщину, - Ну, мисс, я...
Он немного смутился, скорее, оттого, что не мог подобрать нужные слова, чем от осознания того, что держал в руках практически украденный балык.
 - Вы клевая деваха, - наконец, изрек он, - Клянусь, не будь я так... гхм... болен сегодня, мы бы славно покувыркались. Но сейчас мне от доктора нужно только одно лекарство. Вы не знаете, где эта падла держит свои вина?
Мари улыбнулась.
 - Дорогая, глоток жизни, и я рериту... ретири...рери... свалю.
Но Мари Гален охватило странное веселье. Холодок пробежал по венам, и она – не понимая почему – не хотела отпускать пьяного в дрободан рыбака.
 - Жизнь нынче не в моде, - усмехнулась она, удивляясь. После гибели Сэма она не пошутила ни разу.
Голова кружилась, словно у зацелованной школьницы. Ей что-то нужно было от Маккея, что-то, о наличии чего он даже не догадывался. И что Мари могла чувствовать только своим омертвевшим сердцем.
Она успела отвернуться, и облизнула невольно пересохшие губы.
 - Вино должно быть в буфете.
Берт остался стоять на месте, словно чурбан. Овладевшая уже собой мари повернулась, повторила:
 - Буфет слева от вас, возьмите же что-нибудь и катитесь к чертям. Придете в гости, когда протрезвеете.
Тяжелый взгляд опухших покрасневших воловьих глаз задержался на лице Мари.
 - Я не хочу вина, - сипло сообщил Маккей. – Я...
Все безумней становились глаза.
 - Тогда прочь, - холодно бросила Мари Гален. Только она умела так приказывать.
И Маккей повиновался. Он вышел, неся в повисшей руке балык. Он уже скрылся на улице, а его след, даже не запах перегара, который он притащил в дом, даже не этот грязный отпечаток, что он оставил на паркете Лангфельда – часть его души осталась с Мари. Она знала – ей нужен этот рыбак. Его смерть. Тогда боль отпустит.

***
***

Апельсины в конце осени на север от Гудзона стоят около семнадцати долларов за фунт. Но в вазе лежали свежие, одуряюще пахнущие апельсины, а Мари, принадлежащая теперь доктору Лангфельду столь же безоговорочно, как и отцовский дом со скрипящими половицами и устрашающими фолиантами по медицине, чудесная льдистоглазая Мари, сидела во главе накрытого стола, подобрав под себя ноги. Она не носит белый цвет, и свадебным ее платье не назовешь – старое муслиновое, с крохотными набивными букетиками фиалок. Но лучше ее в этом платье не было на свете.
Пахло пекущейся рыбой, и – из открытой двери – осенней листвой. С пластинки пел Синатра. Мари, держа апельсин в одной руке, а в другой – полотенце, наблюдала, как во дворе напротив Элизабет чистит в эмалированной ванне, выставленной из дома, привезенную ее мужем Маккеем рыбу. Чешуйки блестели, руки Элизабет посинели от ветра и сырости, но нож умело скоблил тушки, и таз, стоявший рядом с женщиной, быстро наполнялся очищенными рыбинами.
Над столом зависло облако табачного дыма – Берт Маккей курил отвратительные папиросы, но дым шел не только от них. Антон был здесь же – дымил трубкой, смеялся глухо, почесывал седую свою, аккуратно стриженую бороду и кутался в добротный шерстяной жилет.
Утром этого воскресенья приходской священник с Большой земли обвенчал пару. Этот немногословный, горько пьющий старичок теперь тоже сидел за столом. Глубоко верующий, и оттого особенно строгий со своими прихожанами, он косился на невесту с чувством невыразимой тоски и даже ненависти. Он никак не мог понять причину беспокойства, которое охватывало его при одном взгляде на это чрезмерно худую, с глубоко залегшими тенями на лице женщину. «И не будет больше желаний…», - вот что хотелось читать ей, никак не клятвы чистой и вечной любви.
Рядом с отрешенной невестой сидел доктор Лангфельд. Неуютно пристроившись на краю высокого деревянного табурета, Питер то и дело приобнимал жену, громко смеялся и ел, ел что-то. Время для него неслось со скоростью ветра. Впрочем, люди не склонны рассуждать о причинах своего внезапного счастья. Ярче стал серый, всегда такой бесцветный для Питера восход, и резче ветер, стучавший в стекла, и гуще синева, привычно окутавшая дом. И воплощением его мечты о жизни казалась ему Мари, опьяневшая от крепкого самодельного брусничного вина.
 - Так долго избегать собственного счастья и благополучия! – воскликнул Антон, - Посмотрите, да ведь они созданы друг для друга!
Он добродушно засмеялся и поднял бокал. Выпили. Посмотрели на в который раз на новоиспеченную чету Лангфельд – и впрямь было за что пить! Высокому, крепко-сбитому доктору с проседью в волосах удивительно шла фарфорово-хрупкая Мари. Если не приглядываться к выражению ее глаз.
 - Избегать надо грехов, - вставил священник, а благополучие и любовь, разве это грех?
- Я не знаю, что такое грех, - улыбнулась Мари.
Мужчины смущенно переглянулись.
 - Стремление к благополучию, вот что истинно, – вставил Антон, - В самом благополучии таится опасность, но ведь ты с радостью подвергаешь себя опасности ради благополучия. Каждый день может стать для нас последним – так стоит ли тратить время на недостойные стремления? Кто тогда, останься вы живы, растопит очаг в доме и выпьет с вами доброго вина?
 - Стремление к жизни, - добавил Питер, - мы не останавливаемся перед опасностью, только если знаем, что останемся живы.
 - Точно-точно! – Берт опрокинул бокал, и подмигнул невесте, - Когда я помню ,как десять человек команды барахтались в ледяной воде… Мы вышли в рейс, черт, не на корабле, а на каком-то ржавом тазу! Нам даже не нужна была серьезная авария, мы просто не вовремя заметили протечку. Вашу мать, мы барахтались так долго, что я думал, будто время вообще закончится…
 - Было бы самоубийством, падре, если бы в такой ситуации человек дал волю себе, поверил бы воде и не стал бы так рваться обратно на берег? – с неожиданным интересом спросила Мари.
Старик потерялся.
 - Воля божья не в том, чтобы подчиняться обстоятельствам, - спас его Антон, - а в том, чтобы продолжать жить, пока есть смысл…
И осекся.
 - Продолжать жизнь, - подхватил, однако, святой отец, - нужно в любом случае. Живи столько, сколько тебе отпущено богом.
 - А если тебе было отпущено меньше, чем ты прожил?
 - Ну все, у нас свадьба – отрезал Лангфельд.
Он уже заметил, что Мари полюбила разговоры на странные темы. Но, считал он, пережив многое, она была еще не в состоянии радоваться обычным вещам. Все-таки мрак ее горя еще владел ею в полной мере. Ничего, говорил себе доктор, я видел, как едва дышащие старики хватались за жизнь, и Мари справиться со своей бедой.
 - У нас свадьба, - согласился Антон, - Так будем же праздновать. Propter vitam et vitae causas !
Берт поморщился. Он был не силен в латыни. Если признаться честно самому себе, то он был силен только в разговорном английском.
 - За жизнь и смысл жизни, - пояснил Питер.
 - Что же, в этом я согласен. Жизнь хороша, только когда тебе есть, что терять, когда, стиснув зубы, рвешь руки о штурвал, чтобы дойти до берега. А ведь не было бы берега – и хрен с ним, со штурвалом.
 - Что ж, господа, значит, Propter vitam, выпьем.
И они выпили еще. Но вино не согрело ледяной, пронзительный взгляд Мари.

***

Наступила ночь. Дышать было легко и приятно. Питер Лангфельд шагал по молу, за спиной светились окна его дома, где в тихой гостиной, устроившись в старых цветастых креслах, болтали Антон и Мари. У них было, о чем поговорить. Слова старого психотерапевта, прозвучавшие пару дней назад над этим молом, больно ударяли по сердцу Питера, но он терпел, не желая, чтобы они проникли вглубь, обосновались там гнездом сомнений и, в конце концов, заставили бы его злиться на жену и на весь мир, который так несправедливо отдал любовь его единственной балаганному шуту. О, Сэм Дейкер, запретная тема – и вечно маячащий вдали огонек. Для Питера – злобы, для Мари – жизни. Он кривился в усмешке, он пил и ругался, и не пропускал мимо ни одной девицы, он не помнил, как звали его дочь от бывшей жены, жившую в Мичигане, и все же Мари Гален любила его. Питер помнил бесконечные вечера, которые он проводил с одинокой девушкой. Сэму звонили, он собирал чемоданы и уезжал. И Мари – по их сговору – никогда не провожала его, потому что это, мол, плохая примета – провожать. И она ждала, не спрашивая, куда он едет, и когда вернется. И она мужественно держалась, чтобы не спросить его, когда он приезжал, сколько времени им дано побыть вместе. Он всегда уходил в неизвестность, оставляя ее одну, и приходил каждый раз именно тогда, когда Питер начинал надеяться на собственное счастье.
Лангфельд не заметил, как к нему присоединился еще один человек, которому тоже сегодня не спалось. Миловидная, еще молодая женщина следовала за доктором, словно тень, и ее ноги бесшумно ступали по гальке. Несуразная одежда Анны Соммерс – длинная юбка, свитер и отцовское твидовое пальто с заплатами на локтях – придавали ее силуэту особую мрачность.
На берег налетела волна, разбилась в мелкую водяную пыль. Мужчина встал, опершись рукой на огромный серый валун. Таких во множестве валялось на берегу. Иные были высотой с добрый самосвал, другие гранитными плитами тонули в траве и песке.
 - Ты помнишь? – раздался дрожащий, и все же властный голос Анны.
Лангфельд вобрал в ноздри побольше воздуха. Он не хотел видеть Анну Соммерс, он мечтал забыть о том, скольким он обязан дочери лесничего.
- Помнишь, - Анна кивнула в сторону одного из валунов. Ветер трепал черные завитки ее пышных волос, глаза блестели – не от слез ли – подумалось Лангфельду. - На нем нацарапаны наши имена. Это сделал ты. Мы обещали друг другу любить и быть верными.
 - Анна, мы были детьми, - попытался оправдаться Питер.
 - Может ты и был, а я – нет.
Анна Соммерс принадлежала к числе тех людей, которых нелегко сбить с толку.
 - Что такого в этой Гален? – спросила она с упреком, но все же мягко, так, что Питер не смогу бы отвертеться от ответа.
 - Какая разница, Анна, - Лангфельд нахмурил брови и повернулся в сторону моря, не желая разговаривать дальше, - Она – моя жизнь.
 - Она – твоя смерть, Питер! – воскликнула Анна. И столько неподдельной боли и отчаяния было в ее голосе, что Питер знал – он никогда не сможет забыть этих слов.
Если бы Анна стала умолять его вернуться, если бы говорила о своей любви, он выкинул бы из головы все ее просьбы уже этим же вечером, оказавшись в объятиях жены. Но Анна решила по-другому. Она говорила правду, ту, в которой не признавался себе сам Лангфельд.
 - Ведь ты же знаешь, зачем она приехала сюда…
 - Ну да, выскажи свою версию, - со злобой выкрикнул Лангфельд, - давай, скажи, а то я еще твоего мнения не слышал.
Анна оторопела немного от грубости, но продолжила:
 - Посмотри ей в глаза, Пит, она не хочет жить. Она… она совсем мертвая. Ты не сможешь исправить этого. Ты взял себе неизлечимую больную. Ведь разве не учил тебя отец: если ты знаешь, что больной умрет, не обнадеживай его понапрасну. Зачем ты даришь ей свою жизнь? Она не возьмет, она только отравит ее!
«Это слезы», - понял Лангфельд, глядя, как огромные карие глаза женщины наполняются миллионом отблеском.
Соммерс было неудобно. Она отвернулась, отерла слезы рукавом. Проклятое бессилие заставляло ее кипеть от злости и мысленно проклинать Мари Гален на все лады.
Лангфельд стоял, виновато потупившись. Прикоснуться, хотя бы приобнять женщину – это было выше его сил. Ему была неприятна плачущая, нахохлившаяся Анна, он думал о том, как бы поскорее вернуться домой.
 - Я знаю каждую твою мысль, - наконец собралась с духом Анна, - Я чувствую тебя во всем. Этот мир несправедлив. Но я понимаю ее, Питер, твою, - она запнулась, - твою жену. Подумай, смогла бы я жить, потеряв тебя? Сумел бы хоть кто-нибудь на всей земле залечить эту рану на моем сердце? Прости…
И Анна Соммерс, словно девчонка, припустила вдоль мола к своему дому. Она была не в состоянии продолжать разговор.

***

Антон сидел, глядя упорно на тушующуюся и вытягивающую рукава старой кофты Мари.
 - Какой тяжелый выбор, - сказал он, и в его голосе послышалась усмешка.
 - Ты изверг, - прошептала Мари, - Ты убьешь бедного мальчика. Я люблю его, но боже! Я бы умерла прямо сейчас самой страшной из смертей, если бы только мне сказали, что я снова увижу Сэма.
 - Питер Лангфельд – не мальчик, как ты изволила выразиться. И из нас двоих изверг – как раз ты. Что ты творишь?!
Антон встал, и Мари заслонилась от доктора, как от грозы. Она была похожа на маленького ребенка. Но что-то мерзкое, холодное и вечное, то же, что пугает людей, вглядывающихся в ночное море, уже торжествовало в ней, и она источала мрак, как иные люди дарят свет.
 - Какой тяжелый выбор, - повторил Антон, - Ты согласна так просто умереть, а жить ты не согласна?
 - Нет.
 - Разумеется, нет!
Старый психотерапевт раскурил трубку, упал снова в кресло и закрыл рукой глаза, не желая глядеть на пациентку.
 - Это ведь так просто – уйти куда-то, откуда не возвращаются, послать к черту весь мир, сказав, словно маленький ребенок: ах так! Вы меня обидели ,я от вас ухожу. Жить сложнее. Но ее ты не хочешь.
 - Хочу, - снова тихо, бесцветно ответила Мари.
 - Так в чем же дело?
Она подошла к камину. Очаг полыхал, костер весело потрескивал, и его жар обнимал со всех сторон призрачно-худую девушку. И казалось – так просто. Ступить в огонь – и погибнуть. Остаться здесь – и жить.
 - Ты не понимаешь, - хрипло проговорила Гален, - ты не знаешь всего, что я чувствовала, Антон.
Старик по-дружески улыбнулся, встал, приобнял ее за плечи.
Мари закрыла глаза, запрокинула голову.
 - Когда я в его объятиях, моя кров кипит. Как раньше, как всегда. Но стоит ему уйти – и я чувствую ее зов. Я видела свою смерть, Антон. Я знаю, что ждет меня. Такие яркие краски, даже здесь на севере, они такие яркие!
Мари облизнула пересохшие губы.
 - Уйти в серость. Ступить ногами на остров, стоящий далеко в нигде, увидеть призрачные шпили мертвых столетиями башен… Слиться с городом, остаться в свое уютном вечном забвении. Не помнить ничего. Я мечтаю…
Антон не знал что сказать. Впервые за почти двадцать лет практики он слушал пациента, замерев. Холодный пот капельками выступил на лбу, а Антон, замерев, стоял рядом с Мари и слушал, и знал, что он добился своей профессиональной цели – пациент открылся ему полностью. Но знал он, что лечения не будет. Потому что серое забвение обволакивало его теплой пеленой, заставляя верить в то, что оно и есть единственное верное стремление.

***

Анне плохо спалось. В узкое окно ее спальни светили ослепительно-белые прожекторы лунного света. Октябрьская ночь дышала угрозой. Детская горькая обида то и дело подкатывала к горлу, и, чтобы не заплакать в голос, она вставала и ходила, не подозревая, что ее осторожные шаги, мерные шаги босых ног по холодным пролаченным доскам, слышит отец. Горечь засыпала, луна светила так холодно и равнодушно, что и Анне становилось будто все равно, но потом вдруг сердце заходилось в такой дикой, первобытной тоске, что все ее тело пронзало судорогой.
За спиной была кровать. Кровать старой девы, застеленная аккуратным кружевным покрывалом. И комната старой девы. Ни эти столики под салфетками, ни коврики, ни кресло с меховой накидкой не узнают мужской беспечности, не услышат смущенного смеха хозяйки, не согреются теплом людской любви. Они так и останутся холодными, как эти белые в свете луны камни берега, равнодушными, как волны и злыми, как ветер.
Анна не выдержала, и рыдания вырвались на свободу. Чтобы заглушить их, она рванула на себя оконную раму, и береговой норд ворвался в спаленку. Женщина поплотнее завернулась в шаль, и до бела сжала губы. По щекам бежали слезы.
Жить, как тень. Ждать, пока чувства, хранимые много лет нетленными, притупятся, превратятся в печальный сон. Бросить все, уехать! В висках опять застучало: предана, предана. О, как ненавидела сейчас Анна свою соперницу!
Тонкие белые руки судорожно обхватили оконные ручки. Женщина высунулась далеко в окно, вытянулась готовой взлететь птицей. Гордость и фантазии, вечная любовь, прекрасные сказки юности, - все пожирала тьма, сгустившаяся в глубине небес, где-то над самым горизонтом. Обычная брошенная, уязвленная женщина. Каких сотни сейчас безутешно воют в ночи. Анна дышала все тяжелее, глаза почти ничего не видели, и только белый маячок мелькал на границе зрения.
Что-то звериное оттолкнулось от сердца. Страх ледяной волной накрыл женщину, и Анна, замерев, всмотрелась в ночь.
Там, где мол облизывали черные волны залива, кто-то также не спал. Анна всмотрелась еще тщательней. Худенькая фигурка в легком шелковом платье, держа в руках обувь, шагала по молу к воде.
Камни и холод мало заботили Мари. Поминутно оглядываясь, она вошла в ледяное море по щиколотку.
Внезапная догадка радостно мелькнула в голове у Анны – женщина собралась топиться! Она злорадно улыбнулась и осталась у окна наблюдать. Мари шагала вперед. Анна была уверена, что на таком расстоянии от берега воды должно быть уже по грудь, однако волны, как прежде, едва касались щиколоток женщины.
Мари не собиралась топиться. Она остановилась, и в позе ее было что-то вымученное, чуждое человеческому, родное мертвым камням и луне. Она стояла на волнах, слегка наклоняясь из стороны в сторону, чтобы удержать равновесие, бессильно опустив руки и не думая о том, что кто-то может видеть ее в темноте неуютной северной ночи.
Постояв так несколько минут, Мари понуро отправилась домой.

***

Мари проснулась от ставшего обычным в последний месяц чувства голода. Утробный, жестокий, он был чем-то большим, чем желание поесть. Ей хотелось вместе с едой получить часть жизненной субстанции. Ко всему прочему, этому голоду сопутствовало бесшабашное, пиратское веселье, и прилив сил. Высунув из-под одеяла тонкую белую руку, она нащупала на столике платье и утянула его в постель. Не вылезая из кровати, оделась, переплела волосы, и только сделав все это, решила, что довольно, можно спускаться.
Она бесшумно соскользнула вниз, в своих пушистых вязаных носках, поправила покосившиеся на стене фотографии, зачерпнула горсть орешков из вазы в гостиной. Антона и Питера дома не было – еще сквозь сон она слышала, как мужчины уходили. Старый друг Лангфельда покидал остров, найдя, что больше не сможет уже быть полезен здесь ничем.
И все же то самое звериное, что урчало в желудке, говорило Мари – она была не одна в доме. Желание овладеть живым, трепещущим, горячим обволакивало сладкой пеленой, как духи. Она точно знала, что на кухне кто-то есть.
Крадучись, Мари подошла к двери.
 - Эй! – окликнула она.
 - О, доброго тебе утра, леди! – раздался ей в ответ прокуренный, сиплый голос Берта Маккея. – А я зашел – дверь открыта.
«Глупое оправдание», - подумала Мари. Она предполагала, зачем пришел Берт. И теперь уставилась на него исподлобья, насмешливо, проверяя, осмелится ли он или нет на свой поступок. Голод подступал, в горле свербело.
Глаза у Маккея блестели, но нехорошо, будто покрывшись жирной пленкой, как блестели глаза у рыбы, которую он ловил, а его жена мыла в большом эмалированном тазу во дворе их дома.
 - Питера нет, - полу-вопрошающе, полу-радостно заметил он.
 - Так что же тебя привело? – усмехнулась Мари. Вид у нее был наглый и беспечный. Она присела на край стола.
 - А я говорил ему, что ты не такая безобидная, – парировал Берт. Он улыбнулся, и улыбка была еще хуже взгляда.
Он тщательно подготовился к этой встрече – был гладко выбрит, что утром случалось с ним нечасто, в свежем свитере и почти чистых штанах, и от него даже пахло каким-то одеколоном. Его русые волосы успели растрепаться на ветру, и топорщились за ушами глупо и нелепо, и Мари это веселило.
 - Ну, вот уж не секрет, - ответила она.
 - Так удиви меня еще, детка, - Берт двинулся к женщине.
 - И что будет потом? – поинтересовалась Мари, и каждое ее слово было ласковей предыдущего, и в душе у обоих появлялось чувство, знакомое только самоубийцам, когда острое и тонкое лезвие ножа уже почти рассекло кожу, но на миг остановилось в нерешительности, и холодит, и жжет одновременно.
 - Пришел получить меня, Берт? – прошептала Мари, приблизившись к лицу рыбака. «Нож» впился в кожу, кусая плоть. Но Мари было глубоко наплевать на плоть.
 - Я никогда так никого не хотел как тебя, ведьма! – Берт расширил глаза, будто вмиг опьянев, и ступил еще ближе.
Тут же Мари вскочила на стол, оказавшись относительно недосягаемой. Ее забавляло помешательство человека. Она рассмеялась ему в лицо, и тогда Маккей не выдержал, и ринулся к ней, обхватив ее ноги своими огромными сильными ручищами.
 - Пшел вон! – устало бросила Мари, глядя на Маккея сверху вниз.
 - Ни за что! – прохрипел тот. Он лихорадочно провел руками по ее ногам, а Мари поежилась, будто от холода, равнодушно оттолкнула его и сказала:
 - Вон, сволочь.
Берт поднял глаза – она надменно усмехалась, и в ее глазах не было ни удивления, ни испуга.
 - Тупой мужлан! – пропела Мари. – Неужели ты думаешь, так трудно узнать этот осоловелый взгляд, эту рабскую привычку плоти?
И она вновь села. Берт обрадовался, и со всей силой налетел на нее, положив спиной на стол. Но Мари уже услышала во дворе шаги мужа. И тогда она начала бороться.

***

Лангфельд влетел в дом, едва не сорвав дверь с петель. Крики жены донеслись до него слишком поздно, когда он был уже во дворе. На кухонном столе извивалась отчаянно, отбивалась от крепких объятий Маккея его Мари.
 - Руки прочь! – кричала она надрывно.
Питер бросился на кухню, и дал хорошего пинка Маккею, так что тот слетел со стола на пол и упал на спину.
Тогда Питер добавил еще пинков, пока Берт не заорал:
 - Эй, Лангфельд, совсем охренел?
Доктор огляделся. На столе, стыдливо одергивая платье, стояла Мари. Волосы ее растрепались, глаза полыхали негодованием и испугом. В глубине этого испуга было всей силой воли сдерживаемое желание убить обидчика.
Понял и Берт, что ему не поздоровится. Он осторожно стал отползать к выходу.
Питер возвышался над ним:
 - Сволочь! Вон из моего дома! Чтоб я тебя больше рядом не видел! Пшел!
Берт продолжал свое движение ползком, затравленно глядя на доктора. Тот пнул Маккея еще раз. Рыбак не сопротивлялся.
 - Встань и поторопись! Я не желаю долго терпеть тебя здесь!
Берт встал, быстро дошел до двери, и на пороге обернулся. Лицо его перекосила ухмылка. Только она – и ни слова. Потом Берт вышел, чтоб уже никогда не возвратиться.
Питер бросился на кухню, где, все еще оторопело глядя перед собой, стояла на столе Мари. Он обнял ее, девушка погладила его по голове. Потом Питер снял ее со стола, а она все приговаривала:
 - Прости меня, милый, прости меня, боже, что же я натворила!
Лангфельд помотал головой, отрицая все – слова Антона и Анны, предательство Маккея, ее вину, весь мир, несогласный с тем, что Мари – смысл его существования, и поцеловал ее.
И снова, в который раз, ее тонкие пальцы обвили его шею, холодные, нерешительные, пробрались под свитер, и все было прекрасно, и все было как прежде – и как должно было быть теперь навсегда! Ее отчаянные поцелуи, ее хрупкие плечи, ее спокойные, твердые глаза и желанные ее ласки. Во всем мире сейчас существовали только они.

***

Выдыхая белые облака пара, Мари и Питер плыли на лодочке, огибая выступающий далеко утес. Розовая заря занималась в туманном облаке, и тысячью рдяных игл пронзала черные волны. Облака горели, подобные расписным коврам шейхов, и каменная первобытная земля Бел-Айленда с загадочной улыбкой встречала свой миллионный рассвет. Мари, задумчивая и тихая, ссутулившаяся, сидела на корме, и кончиками пальцев ловила гребни волн.
Шестичасовой паром отвозил Питера на Большую землю, деревне нужны были лекарства. Усилившиеся ветры принесли простуду. Сжигаемый негодованием и ревностью Лангфельд не хотел оставлять жену одну. Ехать с ним женщина наотрез отказалась, и было принято решение – во время его отсутствия Мари поживет в старой охотничьей лачуге Лангфельда-отца.
Домик стоял в дальней части острова, в лощине, окруженный березовыми деревцами. Внутри было ужасающе пусто и холодно. Дымоход засорился, и Питер спешно прочищал его. Мари в шерстяном пальто принялась стирать пыль с крашеной, пооблупившейся мебели.
Все здесь не просто спало, но было мертво. Этот дом знал, что ему уже не видать второй жизни, что хозяин не вернется сюда, и потому спокойно ветшал и гнил под снегопадами, дождями, туманами и ветрами.
Питер поминутно оглядывался на любимую, и ему становилось жутковато, до того она подходила этому мертвому дому. Со своей худобой, с ледяной холодностью рук и синими тенями, за ночь появившимися под ее глазами.
 - Я постараюсь вернуться сегодня же, - сказал он, наконец, затопив печку.
Мари улыбнулась. Доктор вдруг понял, что она говорит совсем мало. Страх саднил в сердце, но смотреть в ясные синие глаза и не любить их, забывая все на свете, было невозможно.
 - Лекарств может не быть в Ривее. Тогда придется ехать в Фаннисвилледж.
Мари заворожено рассматривала полуистлевшую голову медвежьего чучела.
 - Эта дрянь здесь повсюду. Мой отец любил такие вещи, - с неприязнью признался Питер.
Но женщину замечание мало задело. Она провела тоненькой ручкой по оскаленной морде мертвого животного, словно в чем-то соглашаясь с этой страшной и отвратительной судьбой. Сохранить оскал и былую внушительность ценой смерти и посмертных мучений. Было что-то величественное в этом изъеденном чучеле.
 - Я должен торопиться, - Питер обнял жену за плечи, и поцеловал в затылок.
 - Поезжай, я справлюсь, - был ответ.
И таким спокойствием веяло от ее слов, что доктор Лангфельд с легкой душой покинул лачугу.

***

Поздней осенью небо на севере очень низкое и цвета простыни, которую окунули в синьку. Спокойные золотые – именно золотые – облака плывут, как корабли первых человеческих флотилий, навстречу горизонту. Солнце еще достаточно низкое, чтобы греть серые гранитные валуны, из которых сложена эта земля, и золотые листья карликовых берез монетками засыпают все кругом.
Косые дожди видны вдалеке, только они проливаются не на поля и пажити, а в молчаливое черное море. Над водой снуют чайки, никогда ничему не удивляющиеся. Алые брусничные поляны улыбаются солнцу, и сияют, как капельки крови, переспелые ягоды. И седеют мхом пролески.
Мари развлекала себя тем, что, сидя на корточках на самом краю худого дощатого причала, полоскала старое белье. Было что-то завораживающее в белых потоках пены, появляющейся ниоткуда, в сиянии мокрой белой ткани на черной поверхности залива. Лодку Маккея она заметила издалека, но, погруженная в собственные мысли, не придала значения ее появлению.
Между тем Берт весьма деловито греб, приближаясь к одинокому причалу, за которым вжалась в лощину лачуга старика Лангфельда.
Когда он подплыл близко настолько, что игнорировать его появление было глупо, Мари поднялась на ноги. Она была босая, в промокшем изрядно длинном шерстяном платье, с заколотыми небрежно волосами, очень бледная и грустная.
Молча Берт причалил, схватив огромной рукой столбик, к которому привязывалась лодка. Мари с тоской посмотрела на него. Мужчину это не остановило.
 - Всего разок, Мари! Клянусь, я больше не прикоснусь к тебе!
Она молчала. Потом, словно ничего не понимая, спросила глухо:
 - Для чего ты пришел?
 - Мари, ты знаешь! – вскричал Маккей, и встал в лодке, чтобы схватить стоявшую всего в двух шагах вожделенную добычу.
Мари ловко увернулась. Если бы Берт Маккей сейчас был вменяем, он удивился бы – женщина спокойно и уверенно стояла на воде, и смотрела на охотника, который превращался в дичь.
Тонкие черты вмиг осунулись, солнце светило прямо в ее лицо, так что Берту на секунду показалось, что ее глаза превратились в жуткие провалы.
 - Уходиии, - умоляюще протянула Мари.
Но было поздно. Что-то свершилось, что-то необратимое произошло. Руки женщины сами потянулись к рыбаку, и он потянулся к хрупкому телу. Лодка его перевернулась, но, как безумец, он стал барахтаться, стараясь ухватить Мари за ноги, а она все тянула к нему руки, умоляюще, жалобно, и, хотя она не раскрывала рта, но Маккей мог бы поклясться, что слышал песню. Он пьянел, в глазах темнело, и он плыл, плыл за Мари, которая уходила все дальше к горизонту, маня за собой.
 - Мари! – заорал он не своим голосом. В ледяной воде сводило все тело, будто его выжимали, как мокрое белье.
И он вспомнил. Он вспомнил те последние мгновения своих товарищей, те минуты, когда смерть уже держала его за руки, и звала, звала к себе…
 - Мари! Не оставляй, вытащи, Мари!
 - Ты пришел сам, - ответил ему голос, не принадлежащий никому из знакомых рыбака.
И в этот миг призрак Мари, или она сама, то, что манило Берта, исчезло. Тело Маккея в последний раз свело судорогой, и рыбак, еще хрипя мольбы о спасении, пошел ко дну.

***

Впервые за эту осень, которая стояла на удивление теплая, приморозило. Землю покрыла серебристая корка инея, пролетали редкие колючие снежинки. Питер Соммерс, лесничий, огромный старик с просмоленным лицом, бродил по причалу, с остервенением, ему несвойственным, втаптывая в землю ледяные крохи. При этом он дымил, как железнодорожный состав, и сжимал одну руку в другой до посинения.
Он был страшно взволнован. Доктор Лангфельд подумал вначале именно об этом, а уже потом о том, что могла стрястись какая-то беда.
 - Мистер Соммерс! – закричал он, еще не сойдя с парома.
Старик поморщился, приставил руку козырьком (солнце светило прямо в глаза), но ничего не ответил. Возможно, он был обижен за свою обманутую в ожиданиях дочь Анну.
Но нет, он пошел навстречу Питеру, со злобой выдернул из его рук портфель с лекарствами, и прошипел:
 - Радость твоя, что ты рос на моих глазах, скотина, иначе я бы тебя сразу! – и он неопределенно махнул рукой.
Питера Лангфельда взяла оторопь. Чтобы добродушный лесничий произнес эту тираду, должно было случиться самое худшее. Он вопросительно уставился на старика.
 - Закуришь? – спросил тот.
Питер помотал головой.
 - Берта нашли вчера вечером в северной бухте.
Доктор сжал зубы до скрипа. Значит, этот подлец все же решил достать Мари и в лачуге. Непроизвольный гнев его, однако, не остался без внимания.
 - Что жмешься? – грубо выкрикнул старик, - или знает собака, чье мясо?
В таком волнении Лангфельд видел лесничего впервые за всю свою жизнь. Он проглатывал слова целиком, просто заходился злобой. Доктор внимательно оглядел старика (с опаской думая о том, как бы не случился сердечный приступ), и как можно спокойней ответил:
 - Я бы сказал это Берту. Он… Он приставал к Мари, - наконец подобрал слово Питер.
 - Знаешь, я, - ничуть не удивившись, засопел старик, - я знал, что Берт кое-что… Что он к Мари, в общем, что она ему нравилась, - он справился с волнением, - Но как ты мог?!
 - Мог что? – развел руками Питер.
Лесничий на минуту задумался, а потом неуверенно произнес:
 - Берта нашли мертвым. Он утонул, Питер. Маккей утонул, понимаешь?
Тут уж и до тугого в последнее время на понимание доктора дошло, что случилось ужасное. Берт Маккей ходил на лов в самую неподходящую погоду. Он тонул раз двадцать. Но море всегда – всегда – его щадило. Как он мог утонуть в неглубокой тихой заводи северной бухты, одному богу известно.
 - Я был в Фаннисвилледж, - без всякого выражения, все еще ошарашенный, сообщил доктор старику.
 - Значит, это сделала она, - насупился Соммерс.
Он сказал это совершенно зря. Питер готов был если не убить, то покалечить любого, кто сомневался в его жене.
 - Ты с ума сошел! – взвился он, - Ты видел Мари? Чтобы он утопила громилу Берта? Да он сам, верно, напился в стельку, и поехал к ней. Вот и…
 - Значит, это сделала она, - упрямо повторил лесничий.
 Лангфельд припустил по берегу, к холму, а Соммерс шагал за ним, не переставая твердить:
 - Это сделала она, Пит.
…Дверца старого «фалькона» едва не отлетела, когда доктор Лангфельд рванул ее. Мужчины старались не смотреть друг другу в глаза. Питер выжимал последнее из автомобиля. Наконец, с жалостным стоном мотор заглох, и водитель и пассажир выскочили на обочину, и побежали рысцой через лес, туда, где каменистая земля обрывалась резко, и плескалась темная вода северной бухты.
Старик Соммерс поджал губы. Уже виднелся сквозь паутину тонких березовых веточек старый заброшенный дом.
У старых людей чутье гораздо острее, и опасность, которую носила в себе странная хрупкая женщина с грустными синими глазами, Соммерс не почувствовать не мог. И сейчас странная темная сила, сосудом которой служила Мари, расплескалась. Ничто не сдерживало, чувствовал лесничий, странной, парализующей силы, тупого ужаса, который внушали глаза Мари.
Привычно Соммерс оглядел свою вотчину. Мальчишкой он придумывал разные штуки, играя в лесу. В частности, одну весьма полезную, по его понятию, но о которой неизвестно было никому (Соммерс всерьез боялся, что, если о ней узнают, его упекут в «дурку»). Он разговаривал с лесом.
Но сейчас молчало все – от трепещущих березок до изумрудно-зеленых брусничных листочков. Лесу было мучительно холодно, он словно окаменел. И это не могло не внушить ужаса старику.
 - Мари! – закричал Питер, едва приблизившись к домику.
На дощатых мостках валялись заиндевевшие белые простыни. Крохотные снежинки в посиневшем воздухе долго крутились, а потом растворялись в белизне ткани, или падали, не тая, на черные подгнившие доски.
 - Мари!
Тишина стояла мертвая. Питер испугался. Они словно были в каком-то другом времени и пространстве, где жизни существовать не может, а только вечно падает колючий снег на застывшие, вставшие колтуном простыни.
 - Мари!.. Мари!
Ужас, минуту назад пронзивший Соммерса, овладел теперь Питером. Самое страшное, что могло стрястись с ним, похоже, произошло. Его любимой не было и следа.
Лесничий положил тяжеленную горячую ладонь на плечо мужчины.
 - Открывай дом, - скомандовал он.
Лангфельд выглядел потерянным мальчишкой. Широко распахнутые, стальные глаза растерянно осмотрели поляну еще раз. Никого.
Он кинулся к домику. Дверь бесшумно отворилась, крик застрял в горле.
Внутри было мертво и пусто. Мари здесь быть не могло.
 - Мари! – истерично заорал доктор Лангфельд.
Соммерс ошарашено осматривал хижину. Куда могла уйти эта сумасшедшая? Стояли туфли перед диваном. Холодный кофе трепыхался в чашке, потревоженный тяжелыми шагами мужчин. Питер бегал по дому и отчаянно звал жену.
 - Это сделала она, - мелькнуло в голове лесничего.
 - Мы должны ее найти, - Питер повис на плечах могучего старика, - Она умрет, не дойдет до деревни.
 - Тут ходу-то миль восемь, - возразил лесничий.
 - Она босиком, в одном платье, - сообщил доктор.
 - Куда ж тогда пошла? – сопротивлялся старик.
 - Если не хочешь мне помочь, я пойду искать ее один, - холодно сказал Лангфельд.
Соммерс пожал плечами.
 - Почему вы ненавидите ее? – с детской обидой вдруг спросил доктор.
 - Она мало похожа на человека, - нехотя признался лесничий.
С минуту они смотрели друг другу в глаза, не мигая. Глаза Лангфельда метали молнии, но поднять руку на лучшего друга отца он был не в состоянии.
 - Хорошо, - кивнул он, - мне наплевать. Я иду ее искать.
 - Пит, брось это. Пропала – найдется. Оставь ее, она сведет тебя с ума.
 - Ты обижен за дочь? – напрямик спросил Лангфельд.
 - Анна ни при чем…
 - Тогда что? Что вам всем нужно? Как вы не поймете, это любовь, настоящая, навсегда! Я не могу не искать ее. А если она утонула с Бертом?!
 - Тогда бы нашли с Бертом, - хмуро отмахнулся Соммерс.
 - Оставайся. Ключи от машины, - Питер бросил связку старику.
 - Погоди, да погоди ты, - лесник бросился за порог дома, но доктор стремительно бежал вглубь леса.
Его крик «Мари!» эхо разносило над водой, и ответом была жуткая тишина, в которой даже скучных криков чаек, и тех не было.

***

Питер Соммерс, недолго сумняшеся, вернулся в дом, в спальню и с силой дернул за ручки нижнего ящика старого расписного комода.
Со стариком Лангфельдом они охотились вместе частенько, кому же, как ни Соммерсу было знать, где лежит старенькое верное ружье. Хотя оно заряжалась дробью, но все же на ту дичь, которую собирался он подстрелить при случае, должно было хватить и заряда дроби.
Он курил, зажав сигарету между зубами. Сизые облака густыми клубами вырывались изо рта, смешанный пар живого дыхания и табачного дыма.
Дробовик, замотанный в добротные тряпки, прочищенный, смазанный, словно новенький, лежал на дне ящика, рядом со старой, дерюжной кожаной курткой.
Березовая ветка хлестнула в стекло, и старик вздрогнул. Щелчок заряжаемого ружья, - и тут же в ответ - легкий вздох.
 - Мари! – как можно дружелюбней окликнул Соммерс.
Старик встал с колен, пряча дробовик. Огляделся. Никого не было.
 - Мари, тебя ищет муж! – Соммерс мог поклясться, что женщина здесь.
Холодная тонкая ручка легла на спину лесничего.
Он едва не подпрыгнул.
 - Мари, боже, как ты меня напугала!
 - Я вижу, - усмехнулась женщина, - А где Питер ищет меня?
Соммерс нашел в себе поднять голову и взглянуть на Мари. Вид ее был, мягко говоря, необычным. Босая, в черной сорочке, какие носят женщины под платьем, очень бледная, она стояла, снисходительно глядя на дробовик. Глаза казались настоящими ямами.
 - Разве ты не слышала? – с плохо скрываемым страхом проговорил старик, - Он тут на всю округу голосил.
 - Нет, меня здесь не было, - как-то не очень понятно сообщила женщина.
Соммерс молчал.
 - У меня такое чувство, что ты боишься меня, - растерянно улыбнулась Мари.
Старый лесничий, наконец, взял себя в руки. Он помнил, зачем пришел сюда.
 - Ты видела Берта? – спросил он, хотя был уверен в том, что смерть Маккея целиком на совести Мари.
 - Да.
Старик опешил.
 - И ты убила его, - утвердительно прорычал он, поднимая дробовик.
 - Не делай этого, человек, - Мари повернулась спиной и отошла к двери, жестом застенчивой девчонки потирая нос.
 - Ведьма! – вырвался хриплый крик у Соммса, - Ведьма! Ведь люди будут винят Питера.
 - Он и вправду ни при чем. Но как вам сказать, чтобы вы оставили меня в покое?
Старик, леденея от ужаса и поражаясь собственной смелости, ответил:
 - Зачем ты вообще пришла в деревню?
 - Здесь мой дом, - просто сказала Мари.
 - Здесь не твой дом.
 - О нет, мой. Не ваш. Вы живете здесь, не ведая, как близко вы к краю мира. Настоящему его краю. Если бы рай существовал, для таких побитых и окровавленных душ как моя, он был бы здесь.
 - Ты… - захлебнулся в страхе старик.
 - Не убивай меня, - строго сказал Мари, - это выйдет тебе очень дорого. Скорее всего, умрешь ты… Я не в силах больше сопротивляться ему.
 - Кому? – Соммерс чувствовал, как земля уходит из-под ног от холодных, но очень простых слов. Слов, которые уничтожали привычный мир.
 - Зова.
Лесник замер. Стояла все та же тишина, и только где-то на самой границе сознания можно было различить прекрасную, грустную музыку.
Мари напряглась, будто пересиливая себя.
 - Тебе не жить, ведьма! – закричал обезумевший совсем Соммерс.
 - Неееет! – пронзительно завизжала Мари, - Ты не понимаешь! Смерть нельзя убить!
 - Умри, тварь! – истерично орал старик, поднимая дробовик. Делать это было крайне тяжело. Музыка звучала все объемней, живей, полонила сознание и застилала взор туманной пеленой.
Глаза Мари горели синим пламенем внутри ввалившихся, черных глазниц.
 - Прошу, - шипела она, - оставь.
 - Ты умрешь, - как заговоренный повторял лесничий, приближаясь к своей жертве.
Мари уперлась спиной в беленую стену, расправила руки, как крылья. На ее лице отражалась уже не мука, а сладостное забытье.
 - Тварь, - проскрежетал Соммерс, и выстрелил.
Что-то резко обожгло грудь старика, и обильно намочило рубаху. Он упал, мир распался тысячами осколков, и над ними уже в полную силу звучала дикая неповторимо-прекрасная музыка, и горели ледяные глаза Мари.

***

Возвращаться в лачугу было глупо, Мари наверняка бежала, боясь, что Берт вернется и в деревню. Питер, конечно же, не допускал мысли, что Маккей был убит его хрупкой маленькой женой.
Но куда она могла пойти, босая, в одном платье? Разбитый, промерзший и злой, он вернулся в деревню, в свой дом, только на рассвете.
Войдя, доктор Лангфельд радостно встрепенулся: у окна застыла неподвижно темноволосая женщина в белом свитере.
 - Мари!
 - Нет, это я, - холодно ответила она, и Питер потупился. Это была Анна Соммерс.
Анна развернулась. Ее глаза, красные от слез, метали молнии.
 - Прости, Анна, я не готов к разговорам. Мари пропала, - доктор постарался сразу пресечь всякие попытки выяснения отношений.
 - Мари убила моего отца! – воскликнула женщина.
Питер замер. Но в следующий миг им овладела радость. Мари жива, она была здесь.
 - Ты видела ее? – вскричал он, и схватил пребольно Анну за плечи, - Где она? Что ты такое говоришь? Где вы ее нашли?
 - Пит, очнись! Твоя жена – убийца. Мой отец умер!
 - Мне плевать! – заорал Лангфельд так, как никогда в жизни не орал, - Где она, отвечай!
 - Я здесь, - раздался тихий, очень грустный голос, - Оставь ее, Питер, я пришла к тебе, чтобы попрощаться.
Лангфельд и Анна повернули головы к двери. На пороге в одной исподней рубахе стояла Мари Гален. Завывал ветер, но она стояла прямо, будто не чувствуя холода, босая, растрепанная, фарфорово-белая, с обкусанными в кровь губами.
 - Нет, - доктор замотал головой.
 - Послушай меня, - ее хриплый голос так не был похож на прежний, он раздавался всюду, и было неясно, слышит ли Питер его только в своем сознании, или Мари Гален и вправду говорит с ним, - я не то, что ты видишь, что ты хочешь видеть. Я…
 - Тварь! – Анна схватила со стола ножницы и сделала шаг к Мари, но та так мрачно посмотрела в ее сторону, что Анна растерянно остановилась.
 - Хватай ее, Питер, или это сделаю я, - уже без особого энтузиазма приказала Анна, - Эта ведьма убила двух человек.
 - Я умерла, - продолжала Мари, не обращая внимания на женщину, обращаясь к одному только доктору, - Но я так отчаянно боролась за свою жизнь, что мне не хватило смелости самой себе в этом признаться. Я знала, что… Что ты и он, вы оба бы хотели, чтобы я жила.
Питер скрипнул зубами. Он убил бы Сэма Дейкера во второй раз, в третий, если бы это было возможно. Жестокий, холодный человек, неизвестно чем заслуживший любовь прекрасной Мари, он все же погубил ее.
 - Меня зовут, - она говорила все тише, - Это непереносимо… Я хотела, чтобы твоя любовь удержала меня, но и она бессильна перед этим.
Мари стояла, ссутулив плечи, глядя глазами, полными боли и отчаянья. Артур перебежал взглядом с нее на Анну и обратно.
И Анна восприняла этот взгляд как команду к бою. Она ринулась к Мари, занеся ножницы для одного единственного выпада. Доктор едва успел схватить обезумевшую женщину. Анна попыталась отпихнуть его, громко крикнув:
- Вон, Питер, я сама знаю, что мне делать!
В этот момент Мари сморщилась, как от боли. Потом выпрямилась, посмотрела Анне прямо в глаза. Та замерла, замер и Лангфельд, не понимая, что происходит. В следующее мгновение Мари сжала руки в кулаки, и Анна упала на пол.
 - Что ты делаешь, Мари? - закричал Питер.
Мари опять сморщилась, еще больше ссутулив плечи, будто крик причинял ей адскую, непереносимую боль. Одной рукой она слабо коснулась виска, убрала за ухо прядь волос, а второй дернула резко, и Анна согнулась. Женщина отчаянно сопротивлялась, и видно было, что Мари играет с ней в борьбу, зная, что обладает силой больше во много раз, безжалостно убивая соперницу. Анна не переставая кричать.
Питер хотел бросится к ней, но побоялся, что только больше разозлит жену. Он стоял, глядя, как Анна, уже переставшая кричать, только плакала, а Мари все тянула на себя руку, заставляя женщину изворачиваться в судорогах боли.
Питер посмотрел на Мари. Она скорбно прикрыла глаза, а когда вновь открыла их, в них читалось неподдельное страдание, и боль, и ужас. Большие, небесно-синие, на белом, как мел лице, они звали на помощь. Хрупкие плечи его жены выступали вперед, и ключицы казались сложенными крыльями. Черные волосы струились по щекам, ее мраморная кожа с синими прожилками говорила о вечном непреходящем покое, о бессмертной красоте, вся она была песней, божественной, нереальной песней красоте. Питер смотрел на нее, и не мог оторваться. Ее тонкие пальцы еще сильнее сжались, и Анна вскрикнула последний раз, захлебнувшись в крови, и осталась лежать на полу мертвой.
Питер Лангфельд подошел к Мари и опустил ее руку, и обнял ее, и поцеловал тихонько, боясь, что от этого поцелуя она исчезнет, как сон. Она улыбнулась через силу и сказала:
- Отпусти.
Он провел ладонями по ее рукам, взялся за ее плечи, медленно отпустил… Мари Гален повернулась и легким шагом вышла на улицу, в открытую дверь. Не понимая, что он делает, Питер пошел вслед за ней. Плотный утренний туман, сыростью пронзающий до костей, клубился над подмерзшими кустами вереска и черники. Мари шла, босая, почти не касаясь земли, и, когда земля кончилась, продолжала идти вперед, а Питер остановился и смотрел ей вслед. Когда же она пропала, на его глазах появились слезы…


Спустя три дня поисковая партия нашла доктора Лангфельда на одном из дальних островов. У него была сильнейшая лихорадка, и бред. Рыбаки откачали его, как могли, домашними средствами. Его старый друг Антон предлагал ему перебраться на большую землю. Но он остался на острове, где рассказам о его жене суждено было превратиться в страшную сказку.
Иногда он выходит на мол, и смотрит вдаль, в туман. Это недвижимый серый сгусток, и сердце его – тишина, биение жизни. Каждый вздох, каждое трепетное движение сердца мира производит на свет прекрасные, равно как и жутчайшие видения. И вот он стоит на краю мола, словно надеясь увидеть волшебный призрак в этой серой паволоке над черной водой вечно холодного океана, там, где земля кончается и где не существует ни звезд, ни гор, ни земель, только вселенское ничто.


Мурманск, 2002 г.