(не только филологические размышления о романе Сергея Есина «Марбург»)
«Еще я написал новый роман под названием «Марбург».
С. Есин, из письма.
«В жизни человека любовь – это его воздух, которым он дышит, и атмосфера, в которой он естественно обитает»
С. Есин. Марбург.
«Не в любви ли выковываются самые дерз-кие научные и лирические проекты?»
С. Есин. Марбург.
«Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит».
М. Булгаков. Мастер и Маргарита.
В Литературном институте на застекленном стенде стоял раскрытый номер журнала «Новый мир», и в нем – начало романа «Марбург» Сергея Есина. Я прочла – и словно задохнулась от восторга перед талантом.
О романе еще будут говорить, потому что есть в нем историческая правда, а также автобиографичность, есть удивительное преломление категорий пространства и времени, притягательная семантика имен собственных, композиционное своеобразие, которое ведет, например, к выразительной роли в тексте грамматического времени глаголов. И все это требует внимательного, дотошного исследования филологов.
А еще это – вечная тема. Как вот в стихах Елены Благининой. Не все, наверное, знают, что она писала не только детские стихи. И что любовь ее к Георгию Оболдуеву была трагической. И что у них не было детей:
Спят старики и не боятся стужи,
Укрытые последней тишиной.
Старуха дремлет, думая о муже,
А он лежит к своей судьбе – спиной.
Тяжёл и смутен лик его оплывший,
Венцом седин объята голова.
Но для нее он – прежний, он – любивший,
Он – говоривший древние слова.
Через детей и внуков он – вернувший
Великое младенчество свое…
Он тут, он рядом, не навек уснувший,
Не навсегда покинувший ее.
Теперь она с бессонницей не сладит:
Кому из них и скоро ль уходить?
…И край его рубашки гладит… гладит…
Так – еле-еле, чтоб не разбудить.
Мистическим образом совпадают эти стихи со строками романа: «Саломее сейчас лет больше, чем было моей матери, когда она умирала. Я глажу по волосам и целую в плечо очень старую женщину»; «С возрастом чужая плоть и чужое дыхание становятся дороже своих собственных».
Да и М. Веллер пишет, казалось бы, известные вещи. Но именно потому, что опять об этом же, о вечном: «Не было в мире романа о любви лучшего, чем «Красное и черное». … И эта невозможность счастья без страдания разрушает его, ведет к убийству и самоубийству. Читайте, перечитывайте Стендаля, это был великий гений любви!»
С. Есин тоже апеллирует к Стендалю («О любви»): «Если что и произошло, если что-нибудь, по мысли Стендаля, и выкристаллизировалось, то именно в этот миг».
Вот и название немецкого города – Марбург, – ставшее почти нарицательным после стихов Б. Пастернака, таинственным образом прошло сквозь время и вновь засияло на обложке теперь уже книги прозы, - потому что имен-но такова судьба вечных земных ценностей. Сам-то роман, казалось бы, прост по замыслу. Как пишет С. Есин: «В нем действуют следующие лица: Профессор, приехавший читать лекции о Пастернаке и Ломоносове в Марбург – ведь оба писателя учились там; жена профессора, которая осталась в Москве; собака, которая тоже осталась в Москве; воспоминания, которые остались в Москве и живут в Германии. Ну, и знаменитый немецкий город с историей двух великих поэтов».
Свойственное С. Есину тонкое, неделимое единство автора-писателя-героя проявилось и в этом романе. Об этом пишет Л. Аннинский в предисловии к книге: «Не решаюсь приводить здесь определения, которые Сергей Есин… то есть его герой Алексей Новиков…»
Подобное сближение можно назвать характерной особенностью современной литературы. Очень часто авторы, особенно молодые, даже дарят своим героям собственные имена и фамилии. А. Рекемчук рассуждает на эту тему, обсуждая прозу Р. Сенчина: «Зачем же, спросите вы, он так настойчиво и даже навязчиво сближает образ своего героя с личностью автора? Что в этом – кокетство, кураж, завышенная самооценка? Нет, пожалуй. Тогда – что?» А. Рекемчук говорит о подлинности вымысла и о типизации человеческого характера. И еще это, наверное, искренность и высокая духовность. В прозе многих современных авторов происходит неуловимое слияние писем, дневниковых записей, внутренних размышлений, как, например, у Ю. Нагибина в «Дневнике»: «Кому адресован дневник? Себе самому. Это разговор с собой, с глазу на глаз, иногда попытка разобраться в собственной мучительной душевной жизни, ино-гда просто взрыв, и это бывает нужно». И роман С. Есина перекликается с его собственным «Дневником». Вот строки романа: «У меня выработан целый ряд приемов для засыпания. Я включаю телевизор, перевожу звук на малый уровень и довольно быстро от дневной усталости отключаюсь. Но такое отключение чревато скорым просыпанием». А это из дневника: «Часов в десять уже спал. В три зашла В.С. и выключила у меня телевизор».
Искренность писателя столь глубока, что становится страшно. Ну, зачем, зачем выставляет он напоказ свою Душу? Ведь не выразишь ее до конца, - все равно не поймут, все равно оболгут и высмеют. И чем искреннее человек в своих откровениях, - тем циничнее оценка окружающих. Но писатель, понимая прекрасно мир, словно смеется заранее над тем, что будет: «Я хочу закончить роман, который пишу, и хочу быть обруганным за него моими недругами и завистниками, которых я тоже люблю». Я никак не могла в детстве глубоко объ-яснить, почему же люди растоптали сердце Данко. Мне кажется, человек боится доброты, подсознательно понимая, что на доброту надо отвечать тем же, а это – трудно. И легче убить подаренное добро, чем пребывать всю жизнь в со-стоянии ответственности, в состоянии того, что ты обязан вернуть душевный порыв. Люди не любят возвращать долги.
Я читала роман «Марбург» сначала с монитора компьютера, добыв текст из Интернета, потом перечитала еще раз, когда купила книгу. И вот, перечитывая знакомый текст заново, делала на полях карандашные заметки. По ним и пройдусь сейчас. Жаль только, что некоторые из торопливых записей теперь не расшифровываются.
В предисловии к роману Л. Аннинский размышляет: «Нет, в ней не Саломея. В ней Серафима. Прошу не путать – хотя имена изысканно согласованы в ритме и даже сближены почти шарадно. СЛМ…СРМ». Рядом со словами Л. Аннинского – написала карандашом: «Символика и семантика имени». Эта запись, в несколько ином виде («этимология имен») повторяется и дальше, после авторских слов: «Я перебираю в памяти гребцов и пассажиров той звездной лодки. Серафима, Саломея, Наталья». Достаточно редкие два первых имени словно бы сами просятся, чтобы читатель изучил их происхождение. Случайно или нет подобраны именно эти имена, - об этом знает лишь писатель. Но, забегая вперед, раскроем значение всех четырех основных имен романа: Серафима – Саломея – Наталия – Алексей. Саломея – жена главного героя, которой по-священы самые сокровенные строки. Имя это означает «мир». А имя главного героя – Алексей – переводится с греческого глаголом «защищать». Думаю, можно обойтись без комментариев. И если даже автор романа выбрал имена своих героев неосознанно, интуитивно, - то ведь и читатель не полезет в словарь, если он не филолог. Но в глубоком подсознании и автора, и читателя все равно рождаются именно такие ассоциации, которые были свойственны этим древним словам, превратившимся с течением времени в собственные имена.
А что же два других женских имени? Серафима – это множественное число («огненные ангелы») от прилагательных «жгущий», «огненный». А Наталия переводится с латинского словом «родной». И вот символика имен расставляет по своим местам все коллизии и не предполагает иного выхода кроме того, который состоялся в романе.
Сами ли мы идем по избранному пути? Или ведет нас некто неведомый, некто таинственный, тот, который и подарил нам мир и все имена его? Наша Вселенная качается на волоске, торчащем из носа или уха исполина. И стит ему чихнуть или просто почесаться, как не станет хрупкой нашей Вселенной, а вместе с ней – и воспоминаний.
И, может быть, мы на самом деле и не очень велики. Напротив, возможно, мы необыкновенно малы, едва видимые в микроскоп. И нас с любопытством изучает Бог, создавший всё вокруг.
Так и писатель. Быть писателем – это значит забыть о себе, жить в странной виртуальной действительности, созданной собственным воображением.
«Автор», - написала я рядом с первой фразой романа: «Попробую опять, не торопясь, стараясь не спугнуть судьбу, приступить к роману. Что для романа надо? История, человеческая история и незамутненность собственного мира, сила и свобода, чтобы, по сути, только отыскать то, что копилось в душе. Сводит ли автор романом счеты с жизнью, что ведет его и что является побудительным мотивом? По крайней мере, он недаром тратит жизнь над листом бумаги. Не стремление заработать, наверное, волнует его, а что-то более хищное и земное. Может быть, он выдумывает мир, чтобы поселиться в нем?»
Автор, появившийся на первой же странице, затем незаметно воссоеди-нится с главным героем. И этот переход от первого лица к третьему, который настолько условен, что и незаметен для рядового читателя, - этот переход начинается уже здесь, с самых первых слов. Вот почему первым моим словом по поводу романа было – «автор». Он, автор, - это и сам писатель Сергей Есин, это и его художественный образ – многогранная языковая личность, это и главный герой – профессор, литератор Алексей Новиков.
Условность грамматического лица достигает в романе наивысшей точки, перерастая в духовное «мы», то необыкновенно емкое духовное «мы», которое спонтанно появляется в любом художественном повествовании: «Для чего мы живем? Чтобы наслаждаться? Чтобы продлить человеческий род, чтобы ежедневно мучиться, в конце концов, чтобы терзать себя надеждой? А может быть, мы живем, чтобы стремиться? Но к чему и куда?
Я живу под страхом своего будущего одиночества и будущих болезней, немощи, откровенного бандитизма современной медицины, перед которой, если ты не богат, значит, беззащитен, я живу в атмосфере тревоги за Саломею и собаку». Духовную сущность МЫ несколько мистически попытался выявить в романе «Белка» А. Ким: «Безвестное маленькое «я» каждого из нас перешло в МЫ, соединившись в сей миг с великим множеством других «я», - и в каких бы разных веках и эпохах ни были рассеяны МЫ, миг нашего перехода в бессмертное состояние всегда будет длиться в н а с т о я щ е м в р е м е н и».
Я написала на полях вопрос: «Духовное МЫ?»
Здесь же, в описании московской квартиры, появляется и Пастернак. Он потом станет важнейшим образом повествования, но пока это лишь намек, тонкое межтекстовое вкрапление, новый словесный ряд, который мощно развернется позднее: «Утро началось. У Пастернака есть хорошая фраза: «Утро знало меня лишь в лицо…»
А затем – и Ломоносов: « Сегодня вторник, в девять я уезжаю на работу, а в одиннадцать «скорая» приедет за Саломеей. Теперь очередь за Ломоносовым, за другим классиком: «Нередко впдает в болезни человек. / Он ищет помощи, хотя спастись от муки, / И жизнь свою продлить врачам вручает в руки». Пронзительная достоверность описания страданий Саломеи перекликается с автобиографическим, реалистически-обнаженным повествованием Валентины Ивановой «Болезнь».
Так на самых первых страницах романа обозначается круг действующих лиц, объединенных под обложкой с многозначным названием «Марбург». И вот уже в прямой речи главного героя они естественным образом оказываются все вместе: «- Кстати, через две недели я уезжаю в Германию, и в частности, вернее, в том числе – в Марбург. У меня там лекция в университете о Ломоносове и Пастернаке. Ты же знаешь, что они оба учились в тамошнем университете?» И затем – в авторской речи: «С разбегом в сто семьдесят пять лет они оба – и Пастернак, и Ломоносов – жили здесь и учились в университете. У обоих в это время был напряженнейший любовный роман».
«Автор-писатель», - записала я несколько позднее. Мне кажется, автор-писатель и автор-герой (хотя в романе есть фраза: «Автор – не герой») то максимально приближены друг к другу, то расходятся, становясь некими символами, обобщениями. И даже есть еще некий автор, стоящий над ними обоими и критически их поправляющий: «И, пожалуйста, автор, поделикатней». Автор-писатель размышляет о структуре романа. Он пишет: «Это роман о шансе?»; «Роман не пишется. Даже плохо складывается пока в голове. А из чего складываются романы у филологов?» Автор-герой, который живет в выдуманном писателем мире, послушно ступает по предначертанным ступеням: «Это роман о шансе?
После этого я очень долго размышлял о власти над нами женщины, о власти над нами жениной любви и о нашей мужской покорности судьбе». Главный герой – просто мальчик, вечный мальчик, какими и являются в сущности все большие серьезные мужчины. Может быть, всякий мужчина, несмотря на свою самостоятельность и мужественность, нуждается в том, чтобы его вели, правда, незаметно и умело?
Время в романе движется в соответствии с действительностью. Время это можно назвать отражательным. Но и сквозь время проходят вневременные образы, вневременные темы. Главный герой летит в Германию: «Самолет самое подходящее место для размышлений и наблюдения».
Встреча с Натальей в самолете – один из самых поэтичных эпизодов романа. И – вновь Германия, а значит, - любовь: «Мы встретились с нею в Германии, в которую я лечу сейчас». И не случайно несколько выше я записала: «Любовь. История и современность».
В этом эпизоде талантливо переплелись чувства летящего в самолете человека и его воспоминания («Я ничего не забыл»), и в то же время – словно взгляд со стороны автора-писателя («Воспоминания, в отличие от фраз и слов, мгновенно проносятся в сознании»). Композиционно это проявляется некоторыми обрывами фраз, которые потом продолжаются. И опять условность грамматического лица: «Что мы любим в женщинах?»; «Что я люблю в Саломее?» Рефреном пройдет через роман нежная деталь: «По-прежнему ли видна крошечная голубая жилка у правого виска?» Настолько нежная, что она готова перейти в другое повествование (можно придумать его!): «В его воображаемом мире продолжала жить красивая девушка с тонкой голубой жилкой на правом виске. А в моем… В моем мире жил писатель, написавший роман об этой девушке».
И вот – новое ответвление романа: «Ну что ж, современный роман – это уже на протяжении столетия роман пожилого мужчины и молодой девушки…» Наряду с основным течением: «В Марбурге с дистанцией в сто семьдесят пять лет тоже – два романа».
Жизнь и роман так тесно переплелись, что уже непонятно, где вымысел, где правда: «Как мне закончить этот мой рассказ?»; «Как же все-таки закончить главу?»
Затем, в Германии, повествование переходит в несколько новое русло – автор-герой размышляет о предстоящей лекции. Но ведь не только из подготовки к лекциям состоит жизнь! «Пока прервем рассуждения». Такими или похожими словами автор регулирует поток сознания. И теперь издалека он вновь мыслями возвращается в свою московскую квартиру. И грамматическое время, оставшееся настоящим, усиливает искренность и нежность повествования: «Я не знаю, как Саломея это все перенесла и продолжает жить. Но по утрам, когда эта птичка, с хрупкими плечиками и крылышками, варит себе манную кашу, кормит собаку и говорит со мною своим, похожим на вздохи виолончели, голосом, - такая волна сочувствия и жалости охватывает меня, такое ощущение безграничного и полного счастья, что я начинаю благодарить за милость Бога, продлившего нам обоим жизнь. Моя жизнь? Может ли она быть полной, когда рядом мучается любимый человек?»
Автор и сам тонко чувствует меняющееся время: «Мысленно вернемся опять к вокзалу. Опять поменяем время».
Лекция, к которой готовится главный герой, и его роман, который он пишет, - все соединилось: «Я читаю лекцию или пишу роман?» Размышления о романе продолжаются. Я записала на полях: «Литературный роман». Роман о романе, роман о том, как надо писать роман: «Самые большие трудности у романиста, да и просто рассказчика, наступают, когда ему необходимо одно событие вписать в другое»; «Долой, долой подробности и долгие описания! А может быть, подробные описания и нужны, когда не можешь описать сути? Но суть – это другой роман и другие герои»; «Есть определенный соблазн у романиста – вставить в свое произведение тот или иной текст. Но уже давно замечено, что «вставные» тексты эти – письма, большие поэтические фрагменты, документы – не самые выигрышные страницы».
На последних страницах автор спрашивает: «Как мне теперь заканчивать роман?» И само это многозначное слово, и само переплетение судеб и образов – все это логически и однозначно возвращает автора к сказанным прежде словам: «Прощай, философия!», а также: «Прощай, Серафима, прощай, Германия!»
Однако почему же в заглавии наших размышлений – знак вопроса?
Так ведь жизнь не закончилась. И вечные темы потому так и называются, что не умирают. Судьбы, конечно, состоялись, жизненные дороги героев определены и почти пройдены. «Но жизнь совершает такие зигзаги, лучше не говорить «никогда».
И еще я записала на полях: «Лотман». Это касается размышлений писателя, которые словно продолжают мысль Ю. Лотмана о зерне развертывания будущего текста. И одновременно – это ответ на вопрос, поставленный нами в заглавии: «Роман, конечно, не набор конкретно происшедшего с автором, это лишь случай, «зернышко», которое обрастает подробностями других историй и фантазий. Автор – не герой. Здесь еще надо решить вопрос: не пишет ли автор, как правило, все свои истории с точностью «до наоборот»? Может быть, он сочиняет именно то, чего в жизни не случилось, чего он только жаждал?»