Жил-был Марсианин.
"Ну нет, - скажете вы, - это уже слишком! Мало, что ли, в этом бредовом мире всяческих невозможностей?! Только марсиан не хватало!"
"Извините, - отвечу я вам, - во-первых, я тут не причём, раз был, значит жил, и, во-вторых, вовсе никакой он не марсианин, к планете Марс ни малейшего касательства не имел, на триножнике не расхаживал, на маленького-зелёнького не походил, а был он... ну... надо же как-то назвать человека. Тем более, что как раз человека он более всего и напоминал... Хоть вовсе им и не являлся."
Марсианин не знал кем он является, что он и откуда. Слово "марсианин" отражает инаковость, глубинное, сущностное отличие от всего, а именно таким он и был: инаков и потусторонен даже самому себе, что же удивительного в том, что он ничего о себе не знал? Да и не только о себе, казалось, он не знает ничего ни о чём, ну... почти. Очевидно, в мире, который его породил, было очень и очень холодно. Потому, что Марсианин был отмороженный. Прежде всего это распространялось на память: он страдал (страдал ли?) полной и окончательной амнезией, причём не только касающейся себя самого или своего прошлого, нет, он вполне успешно забывал и недавно увиденное и пережитое. Так, он мог сделать стремительный шаг к чему-то, весь объятый порывом и желанием и... на пол-пути, вдруг, замереть, задумчиво засмотревшись на что-то невидимое, и устремление истаивало, забывшись...
Детёныш тоже был родом из бесконечно иного мира, но он жил вселенским бытием, в целом Космосе видя свой дом... он познавал, активно влиял на среду, хоть и по своей, не всегда понятной логике, но был весь – действие и сострадание, цель и поиск...
Марсианин же не делал ничего. А когда, всё же, что-то делал, то, по большей части, либо не доводил до конца, либо... оно было настолько странным, что повергало любого в...
... он ни в чём не принимал участия, ни в совместных усилиях, ни в горе, ни в радости... не исцелял больных, не указывал дорогу, не противился злу, не сеял добро...
... он неспешно бродил по миру, наблюдая случайное, задерживаясь на незначительном, полностью игнорируя важное, интересное, опасное...
... он мог подолгу обнимать дерево или гладить траву... а иногда – сосредоточенно выкладывать в некий неуловимый узор мелкие камушки, листочки, семена... глядеть в даль...
... иногда он шёл, не замечая ничего вокруг, оступаясь и оскальзываясь на неровностях почвы...не замедляя шага подходил к берегу озера, не замечая, вступал в воду и шёл дальше, всё больше погружаясь, пока не исчезал с головой... и продолжал идти ещё некоторое время... потом выходил... всё такой же...
... он любил укутываться на ночлег в палую листву, будь то днём или ночью, надолго иль на считанные минуты...
... он любил дожди и туманы, испарения и игру света в ветвях, блики луны на воде, шум ветра, танцы пылинок в косых лучах...
... иногда он болел. Тогда он распластывался на сухой земле или зарывался в ворох листопада или в снежный сугроб, бредил в горячке, шептал... выкрикивал странные звуки, состоящие, казалось, из одних натужно выдыхаемых гласных... жестикулировал не в такт...
... иногда, какой-нибудь зверь, застав его таким, пытался оказать помощь, как-то облегчить боль... но хвори его были неведомы, как и лекарства от них, так что, кто-то приносил ему сосновую шишку с орешками, кто-то – шмат мёда, кто-то – клубень чего-то подводного, а кто – просто ложился рядом, согревая ненадолго, слизывая лихорадочный пот и горечь.... Но и это оставляло его безучастным...
... и всё же, непонятно почему, звери, да и всё живое, любили его или, точнее, испытывали к нему нежную симпатию, совсем не то, что к Детёнышу: там всё было активным, замешанным на личных интересах: Детёныш помогал, вызволял и наставлял, учил и защищал... даже помогал умереть... Марсианин же не делал ничего, даже не отвечая взаимностью, а они... они любили его...
... иногда, правда, можно было заметить, как брюхатая важенка без тени страха проходила в томной близости, косясь на него влажным глазом, и он, вдруг, словно запоздало вспомнив что-то, плавно протягивал руку, и так же плавно и ласково проводил по покатому брюху... иногда на него садились птицы, доверительно начирикивая что-то на ухо... он, вроде бы, слушал, иногда кивал, иногда гладил, а то – мягко вытягивал у них перо из хвоста или щепотку пуха... и тогда мог подолгу их рассматривать, мять в пальцах, пробовать на вкус, подбрасывать...
... чем он питается было не ясно, но, видимо, что-то он, всё же, ел, точнее, пытался... Со стороны казалось, что он непрестанно тестирует мир на предмет... да, в частности, и съедобности... но далеко не только.
... найдя рыбью чешуйку на берегу, он мог глянуть сквозь неё на солнце, потереть рассеянно... и старательно сжевать... Он пробовал на вкус кору и смолы, хвою и кровь, цветы и шерсть... Он мог "смочить" губы песком или задумчиво вымазать лицо красной глиной, птичьим помётом, тополиным пухом ... мог бросать мотыльков в огонь или отрывать им крылышки, как отрывают лепестки у цветка, бездумно... печально... склониться над листом, полным росы, но не выпить её, а заботливо, с ласковой улыбкой приняться баюкать в ладонях, словно то была колыбель...
...он очень быстро всё забывал, так что если и приходил к каким-то заключениям, - всё это стиралось из памяти, а когда повторялось – было уже иным...
...и мир ускользал от него, а он от мира, и тот и другой оставались непознаваемыми , друг для друга загадкой... не от того, что таились, а потому, что они – есть.
...но не только мир вокруг. Марсианин был странен и нов и для себя самого... Нередко он медленно проводил ладонью по лицу, по скулам и шее, животу и груди, ощупывал голову и длинные спутанные волосы, словно впервые познавал их форму и мягкость, тепло и цвет... словно только сейчас оказался он в этом теле и пытается... узнать? понять? вспомнить?
...иногда, в точно такой же недоумённой растерянности, он теребил, трогал и пробовал на вкус свою одежду. Да, он был единственным в целом мире, у кого была одежда, нечто, искусственно созданное им самим для прикрытия плоти. Быть может, его побудил к этому холод или стыд, привычка или воспоминание, но однажды, под влиянием минутного импульса, он сплёл себе из листьев речной травы нечто вроде балахона, подпоясав его гибким прутом, а из коры смастерил что-то между бахилами и лаптями. Ещё у него была маленькая плетёная сумочка, этакий травяной карман на длинном шнурке, которую он одевал через шею наискосок, но, судя по его отношению к ней, чаще всего не имел ни малейшего представления: что она есть и зачем... А ведь из её торчал ещё один искусственный предмет – тростниковая дудочка... но... каким же должен бы быть мир, в котором она могла бы играть? Ибо была она вовсе не полой, но надрезанной по всей длине узкой, конусообразной канавкой, а в верхнем своём конце имела одно лишь отверстие...
...однако, то что это дудочка – было несомненно. Так как Марсианин на ней "играл". Редко и, как-бы, невпопад на неё натыкаясь, внимательно её осматривал, словно впервые держал в руках, прикладывал к губам, покачивался в такт неслышимой музыке, ускользающему ритму, то и дело зажимая пальцем единственное отверстие... Однажды он её потерял. Звери принесли её назад, положили перед ним, он поднял её и засунул в сумку...
...иногда Марсианин танцевал. На туманных лугах, залитых лунной росой, водил он странные хороводы, то воздевая руки, то опускаясь и похлопывая по звенящей росе, то сплетая ладошки... то обнимая сам себя...
...и иногда он плакал. Слёзы стекали по щекам, большие и прозрачные, а он, не замечая их, мог обхватить дерево или глядеть в воду или... медленно кружиться в танце, обнимая себя...
...обычно же по лицу его блуждала рассеянная улыбка, подёрнутая то тенью недоуменья, то глубокой задумчивостью, то лёгкой озабоченностью, то проблеском узнаванья... пробегала и сменялась другой, как блики волны... пробегала и таяла...
...однажды к нему привязался волк. Привлекла ли его неслышная музыка флейты, завораживающие движенья танца, а может, Марсианин сам по себе, его улыбка, волосы, ласковые ладони, глаза, полные непролившихся слёз?... Он пришёл и остался, точнее, пошёл следом, так и стали они ходить в паре: высоченный, тонкий, как деревце Марсианин и молодой сильный волк без стаи и цели. Он приходил и уходил, исчезал и появлялся... Марсианин его не звал и не прогонял, пришёл и ладно... Появляясь, волк тыкался мордой и клал к его ногам то зайца, то куропатку, то белку... Марсианин брал трупик в руки, пристально рассматривал, гладил и равнодушно откладывал. Тогда волк принимался за трапезу, а по окончании укладывался вздремнуть. Марсианин брал то, что оставалось и вновь внимательно исследовал: огрызки косточек, комки кровавой шерсти, хвостик... пробовал на вкус, удивлённо нюхал замаранные кровью пальцы, облизывал, кривился... По весне волк исчез... исчез и ладно...
...а ещё он любил держать в руках хворостинку и идти, помахивая ею, словно погонял стаю невидимых гусей... длинный, истончённый, волосы на ветру треплются... балахон...
Но, пожалуй, самым удивительным в нём была способность запечатлять вечность. Нет, не вечность, а наоборот, миг в вечности. На самом деле, то были несколько совсем разных умений, не похожих ни на что, известное в этом мире. Даже Детёныш не умел ничего подобного.
Словно бы в компенсацию за потерю памяти, природа одарила его чудесным даром снимать слепки с палитры Бытия. Если что-то особо привлекало внимание Марсианина, он устремлял на это "что-то" расфокусированный взгляд своих глаз – больших, странно загнутых кверху, цвета жухлой зелени, с туманной сребристой изморозью в белках, - а длинную свою ладонь протягивал вперёд в жесте сдержанной отстранённости, затем застывал, на кратчайшую долю мига по улыбке его пробегала некая волна фиксации и... вот, в притихшем воздухе витает ... листок? плёнка? оттиск?
Эти отпечатки жизни, крохотные чешуйки мирозданья были размером с ладонь, а формой походили на закруглённый по углам прямоугольник. Тонкие, как посвист иволги, они планировали к его ногам и замирали полной идентичностью оригиналу. А на самом оригинале в тот миг образовывалось светлеющее окошко размером с ладонь, словно кто-то и впрямь снял верхний слой его, чуть затушив яркость красок... Но за несколько минут всё восстанавливалось, как было.
А Марсианин поднимал моментальный мазок, бережно брал в руки, рассматривал и... прилагал к груди, ко лбу или к животу... И мазок мгновенья исчезал, впитывался в него, вживлялся...
Что привлекало его внимание? Да что угодно, но по большей части, самое незначительное, никакого внимания, казалось бы, не стоящее, случайные фрагменты, не содержащие ничего цельного: мошки, роящиеся в столбе света, осколок камня, конфигурация песчинок или хвойных иголок в гуще ветвей, кончик хвоста, лоскуток неба, язык пламени... Он не запечатлял ландшафты, не стремился охватить ладошкой всю фигуру зверя, цветок или камушек, казалось, даже, что слепки были умышленно обрезаны им не там, где надо... на чей угодно взгляд логики в этом не было никакой...
... иногда он как-то менял настройку и тогда, слетавший к его ногам листок был не точной копией увиденного, а, как бы, его ячеистым увеличением, и увеличение это могло варьироваться: от простой размытости очертаний до почти молекулярного уровня, когда вместо шишки или лепестка искрились и переливались разномерными крупицами какие-то сгустки и нити...
... иногда же он делал иначе: наклонится над волной или ворохом листьев или россыпью галек, сложит ладошки лодочкой и зачерпнёт сдвоенной пригоршью трёхмерный комочек мира, зачерпнёт и глянет ... а тот замирал в себе, этак, уютно сам в себя укладывался и затихал.. а он – приложит его ко лбу или к груди – и исчезал он...
... грустный, ласковый и отрешённый, бродил он по миру, не помня себя, не зная его, не ведая... мир пребывал, шумел жизнью, устремлялся к прекрасному и гармоничному, соскальзывал, терзался, жаждал... а он брёл по тропам забытья, пытаясь отыскать... что? дорогу домой? путь к самому себе? забвенье?...
... бесстрастный, безучастный ко всему, сейчас он стоял, держа в объятьях КошкоЛиса, притихшего и вялого, а на него смотрел Детёныш с беспамятным Букашкой на руках, а потом он, Марсианин, огляделся рассеянно, улыбнулся всему вокруг, и грустно так, тоскливо покачал головой... повернулся и пошёл...
...он всё шёл и шёл и Детёныш понял, что идёт он прямёхонько к Черепаху.
И пошёл вослед.