Жил-был КошкоЛис.
Скорее был, чем жил и скорее были, чем был. Ибо было их двое и были они двое в одном.
До тех пор, пока страх смерти в нас сильнее страха жизни – мы живём; до тех, пока страсть к жизни в нас сильнее страсти к смерти – мы живём. В противном случае – умираем.
КошкоЛис жаждал смерти так, как Хамелеон её страшился, как тщился Букашка продлить жизнь на любой, сколь угодно малый миг. Жизнь для КошкоЛиса была сплошным, нескончаемым страданьем, ежесекундным ужасом. Всеми фибрами двух своих несчастных душ стремился он умереть и... не мог.
То же заклятье, спаявшее воедино несовместимое, превратив его в кошмарный сон на яву, не позволяло ему освободиться, вырваться из силков жизни на вольные поля небытия.
Кошка в нём обвиняла во всём произошедшем Лиса, Лис – Кошку. Оба свято верили в собственную правоту и оба ошибались. Правды не знал никто. А заключалась она в том, что...
Жаба обладала не только знаниями и силой, элементарное зло имеет много обличий, одно из них, порождённое злорадством и неуёмной жаждой садизма принимает, порою, извращённое чувство юмора.
Где-то, в другом мире, схожие феномены породили содомскую кровать и испанский сапог, деревянную кобылу и железную деву... Где-то делал свои зверские опыты доктор Менгеле... Здесь они породили КошкоЛиса.
Каждый из них помнил то время, когда был самим собою. О, они прекрасно помнили всё, в мельчайших подробностях, ведь память об утерянном счастье уже сама по себе - пытка.
Вскоре после того, как ураган уничтожил Приозёрный заповедник и начался фатальный распад цивилизации мира Детёныша, обитатели его стали свидетелями редких, но ужасающих случаев. Они были столь жуткими, настолько выпадали из всего известного и мыслимого, что породили на языке зверей особый эвфемизм: их называли "появлениями", не умея и страшась понять.
А заключались они в том, что внезапно, без всяких предварительных признаков, двое или больше совершенно различных существ насильно и грубо вживлялись одно в другое, сливались воедино, порождая чудовищные, невозможные гибриды. Как правило, это происходило с малышами: щенками и котятами, птенцами и оленятами, только что окрылившимися насекомыми и мальками...
Там и тут можно было натолкнуться на петуха со змеиной головой и свиными копытами, на слепленных задом наперёд серну и дикобраза, на дикую помесь лошади, выдры и сокола...
Когда глухими ночами разносилось, вдруг, спаренное ржанье-мяуканье-клёкот, когда жалобный скулёж звучал в унисон с гневным, бессильным рыком, - обитатели мира знали: рядом – ещё одно "появленье".
Таких существ – какой бы, пусть самый безобидный облик они не носили, - страшились панически и обходили десятой дорогой. Звери понимали, что физической опасности они не представляют, что они несчастные, бедные жертвы чего-то необъяснимого, но ужас был сильнее, инстинкт подсказывал им, что пред ними нечто, настолько чуждое миропорядку и всякой "правильности", что ежели ты желаешь сохранить свою собственную, эту самую "правильность" – держись подальше...
Где-то, в другом мире, в них усмотрели бы исчадия Сатаны, порождения дьявола, плоды ведьминских заговоров и истребляли бы нещадно, огнём и калёным железом... Где-то ещё их объявили бы жертвами генетических экспериментов или атомных катастроф... Здесь же в них не видели ничего, кроме самой жути...
Даже Детёныш не знал наверняка, кто и каким образом повинен в этой напасти, лишь смутно ощущая, что она как-то связана с ураганом и его последствиями, с "чёрным бельмом".
А в "чёрном бельме" Жаба довольно потирала лапки и приговаривала: "Кооперацией увлеклись? На общежитие потянуло? Что ж, вот оно вам, живите! Ну как? Тепло? Уютно? Гар-мо-нич-но?! Взаимопомощи восхотели? Дружбы и согласия? Так дружите! Согласуйтесь! Помогайте друг дружке, не робейте, смелее!"
И по оврагам и долам, полям и лесам разносились леденящие душу мольбы о пощаде и призывы смерти.
И смерть шла к ним, шла, как великая избавительница. "Появления" жили недолго. Они просто не могли жить. Если не от изначальной своей несовместимости, взаимоотторгаемости плоти, то от голода и жажды, истощения или просто отсутствия всякой способности к функционированию. Они умирали достаточно быстро. Хоть на том спасибо.
Но КошкоЛис выжил. В силу некоей случайной прихоти, глумливому надругательству над плотью, отторжения клеток не произошло. И два здоровых, молодых и полных красоты и грации существа, срослись в одно, страшное, двойственное тело, потеряв при этом... не много.. всего лишь самих себя. И тело это отказывалось умирать.
Деление на кошку и лису было равным и шло строго вдоль всего тела: левая его сторона, от носа до хвоста была кошкой, правая – лисой. Кошка была самкой и принадлежала к под-виду лесных: короткая жёсткая шерсть с густым и мягким подшёрстком пепельно-бурого цвета с тёмно-серыми полосами, переходящими на грудке и боках (боку) в округлые завитки. Плоский нос был белым и оттопыривался пучком столь белых же усов. Глаз горел изумрудной зеленью. Ушко у Кошки было маленьким и круглым, а хвост – коротким и толстым.
Лиса занимала всю правую сторону и на самом деле была Лисом. Рыжая, некогда пушистая и искрящаяся иголочками шерсть, пышный хвост, высокое подвижное ухо, столь же подвижный, чуть вздёрнутый чёрный нос, с чёрными же усами, пытливый, тёмно-рыже-бордовый глаз с хитринкой.
Лис был длиннее и чуть выше Кошки, она – округлее и приземистее. Лис гарцевал на стройных лапках, цокая коготками. Кошка ступала мягко, словно обнюхивая землю, не доверяя её прочности. Кошка лучше нюхала, Лис лучше видел и слышал. Оба были солитарными животными, сильными, независимыми индивидуалами и каждый в своей среде считался более, чем привлекательным.
"Появление" застигло их на самом пике буйной юности и поставило перед невозможным выбором: научиться жить, как одно существо или погибнуть. Каждый из них в отдельности с радостью пошёл бы на смерть. Но их общее, одно на двоих тело противилось этому всей силой молодости и жизни.
Самыми страшными были первые мгновенья, растянувшиеся на долгие, нескончаемые дни. Ужас был настолько огромен, а дикая, необузданная ярость, при которой левая часть тела старалась до смерти исцарапать и разодрать в клочья правую, а правая – искусать и задушить левую, - столь эмоционально опустошающи, что могли внезапно сменяться периодами глубочайшей депрессии, полнейшей апатии ко всему, которые в свою очередь сменялись ни на что не похожим жалобным воем. Не то скулёж, не то визг, он мог не стихать часами и вселял в зверей такую тоску и жуть, что порождаемый теми ответный вой, - заунывный и полный отчаянной муки, - рос и ширился, расходясь кругами и нередко перерастал в кровавые стычки, в необъяснимые приступы ненависти и бешенства, до полной потери рассудка. Да, безумие заразительно.
А КошкоЛис был безумен. Со временем он научился спать, свернувшись калачиком, кое-как питаться падалью и случайными подранками, даже зализывать свои общие раны... Но психика его была изувечена непоправимо. Случись сейчас чудо, произойди разделение и полное первичное восстановление особей на Кошку и Лиса, - ни один из них не сумел бы органически вписаться в прежнее своё окружение, в лучшем случае они обрекли бы себя на вечное скитанье изгоев-одиночек. Но чудо не случалось, и единственной вещью, которой оба желали с одинаковой силой, была смерть.
Не раз КошкоЛис пытался покончить самоубийством, но, как оказалось, это совсем не так просто: забраться на высокое дерево с тем, чтобы потом броситься с него оземь , было невозможно: Лис был на это неспособен; оба они панически боялись воды и огня и пересилить себя в этом не могли; они пытались травиться заведомыми ядами, но молодые желудки спасали от отравления; они морили себя голодом и жаждой, но всегда, на последней стадии истощения, когда рассудок уже отключался, тело брало своё и находило способ поддержать в себе жизнь.
Тогда КошкоЛис решил броситься в пропасть. Но в округе не было скал, достаточно высоких. Следовало идти в горы.
Туда-то он и направлялся, когда внезапно, как приступом эпилепсии, был сражён наземь наплывом бездонной тоски, вылившейся в неумолчную мольбу о помиловании смертью.
Именно её и уловил Детёныш и, с Букашкой на руках и Хамелеоном на плече, двинулся на этот зов, не имея ни малейшего представления о том, как же помочь КошкоЛису. Ибо кое-что Детёныш, всё же, знал: знал всю глубину коварства и изуверства, породившую их несчастье. И заключалась она в том, что КошкоЛис не мог умереть. Никак. Ни в огне, ни в воде, ни бросившись в пропасть, ни... никак. Детёныш уже несколько раз пытался из милосердия положить конец этой пытке под названием жизнь, но – напрасно. То же заклятье, сростившее воедино кошку и лису и не допустившее отторжения чуждых клеток, - не впускало в это несчастное тело смерть. Быть может, когда-нибудь, от дряхлости и немощи, но – не сейчас. КошкоЛис был обречён на жизнь.
***
Когда Детёныш, наконец-то, вышел из редкого подлеска к лощине, из которой исходил жалобный зов, то, к своему удивлению, увидел, что его опередили.
КошкоЛис уже не скулил, не выл, не катался по острым камням в безотчётном бешенстве, не исходил безумной пеной...
Дрожа крупной дрожью и сипло, обессиленно дыша, он покоился на руках у... э-эээ....