Я потерял. Не помню, что. Помнил, иначе не искал бы. Я зажег лампу. Желтый свет залил желтый стол. Сверху над лампой белый с царапинами ржавого цвета колпак. Стальная крышка во вмятинах. Она старше, чем я, но жива. Для того чтобы абажур не брякнулся, его нужно осторожно наклонить белым колпаком к углу. Так и живет на старом столе моя лампа. Бонжур, Франция, здравствуй, мадемуазель, я налью вам вина. Раз в год перегорает лампочка, и тогда я долгие месяцы ищу новую лампочку.
Таких светильников уже почти не осталось. Такого света, желтого, старого, теплого. Моя лампа не любит новый, современный, белый свет. И вот она снова перегорела. Но я нашел. Успел найти то, что искал. Она лежала возле стопки бумаг, среди тысячи мелких пылинок на моем столе.
Одна домохозяйка два года назад хотела вытереть пыль. Она даже нашла где-то в этом доме мягкую, нежную белую тряпочку. Спрыснула ее водой и подходила к столу. Она подходила к шатающейся лампе, к моим старым бумагам, пепельнице, затупившимся лезвиям, разбросанным, как семена разбросаны по земле весной, и к синему карандашу, оставленному лежать на столе именно там, где находится самое важное для карандаша место — ко всему этому она подходила… И как же она хотела это вытереть? Слово-то какое: вы…тереть. Просто стереть? Она уже поднимала руку, в которой держала тряпочку… Отнюдь не мадам. Но это не важно.
Я бы мог назвать ее «крошкой». Да, человек в своем царственном величии пользуется словом — чтобы ослеплять себя сладко. Крошка хлеба... Сказано, и уже не часть хлеба видится человеку, а мусор, остатки ее жизненной деятельности. Тогда как для птицы крошка — и не крошка вовсе.
— Сухарик.
Осторожно прижал мокрую подушечку пальца и поднял со стола свою маленькую драгоценность, чувствуя боль, радостный звоночек чувств на самом краешке. Положил на ладонь. Вот она, засохшая хлебная, чудом уцелевшая часть моей жизни. Я напряг зрение. Букв почти не видно, возможно выцвели от времени, или быть может, свет такой. Но я смотрел, ибо «…в терпении вашем стяжите души ваши».
«Золотые яблоки в прозрачных сосудах»,
— записано было на листе бумаги, рядом с которым спала ты, иссохнув. Моя маленькая спящая красавица крошка хлеба.
По рукам прошла дрожь.
Раздался звонок в дверь.
«Сдохни», — подумал я.
Час назад сосед заходил ко мне. Топтался, в двери, дыша перегаром, сверля меня долго своими мутными вонючими глазками, и потом начал изрыгаться словесными помоями. Суть была такова: я, как он дознался, журналист, а у него дома в туалете сломалась труба, и он позвонил в Управление, откуда ему на дом выслали двух слесарей, которые заменили трубу, запросив за работу (и новую трубу) пять золотых. С чем он не согласен и возмущен, ибо считает, что Управление должно менять трубы бесплатно, и вот он пришел ко мне, чтобы я сообщил про этот факт в газете. Хотел мило с ним попрощаться, сославшись на занятость, но сосед упирался в косяк моей двери, настаивая на том, что желает поговорить со мной как мужик с мужиком, как сосед с соседом и, наконец, как человек с человеком и брат с братом.
— Сдохни, — сказал ему я, — тогда, быть может, и про тебя напишут в газете. И вот снова звонок, наверное, это он, мой брат.
Я выдернул шнур из розетки, взял за стояк железную лампу и пошел с нею открывать дверь.
На пороге стоял другой.
Этот неизвестный изначально располагал к себе. Душа нараспашку. Так иногда бывает — достаточно мимолетного сюжета, фрески, мазка, который делает случайно взгляд по лицу встречного, и это навечно врезается в твое сердце.
Я бы назвал его братом. Если бы он назвал меня братом. Но, как правило, встречи с дорогими людьми оставляют подобную недосказанность.
— Я проходил мимо… — начал он.
— Не надо объяснять, — прервал я. — Может быть, зайдешь? — Я повернулся и пошел в дом, на кухню.
— Темно у тебя… Так и живешь без света? — донесся его голос из гостиной и скрип кресла. Я понял, что гость уселся.
— Минуту назад выключил, — спокойно ответил я, — ты и сам это знаешь.
— Знаю. Пришел спросить тебя об урожае.
Я подошел к нему, протянул ладонь. Он нагнулся и стал рассматривать крошку хлеба.
— Три года?
— Да.
— Будешь еще ждать?
— Нет.
— Правильно. Я бы тоже не смог. Она лежала открыто?
— Да.
— Ты открывал окно?
— Да, каждое утро и на закате. Сегодня был последний закат.
— Ты помнишь слова?
— Они записаны.
— Я знаю. Но я спросил: «Ты помнишь слова?»
— Да, я помню. Золотые яблоки в прозрачных сосудах.
Он развалился в кресле и блаженно закрыл глаза.
— Я тоже помню, — губы его задрожали в уголках, говорил он тихо. — Нужно вынуть сосуд из сосуда, но яблоки налиты, а сосуды тонки. Треснут и разлетятся, на мелкие осколки. И все же необходимо, оставить яблоки в одном сосуде, а два других разбить самому. Ты видел, как птицы выклевывают глаза?
— Твои глаза?
— Мои глаза — это твои глаза. Все глаза одинаковы. Птицы это знают.
— Мне надоело ждать. Сегодня я готов воткнуть сам вилку в глаз. Почему так? Сегодня у одного человека случилась маленькая беда, даже не беда — обычная непредвиденность, коими наполнена земная жизнь, просто, чтобы не было скучно. У него в унитазе сломалась труба.
— Это плохо.
— Да, я знаю, что это плохо. То есть, в мировом пространстве это не самое худшее из того, что случилось за этот день, но в личной жизни, в личном пространстве этого человека именно труба. Дело, однако, завершилось хорошо. Он позвонил в Управление, и ему сразу, в этот же день, пришли и поменяли трубу. Хорошо сделали, ему понравилась новая труба, иначе бы…
— И что же?
— Скажи, ты видишь во мне Иуду, или я, быть может, тварь неблагодарная, удовольствие которой — досаждать другим, быть вампиром, сосущим кровь…
— Я ничего не вижу.
— Вот пускай бы он тоже ничего не видел. Поэтому и хочется... Вилкой в глаз.
— И сверху железным колпаком.
— Ха-ха-ха! Тебе нравится моя лампа? Пускай бы сейчас он сидел на унитазе и радовался жизни.
— А ты знаешь, что выглядишь нелепо, с этой лампой в руке? Ходил бы ты по дому с подсвечником, что ли… если у тебя проблемы… с электричеством. Выбрось ты эту лампу. Или выкрути лампочку, хотя бы. Смотри, опять разобьешь, и опять весь пол будет в крови. Кстати, почему ты босиком? Весна, май месяц?
— Я не слышу твоих вопросов. Они глупые. А слесарь — скотина. Ну скажи, как человек может добровольно стать вот такой скотиной, а? Ведь не успели еще высохнуть следы на коврике после слесаря, а он уже жалуется. Даже не жалуется, он ненавидит! И надеется, что другой его ненависть выразит, проникнется желанием отомстить, наказать… просто потому, что жизнь такая. Все люди — звери. Вроде так.
— Ему стало жалко денег.
— Ты спрашиваешь?
— Просто тебе говорю. Это я приходил к нему из Управления. Кстати, а тебе трубу не надо менять?
— Не знаю. А ты слесарь?
— Не делай вид, что ты удивлен. Странно только, что к нему приходило два слесаря. Лично я был один.
— Да, это странно. Разве я тебе говорил, что их было двое?
— Возможно, второй слесарь — это ты. Зря ты напал на человека.
— Я напал? Он сам ко мне пришел.
— Я тоже сам к тебе пришел. И что дальше?
— Хорошо, хорошо. Согласен. Я зря напал на человека. Сходи, посмотри, ведь, как часто бывает, другим трубы меняем, а свои забываем. По опыту известно, если нечто сломалось или начало протекать, устранение неполадок лишь открывает дверь для их возвращения.
— Кого «их»? Труб? Слесарей?
— Не все ли равно? Твои уточнения убивают... Ты знаешь, что я скажу: ни первое, ни второе. Тени возвращаются к нам, и единственный вопрос здесь — «Зачем?». Тебе не стоит задавать этот вопрос мне. Если я сумел задать себе этот вопрос, значит, я уже получил ответ. Они возвращаются, чтобы задевать за живое, чтобы мы в их силуэтах каждый раз открывали новые фрески, замечали в них крупицы чего-то нового, по мере того, как наши знания позволяют постичь заключенный в них смысл.
— Это все хорошо… — медленно, после долгого молчания, проговорил он. Глаза его были закрыты. — Хорошо, что ты понял. Ничего нового… Старина… Но одного не могу понять я.
— Чего же?
— Ты говорил: «Вилку в глаз». Вилка — это новое. Раньше я никогда не встречал у тебя вилок. В твоих рассказах, до сего дня, я не видел слова «вилка». Ты вообще никогда не произносил этого слова. Уверен, я не найду в твоем доме ни одной вилки. Ты никогда не использовал вилку в своей жизни, даже образно, метафорически… Думаю, что и во сне. Тебе хоть раз в жизни снилась вилка? Так откуда же взялась эта «вилка в глаз?» Помнится, когда в 1606 году Марина Мнишек впервые привезла в Россию вилку, на своем свадебном пиру в Кремле она шокировала этим столовым прибором русское боярство и духовенство. Может, слесарь заходил к тебе в гости и держал в руке вилку? Или в кармане у него была вилка?
— А ты дурачок.
— Весьма милый, исчерпывающий ответ.
— Ты уверен… Ты уверен, что знаешь меня, и даже то, что в моем доме нет ни одной вилки… Ты хочешь узнать про мою вилку? — я ударил его ногой по его ногам, — Открой глаза!
Он открыл глаза, и я протянул к его лицу кулак, в котором была зажата трубка железного светильника. Едва держащаяся на одном болте железная шляпа настольной лампы нервно затряслась, издавая скрипучие звуки. Второй рукой я приподнял свисающий снизу шнур и промолвил:
— А это, по-твоему, что? Ты говоришь, слесарь? Жаль, что не электрик, иначе ты бы знал всю природу электричества!
Он стукнул себя рукой по лбу и засмеялся. Потом замолчал. Поднес к своим глазам ладонь с моей крошкой, некоторое время рассматривал ее, и снова засмеялся. Взял ее двумя пальцами и осторожно положил себе в рот, внимательно наблюдая за мной. Проглотил, явно стараясь, чтобы я обратил внимание на движение его «адамова яблока». Кадык в его шее задергался, я с некоторым усилием заставил себя отвести взгляд в сторону. Мне почему-то стало стыдно. Я не понимал, откуда пришел этот стыд.
— Извини, не ожидал… — наконец сказал он. Немного нагнувшись, он схватил шнур лампы с болтающимся на конце штекером, потянул к себе и снова откинулся в моем кресле, любовно рассматривая два желтых пальца электрической вилки. Потом начал трогать их своими пальцами, смешно зажмуривая глазки, словно надеясь, что они начнут биться током. Я улыбнулся и стал снова наблюдать за игрой этого взрослого ребенка. Нервное напряжение спало, мне стало легко и свободно. Я был птицей. Я рассматривал мельчайшие изгибы его скул, трещинки на губах, переплетения ресничек, и только моя рука тихо, незаметно даже для меня самого опустилась, осторожно нащупывая и доставая из кармана вилку — настоящую, с покрытием серебра. Вот уже три года она оставалась мне дорогим напоминанием о посещении одного милого ресторанчика французской кухни. Лишь на мгновение я затаил дыхание, и в следующий момент резко выхватил ее и точным ударом воткнул в глаз.
27. 12. 06.