Ветер туман порвал,
Солнце сквозь щеки туч.
Здравствуй, мой Магадан,
Здравствуй, весенний луч.
Из песни М. Круга
Он не изменился. Первая мысль – Сталин жив. Территория безвременья. Воздух с привкусом печали. Где-нибудь еще красят дома в такие тона? Я оставила чемодан, надела свитер подруги детства («Шарфик есть? Ну или что-нибудь с высоким горлом? Как нет? Ну конечно надо!») и пошла к нашему дому на Солдатенко в состоянии оглушения, оцепенения, болезненной дрожи. Мозги отключились, а ноги в розовых мокасинах смело шагали. Они не забыли, и не думали забывать. Слякоть, люди в осенних пальто, девушки в ботфортах. Полчемодана футболок… Шестое июля. Ощущение нереальности было таким громадным, что кружилась голова. Онемевшие замороженные пальцы не сгибались и не попадали на клавиши телефона. Смс подруге будет почти вещественным доказательством того, что самолеты есть, что я в Магадане и мокну сейчас, стоя на бетонной плите. Улица Пролетарская, площадь с серой многоэтажкой, с нее спрыгнуло немало самоубийц. Вместо нее теперь храм. Золотые купола в Магадане… Что-то не клеится, не состыковывается. Вверх. Магазин «Восход». Там же. Часы. Есть. Сквер с памятником напротив бывших «Цветов». Галочка. Карла Маркса – наша с мамой «финишная прямая». Театр имени Горького. Дом быта. Ледяная морось. Где люди? Прямо, на фоне сопки, серой здание моей школы, размытое каплями. Нужно сконцентрироваться на чем-то одном, а то разлечусь на кусочки, как тот мужчина, который взорвал себя. Тогда я не особо понимала, против чего он протестовал. Просто со всеми другими людьми смотрела на маленькие капельки крови на оранжевой стене дома. Того, в котором «Восход».
Их не снесли. Наши четыре домика. Родные рыжие двухэтажки с лоскутами отвалившейся штукатурки. Почерневшие сараи во дворе клонятся, но стоят, держатся друг за друга. Мужчина на крыльце.
Дыши. Вот он, сладкий сыроватый запах деревянного подъезда. Тот же, Господи, тот же! Если бы воздух можно было забирать с собой, в жестяной коробке, про запас, на случай крайней необходимости. Перила. Ступеньки. А они всегда были такими маленькими? Второй этаж. Квартира 11. Наша дверь была обита черным дерматином с вбитыми серыми декоративными гвоздиками, как большинство тогда. Неважно. Щелк фотоаппаратом. Теперь вниз.
- А Вы к кому приходили?
- Я здесь жила. Давно.
Он стал говорить о людях, которых я не знала, этот дядечка не слишком презентабельного вида.
- Что-то я Вас не помню.
- У нас была соседка тетя Люба. Краснова.
- Люба на работе. На почте.
- У нее была собака Чара.
- Чара умерла.
Спокойно кивает. Буравит взглядом. Глотаю слезы. В соседнем подъезде – Махмедовы. Чтобы я не скучала в одиночестве, тетя Варя забирала меня к себе. Ее старший сын Леша был в те времена счастливым обладателем игровой приставки, и я у них впервые попробовала в «Галактику». Водила джойстиком во все стороны, как будто это могло помочь. А младший – Вадим – все время ревел и был очень упрям. У них было темно, и кошки. Я помню один темный зимний полдень. За окном снег, и я в их детской. Одна.
Леша женился на моей однокласснице Ане. Странно, но она сразу меня вспомнила. «Я всегда тебе завидовала, что ты живешь возле школы». Все, что я о ней помню – два хвоста с резинками в виде Микки-Маусов и один глаз слегка прищуренный. Боевая девчонка. У нее был старший брат. Однажды она что-то не поделила с мальчишкой с нашего класса, и тот перевернул ей парту. А потом пришел Анин старший брат разбираться. Или это брат перевернул парту? У Ани с Лешей маленькая дочка Сашенька, похожая сразу на обоих родителей.
Тетя Варя показала мне несколько черно-белых фото и одно из них подарила. Там она со своими сыновьями и я, лет шести, на коленях у мамы. Мама стройная, с длинными волосами. Я с косой, в шерстяном платье. Рукава коротки, «три четверти». Как всегда, задумчивая. Взгляд в пространство. Тетя Варя вспомнила, как подшучивала надо мной: «Можно выдернуть у тебя волосинку золотистую колготки зашить». А я дулась и сердилась. Не помню… Странно смотреть на фото себя, о существовании которого не подозревал.
В Магадане зимой темнеет рано. В четыре уже сумерки. Район наш называется Шанхай. Забыла уже, а теперь узнала заново. Вверх от двухэтажек только частные дома с собаками. Я брала санки и шла бродить по заснеженным тропам меж дворов. Скатывалась вниз под покровом ночи. Помню это щекочущее чувство страха, что уже ночь, а я одна, с санками. Люди могут спросить: «Девочка, а почему ты тут? Почему ты не дома в такое время?» И бесконечная скука. Возвращаюсь, включаю телевизор и жду маму. Помню позывные программы местных новостей «Монитор». Музыка Жана Мишеля Жарра. Это я узнала много позже. С шубы капало. У санок перекладинки были не вдоль, а поперек. Желтые и зеленые. Снаружи – холод и глубокий ватный снег, а дома уютно, и чай в термосе.
На первом этаже жила Людмила Васильевна, мамина сослуживица. У них была спаниель Берта. Однажды я гуляла во дворе с другими детьми, ее муж вышел и попросил меня зайти к ним в квартиру. Он внушал мне непонятный страх. Бородатый, молчаливый. Я пришла. Он сказал держать ладони напротив друг друга и наматывал на них леску. Однажды он вышел из дома и исчез.
В соседнем подъезде на втором этаже жила тетя Таня Понева. Она вышла замуж за мужчину намного младше себя, и это было большим событием. Помню, мы пришли к ним в гости. У ее дочки Насти был грипп с температурой, и она все время капризничала и мучила своего хомяка. А в соседней квартире жили Галька, темненькая девочка с мелкими чертами лица и челкой, и ее брат Витька. Они с матерью часто прятались по соседям, когда их отец-алкоголик бушевал.
В первой от школы двухэтажке жила моя закадычная подруга Аня с огромными зелеными глазищами. Мне было очень весело с ней, хотя я и была года на четыре старше. И ревновала Аню к Гальке. Они-то были ровесницами. Анина бабушка спускала нам со второго этажа на веревке горячие сосиски в газете. Тетя Варя сказала, что Аню бабушка давно увезла на Украину.
А на первом этаже жил еще один Леша. Намек на первую любовь. Только имя. Как он выглядел? Однажды мама меня отправила выносить мусор, а мы с Лешкой, Аней и Галькой организовались играть в какую-то игру. Нужно было загадывать слова. Помню, Леша все не мог догадаться, что я задумала название магазина – «Полярный». В итоге девчонки выбыли из игры и сидели на траве, скучая. А мы все веселились. Ощущение бабочек в животе и горячечная мольба: «Только бы не кончалось, подольше, подольше быть рядом с ним». «Ну ладно, мне домой пора». Он сдался первым. А я уже в детстве боялась потерять, отпустить, цеплялась до последнего и обо всем забывала. Мне казалось невозможным, преступным сказать «Мне надо пообедать» или «Мама будет ругаться», когда рядом человек, которым дорожишь.
Милая старушка на лавочке у соседнего дома. Мне хотелось ее расцеловать. «А Вы помните девочку Свету? У нее был папа парашютист. Он выходил на этот пригорок и долго смотрел в небо». «Да сколько тут жильцов сменилось!.. Всех запомнишь разве. Вот мужчина посадил деревья, лавочку поставил на память о себе, и уехал на материк. Навсегда». «Не вздумай возвращаться сюда, послушай меня. Живи там, где родители. Одной тяжело. Столько мужчин непорядочных. Кругом убивают, страшно стало. Раньше не было такого. Говорю тебе, выбрось из головы. Это сейчас терпимо, а зимой даже дверь не открыть – столько снегу. Трактором не могли расчистить. Нечего тут делать».
Возле школы все тот же недостроенный дом. С 1992 дело не продвинулось ни на этаж. Как-то я оказалась в его катакомбах вместе с незнакомыми подростками намного старше меня.
Школу за малым количеством учеником отдали под детский дом, а теперь в ней какой-то отдел МЧС. А во дворе те же железные горки и лестницы. Помнят ли они мои прикосновения? По вечерам я смотрела вдаль, силясь различить красное пальто моей мамы на длинной-длинной «финишной прямой» Карла Маркса. Однажды я стояла на горке и махала рукой этому пятну. Потом оно приблизилось и стало ясно, что это чужая мама.
С детства испытывая тягу к мужчинам зрелого возраста, я пала жертвой чар нашего физрука Бориса Гергиевича, подтянутого, с мужественным и добрым лицом. На демонстрации я увидела его с детьми. Или внуками.
Контейнер с мебелью отправляли в слякотный мокрый день. Мужчины уносили шкафы, кровать, а я сидела в кресле под целлофаном и читала книгу. Способность полностью абстрагироваться от окружающей обстановки тоже оттуда. Я думала, что если буду вести себя так, как будто ничего не изменилось, то все и останется по-прежнему. Или они унесут кресло вместе со мной и поставят в контейнер, а потом запрут на огромный скрипящий замок. Кажется, то была «Васек Трубачев и его товарищи», бестселлер моего магаданского детства.
Оставшиеся месяцы мама спала на полу, а я на раскладушке. Все детство моим любимым лакомством были печенья, склеенные посредине сливочным маслом.
Когда мы проснулись в день отъезда, еще было темно. Ненавижу ранние сумеречные подъемы. Они вселяют в каждую клеточку тела тревогу, страх неизвестности. Судорожно хочется провалиться обратно в сон. Пришла новая хозяйка нашей квартиры. За ключами. Перед сном я положила на подоконник свою бракованную Барби. У нее на лбу синей пастой был нарисован крест. Поначалу я пыталась оттереть его суржей и жидкостью для снятия лака. Потом успокоилась.
Кажется, я вообще не думала о том, хочу ли уезжать. Послушная одиннадцатилетняя девочка.
В последний день мама сказала мне выкинуть стеклянные трехлитровые банки. Было раннее осеннее утро. Магаданцы спали. Им не надо было смотреть по сторонам и запоминать, впитывать кожей серое небо, деревянный запах пыльного подъезда. Я разбегалась вниз по пригорку и швыряла банки о железный мусорный бак. Почему мы не отдали их кому-нибудь? Почему мне не пришло в голову просто поставить их на землю? Звон стекла в тихом-тихом небе.
В самолете сознание пронзила жуткая мысль. «Мама, Барби?!» Все обошлось. Но все равно несколько ночей мне снился холодный белый подоконник, и на нем – брошенная замерзшая кукла, бесконечно глядящая в темно-синюю магаданскую ночь.