Жил-был Букашка.
Букашка был раб. Сколько себя помнил, он всегда ходил в услужении, вначале, вроде бы, добровольном, даже, казалось ему, взаимовыгодном, а потом... потом было уже поздно. Он родился и вырос в сердце нескончаемых болот. Жирная, топкая, булькающая и чавкающая жижа была его естественной средой, ядовитые испарения – незаменимыми для дыханья, а липкое, жадное, зловонное копошение вокруг воспринималось, как нечто необходимое и родное. Свободные просторы страшили, даже просинь редких, относительно чистых окошек вселяла безотчётный ужас, а случайный порыв свежего воздуха в силах был привести к настоящему обмороку. Внешне Букашка больше всего напоминал мокрицу. Но обычный серебристый её налёт приобрёл у него грязно-зелёный отлив, мягкое, ничем не защищённое тельце покрылось со временем тонким хитиновым панцырем, а на брюшке – подвижными пластинами. У него были четыре пары ножек, одна из которых – передняя – служила настоящими хваткими лапками, и две пары усиков: одна, как и положено, - на рыльце, а другая – на хвостике, вместе они давали почти круговой сенсорный обзор.
Букашка был раб. Он служил Жабе. Всё живое в царстве болот служило ей, так иль иначе, свободным не был никто. Почему же, тогда, именно Букашка удостоился столь почётного звания, выделяющего его из всех? Потому, что Букашка был приближённый, если угодно – личный Раб Жабы, её камердинер, доверенное лицо, секретарь по особым делам.Чем заслужил он своё положение? – трудно сказать, уж конечно, не лестью и подхалимством: в его мире льстили все, пресмыкательство и заискивание перед вышестоящим были не только нормой, но кодексом поведения, так что, только через это продвинуться было невозможно. Скорее всего, когда-то, в глубокой древности, в дни юности Жабы, когда она дальновидно подбирала себе ближайших приспешников, - она выделила его из прочих, либо в силу неких изначально присущих ему качеств, либо... просто так,произвольно, как то и подобает тирану-самодуру. Но даже, если предположить, что изначально способностей у Букашки не было, то со временем, в процессе услужения своей покровительнице, они развились в полной мере.
Букашка знал и умел очень и очень многое. По началу в обязанности его входило оберегать Жабу от враждебых посягновений на неё со стороны всякой местной живности. Имея все необходимые для этого сенсорные придатки, Букашка очень быстро овладел техникой "ментального сканирования" на предмет улавливания мельчайших злобных намерений и подавал соответствующие сигналы, приводившие в действие, собственно, саму действенную охрану из свиты Жабы.
Он был сообразителен и смышлён, с лёгкостью усваивал новое, так что со временем в сферу его обязанностей входили всё более ответственные задания: проэктирование энергетических каналов, изобретение био-, электро-магнитных и иных ловушек, разработка системной, многоярусной обороны, а взамен... взамен Жаба обеспечивала все его нехитрые нужды, одарив его попутно забавной такой пустяковиной: личным условным бессмертием. Подобную вещь Жаба раздаривала многим членам своего личного состава, просто потому, что так было удобнее: если сам ты живёшь вечно, зачем же постоянно, через каждый мимолётный цикл менять и заново обучать ценных рабов? Куда как проще предоставить каждому существование, продолжительность которого строго соответствовала бы степени его надобности. Бессмертие, таким образом, было условным: любая провинность каралась, а серьёзная – каралась смертью.
Вот тут, очевидно, и крылся секрет продвижения Букашки: более любых других был он осторожен и предусмотрителен. Ни чуть не страдая честолюбием и карьеризмом, возведение в очередной ранг, добавочные обязанности и миссии воспринимал он, скорее, как тяжкий, но неизбежный результат его преданности, а всё, чего ему по-настоящему хотелось – это сохранить существующее. Где-то, в другом мире, о нём сказали бы: "птица невысокого полёта", "звёзд с неба не хватает", - качества, во все времена особо ценимые в подчинённых: такой не предаст, в чужой лагерь не переметнётся (зачем оно ему?), да и выше себя не прыгнет – идеальный раб.
По мере роста влияния и мощи, знаний и опыта, Жаба постепенно превращалась из сумасбродного правителя захудалого царства в спесивую, объятую манией величия Императрицу. Она не знала ни смерти, ни старения и, продолжая жить – росла. К моменту описываемых событий Жаба была чудовищно, безобразно огромна. В её собственном болотном мирке не было никого и ничего, что даже отдалённо могло бы сравниться с нею в размерах, да и в большом мире Детёныша – тоже. Поставь двух, нет, трёх взрослых медведей друг на друга ( как то проделывали иногда они сами, некогда, потехи ради, на праздничных гульбищах), - и то, врядли достали бы они до её лоснящегося жиром тройного подбородка. Двигаться она уже давно не могла, а весила столько, что вокруг места её непосредственного обитания постоянно велись инженерно-дренажные работы с целью укрепления основ зыбкого грунта, дабы Владычица не погрузилась навеки в ненасытную топь.
На некотором этапе Жабе стало ясно, что своего верного раба Букашку следует наделить схожей способностью к росту, т.к. всё ширящаяся пропасть в физических габаритах превратилась в серьёзное неудобство в личных контактах, ведь Букашка, к тому времени, был ответственен и за целый штат подрабков, в чьи обязанности входила забота о личной гигиене Императрицы, её кормлении, умащивании целебными грязями, удалению паразитов и пр. и пр., что требовало его личного присутствия и т.д. И Букашка стал быстро расти до тех пор пока не достиг нынешних своих размеров – среднего крота.
К моменту объявления войны миру Детёныша и нанесению удара по Приозёрному заповеднику, Букашка занимал уже должность начальника Службы Внутренней Безопасности, Разведки и Контрразведки, личного имперского Секретаря, посла по Особым Поручениям и пр. Он был вхож в святая святых Владычицы, знал все тайные ходы и секретные шифры, частоты и диапазоны сообщений, сенсорные ловушки и штабное строение..., более того, он-то сам всё это и разрабатывал или, по крайней мере, вплотную контролировал; один из очень немногих , он знал когда и чем питается Жаба, что действует на неё возбуждающе и тонизирующе, а что, наоборот, вводит в глубокую спячку, в почти летаргический сон...
Мало-помалу Букашка становился незаменим. Мысль об этом изредко посещала раздувшийся мозг Жабы, вселяя некое неповоротливое беспокойство, она смутно осознавала, что разумнее было бы укоротить Букашку, быть может, даже устранить, заменив его одного целым штатом новых, молодых и ограниченных подданых, но военные времена к тому не располагали и решение откладывалось на всё более неопределённое будущее. Жаба, безусловно, повела бы себя куда как оперативней, знай она о двух вещах. Но она не знала.
Первая из них заключалась в том, что Букашка, в силу своих прямых обязанностей, был, практически единственным из живых существ жабьего царства, которому была доступна в полном масштабе "вражеская пропаганда" Детёныша, иными словами, он постоянно подвергал себя открытому воздействию волн космических энергий, которыми Детёныш пытался растопить этот оплот зла, рассеять тьму, достучаться до – пусть крохотного и дремлющего, - но изначально доброго начала всего сущего. Букашке же было просто необходимо досконально изучить структуру, природу и методы противника с целью выработки эффективных стратегий защиты и нападения. И чем более ответственные должности занимал Букашка, тем дольше и интенсивнее было его облучение энергиями, вся суть которых сводилась к простой, близкой всему живому идее: Неси добро! Лелей красоту! Стремись к гармонии! Люби!
Подавляющее большинство обитателей "чёрного бельма" было надёжно защищено от подобной "крамолы" энергетическими щитами, разработанными под руководством... Букашки. Он же сам был оголён. Будучи самым старым существом своего мира (за исключением, разумеется, Жабы), - и учитывая специфику своих обязанностей, он подвергался энергетическому воздействию долгие столетия. Раньше или позже это должно было дать свои результаты. До него достучались.
Когда в тёмной и узкой, как кротовый лаз, душе Букашки впервые блеснул луч света, он рухнул, ослеплённый, в бездну, ощутив почти физический шок, как если бы глотнул ничем не разбавленного кислорода. Но шли годы и годы, облучение продолжалось, и вот уже в некоем уголке его души – махоньком, пыльном закутке, - затеплился огонёк. Он не давал покоя, жёг, мешал жить, как прежде, он грозил порушить весь привычный уклад, всё, так кропотливо достигнутое, дабы превратить его в... кого? предателя?! Букашка сопротивлялся, вся его мещанская, мелко-обывательская суть противилась этой революции сознания, единственное, чего хотел он – это сохранить всё как есть, уж лучше своё болото, чем чужое... что? болото? Ничего лучше болота он просто не в силах был измыслить.
Но зерно было посеяно, и всходы были лишь вопросом времени. Внешне он не подавал никаких поводов для опасений. Жаба, учитывавшая именно такую возможность, делала внезапные хитроумные проверки. Букашка неизменно выдерживал их с честью: ему было что прятать и он научился это делать. А осознав это, осмелел и позволил себе углубиться в понимание посланий, льющихся на него из Космоса, стал более доверчиво относиться к собственным ощущениям. И слабый, трепещущий огонёк в его душе рос, рос и превращался в пламя.
Внутреннему взору Букашки открылись грандиозные,безбрежные картины мирозданья. Главной чертой этого мира была свобода, а правила всем – любовь. Красота и многообразие форм поражали, гармоничность соответствовала критериям истины и справедливости, но главное – свобода. Идея свободы была, по началу, столь чужда самому духу Букашки, что пугала, как бездна. Именно осознав понятие свободы, Букашка впервые и перешагнул тот рубеж сознанья, за которым всё остальное было уже производным, логически приемлемым. Не красота и гармония, не истина и не любовь потрясли сознание Букашки до основания... Свобода.
Потому, что Букашка был раб. Он был им по сути и именно поэтому стал им на деле. А тысячелетия услужения превратили его в раба-по-призванью. Трясина располагает к покорности: кто сильнее барахтается, того быстрее засасывает. Мещанство не есть социальная прослойка, оно – состояние души. Постепенно, бесконечно медленно, Букашка свыкался с ошеломляющей идеей: где-то возможна иная жизнь и жизнь эта (Букашке потребовались неимоверные усилия, чтобы признаться в этом себе самому), - невыразимо прекрасна. Он понял, что болото само по себе не является злом, что и в болоте можно обрести подлинную свободу, что и оно наделено своей красотой... И ещё понял он, что для достижения чего-то даже отдалённо напоминающего то восхитительное чувство полёта в беспредельность, которое испытал он, вживаясь в понятие "Свобода", - он должен изжить в себе раба. Он уже осознал, что он – раб, и что Жаба – могущественный, жестокий деспот... ничтожного, по сути дела, клочка то ли суши, то ли хляби на задворках сияющего мирозданья, а вовсе не Императрица всех миров...
Поняв это, Букашка окончательно пал духом. Ибо изжить в себе раба он не мог, в чём в чём, а уж в этом он был уверен. И даже не потому, что не смог бы свыкнуться со Свободой в её чистом виде, где она – ответственность, а не вседозволенность, нет, свыкнуться-то, как раз, Букашка смог бы едва ли не с чем угодно... Но для того, чтобы раб завоевал собственную свободу, сначала – в себе самом и лишь затем – в мире, - он должен осмелиться на Поступок. А для этого нужно иметь – так думал Букашка – если не клыки и когти, то хотя бы хребет... Но у него не было хребта. Он и дослужился-то до высших регалий исключительно благодаря этой своей бесхребетности и мягкотелости, это потом уже, облагодетельствованный милостями Владычицы, разжился он жёстким панцирем, да только... разве ж это хребет?!... Соглашательство и поддакивание, лебезение пред вышестоящими, угадывание мыслей начальства, - всё это было для Букашки не целью и даже не средством (он, ведь, не страдал карьеризмом), - а... им самим, его собственной, родной и любимой природой, состоянием души. Ни малейших усилий для этого он не прилагал, всё что от него требовалось – это вести себя естественно...
Усилия же требовалось приложить при противном. И зачем? Чтоб низвергнуть устои? Поставить под угрозу всё достигнутое? Стать предателем, обрекая себя на верную, позорную и мучительную смерть? Для всего этого? Да разве ж какая-то неведанная, сомнительная свобода стоит его, Букашкиной, жизни?!
"Да, - шептало что-то в непотребном, мятежном и пугающем уголке его души, - да, она того стоит!"
И всё же, Букашка никогда не решился бы на Поступок, никогда, никогда... не появись внезапно ещё одно обстоятельство, перевернувшее всё. И то была вторая вещь, о которой не догадывалась мудрая Жаба.
Букашка был наделён бессмертием. Хоть и условное, могущее в любой момент быть отнятым, оно уже многие века было для него непреложной реальностью. Сотни и тысячи поколений подобных ему сменяли друг друга, превращались в ил, зловонный рассол и газы, а он, Букашка, - продолжал жить. И не просто жить: карабкаться вверх, расширять сферы влияния, познавать новое. Нет, честолюбивым он не был, его не привлекали ни чины и посты, ни громкие титулы и сомнительные привилегии, более того, он нисколько не обольщался на собственный счёт, вполне понимая, что является не более, чем посредственностью, весьма серой, ничем не примечательной личностью и лишь случайное стечение обстоятельств ответственно за то, что на его месте не находится кто-либо иной.
Но Букашка успел полюбить жизнь. Для этого у него было более, чем достаточно времени. Ощущение постоянства собственного существованиья в вечно меняющемся, но никуда не идущем болоте, наполняло Букашку упоеньем. Один перебирает золотые монеты в потаённом ларце, при виде каждой испытывая приступ экстаза, другой любовно вылизывает каждый волосок, глядясь в зеркало вод, третий самозабвенно растит всё новых детёнышей, в каждом из которых узнаёт себя...
Букашка собирал годы. Он коллекционировал в памяти ушедшие в трясину поколения своих сородичей, нанизывая их бесконечной чередой бус на нить воспоминаний. Вот где проявлялась настоящая его уникальность: он не умирал. И не хотел умирать.
Дай обывателю сытную неизменность бытия и он обретёт счастье. Букашка был счастлив, если, конечно, столь высокое понятие приложимо к никчемному, но нескончаемому благополучию. Положение его было прочно, как никогда, заботы – обременительны, но вполне сносны, здоровье – отменно, вот только... этот неутихающий огонёк Свободы..., но с этим, уж, как-нибудь...
И тут Букашка – совершенно невинно, сам того не желая – подслушал отчётливую мысль своей Владычицы:
"Этот Букашка... слишком много знает... слишком давно и долго... пора бы его уже..." – и затем последовал однозначный образ, повергший Букашку в утробный ужас: Жаба всерьёз намерилась его ликвидировать!
Какое коварство! Какая бездонная неблагодарность! И это после стольких лет преданной, рабской службы, после всего, что он сделал на благо... Если бы Букашка мог умереть, он бы умер – от обиды, несправедливости, страха – от всего сразу... Но он не мог, пока ещё не мог...
Тогда-то он и решился на Поступок. Другого выхода ему попросту не оставили. Букашка не знал сколько времени у него в запасе, Жаба была непредсказуема, а потому решил действовать немедля, но, как обычно для него, крайне осторожно. Все нити жабьего царства были у него под контролем, следовало лишь разумно, не пробуждая ни малейшего подозрения, их использовать.
Как настоящий опытный стратег, он начертал план действий. План предполагал в себе цель и три пути к её достижению. Цель была: побег. Букашка решил войти в контакт с Детёнышем и переметнуться в его лагерь, рассчитывая обеспечить себе жизнь и безбедное существование в обмен на выданную им информацию, а знал он, если не всё, то очень и очень многое из такого, чего с лихвой хватило бы для уничтожения царствования Владычицы.
Букашка имел самое смутное представление о мире за пределами Великих болот, он лишь кое-что уяснил себе о социальных преобразованиях Детёныша, да ещё неясные картины пейзажей и их обитателей то и дело проплывали в его сознаниии... не более того... Однако же, одно он знал наверняка: сам, собственными силами, он не только не сможет выжить в этом чуждом для него мире, но и добраться до него: тысячелетия, проведенные в смертоносной, удушающей среде болот сделали его полностью непригодным для жизни где бы то ни было за их пределами. Единственная надежда была – Детёныш. А значит, необходимо было предпринять три вещи, причём одновременно.
Первое – контакт. Букашка надеялся навести Детёныша на себя самого и по пеленгу, лишь ему одному известными, закодированными путями позволить тому вывести его к себе, за пределы болот. Он не имел представления, сколько времени может уйти на установление прочной связи: Детёныш, как он хорошо знал, тоже не отличался ни особой последовательностью, ни предсказуемостью... Что лишь доказывало необходимость действовать незамедлительно.
Во-вторых – самому подготовиться к Переходу. Больше всего заботила Букашку чисто физическая несовместимость с чуждой средой, он всерьёз боялся умереть от резкой смены воздуха, воды, энергий... а ведь, если уж умирать, то можно и здесь, не трепыхаясь... Посему решил он, насколько то позволит время и собственная выносливость, начинать привыкать к внешнему миру: по чаще и по дольше бывать на поверхности, удаляясь при этом в наиболее периферийные, пограничные участки болот, где они вплотную подступают к почти чистым водам и почве, учиться дышать тамошним воздухом, передвигаться по суше и т.п.
План этот был хорош и тем, что именно из этих приграничных районов было бы удобнее всего установить связь с Детёнышем, не привлекая при этом внимания отслеживающих служб.. ему, Букашке, подчинённых.
Но было ещё и в-третьих. В третьих была Жаба. Убить её Букашка не мог (такое было попросту невозможно), а даже если бы и мог – не посмел бы. Но повлиять на её самочувствие, в частности – на глубину и продолжительность сна, ясность сознания, живость и быстроту реакций, - он мог вполне.
Это и было первым, с чего он начал.
Дождавшись часа кормления, он, под предлогом необходимости диетических добавок, подмешал в её богатый рацион сильно действующие дурманящие вещества. Прождав определённое время, он решил собственнолично убедиться в результатах. По гиганской земляной насыпи, специально для этого сооружённой, он поднялся до уровня её неохватной уродливой головы, покоящейся на бычьей шее, и отважился заглянуть ей в глаза. Мутные, налитые дурной кровью, они плавали в гнойных промоинах белков и тяжелеющие веки вот-вот готовы были сомкнуться, погрузив их владелицу в глубокий, изнуряющий сон, не несущий ни бодрости, ни облегчения. Он гарантировался, как минимум, на несколько недель – срок ничтожный по меркам самой Жабы, пробудясь, она вряд ли заметит исчезновение этого мига.
Букашка успокоился и приступил к осуществлению двух других пунктов плана. Под видом необходимости инспектирования дальних рубежей царства, он составил схему всё более удаляющихся вылазок, официально оповестив об этом подчинённых, но предусмотрительно исказив маршруты и даты.
Так началась его конспиративная деятельность. Букашка вступил на путь предательства.
Букашка вступил на путь свободы.
Последующие дни и ночи слились для Букашки в нерасчленимую полосу кошмаров. Он даже не представлял себе, насколько мучительными могут быть физические страдания. Всё более свежеющий воздух оказался для него сущим ядом, приводящим к самым настоящим отравлениям, всё тело его болело от непривычно долгих передвижений, солнечные лучи вызывали сыпь и зуд, голова кружилась, дыхание прерывалось, желудок не функционировал... Букашка всерьёз заболел. Но он не сдавался, с каждым днём он пробирался всё дальше и дальше к внешним границам болот, твёрдо решив победить или погибнуть( втайне он, всё же, надеялся на то, что бессмертие, дарованное ему Жабой, спасёт его от навалившейся на него хвори, иначе, какое же оно бессмертие...).
И непрестанно, сквозь горячечный бред и ускользающее сознание, прощупывал он энергетические нити пространства и рассылал позывные: сначала – пробные, а затем и полные открытого, лишь чуть смазанного смысла, - следил за узором рассеивания лучей, зондировал и пеленговал, транслировал и ждал...
Дни переходили в недели, но ничего не происходило, Детёныш не обнаруживал своего присутствия, контакта не было. Силы Букашки были на исходе, а тревога его всё росла и, наконец, сменилась полным отчаяньем. Он чувствовал, что Жаба вот-вот проснётся, а проснувшись, востребует его к себе, а не найдя, станет искать, а обнаружив... Букашка содрогался при одной мысли, что же произойдёт тогда...
Да, Букашка искренне, неподдельно отчаялся. Это его и спасло. Нет ничего более действенного, чем чистая, направленная молитва, а Букашка слал уже одну бессознательную мольбу о помощи, пронзительную и жалобную, в чём вполне уподобился любому другому существу из мира Детёныша.
И Детёныш услышал. Услышал и, медленно, по тонкой, как паутинка , колеблемой всеми ветрами нити, установил контакт.
***
Контакт креп, но Детёныш колебался. Наученный горьким опытом, он ожидал от мира зла одной лишь коварной агрессии и ненависти, во всём прочем усматривая хитроумную западню.Но мольба о помощи была неподдельной, уж это-то он умел распознавать безошибочно... А вдруг опять ловушка? Хотя... ведь, не его же пытаются завлечь внутрь, наоборот, тот некто, кто посылает панический зов, сам молит о том, чтобы выбраться наружу... А что, если он диверсант, изощрённый, почище пресловутого урагана?! Что, если Детёныш сам, своими руками занесёт в свой мир губительную заразу?
И он колебался, продолжая изучать источник зова и уже различая его носителя: странное животное, смахивающее на крота, но покрытое хитиновым панцырем насекомого, лежащее на кочке, едва выдающейся над плоской заболоченной равниной, покрытой затейливым узором хлябей и промоин, где бездонные топи перемежались протоками относительно чистой озёрной воды... Существо лежало на кочке и слало отчаянный зов. И зов этот предназначался ему, Детёнышу.
И Детёныш усилил контакт, укрепил нить, навёл прицельный пеленг и возвёл канал.
В тот же момент на травяной лужайке перед ним проявилось существо. Оно пребывало в глубоком обмороке, да так было и лучше, ибо одновременно избавляло его от шока и позволяло Детёнышу беспрепятственно произвести глубокий зондаж сознания. Чем больше Детёныш проникал в него, тем больше изумлялся. Пред его взором разворачивалась последовательная лента истории Жабьего царства. Картины сменяли друг друга, сгустки переживаний носителя рождали мысле-образы и Детёнышу впервые, непосредственно открылись основы психологии и мироощущений в корне чуждых ему существ. Он понял, что обрёл кладезь бесценной, уникальной информации, осмысление и раскодировка которой позволили бы ему раз и навсегда положить конец этому бельму тьмы и уродства.
И ещё понял он, в растерянности, что сделать это ему, скорее всего, не удастся: существо умирало. Нет, не от шока переброса, не от отравления чуждой средой и не от физического истощения: оно умирало от дряхлости. Ибо было невероятно, немыслимо старым.
Чары бессмертия, наведенные Жабой, оказались недейственными за пределами её царства, где находились под соответствующим энергетическим колпаком, дававшим им подпитку. Букашка умирал и умирал стремительно, враз ощутив на себе бремя всех прожитых тысячелетй...
Детёныш почувствовал отчаянье не меньшее, чем то, которое сам недавно запеленговал. Что же делать?! Как спасти это существо? Хотя бы на время, необходимое для точного считывания информации, а желательно и дольше, для личной беседы, да и просто во имя жизни...
В сознаньи Детёныша старой раной забрезжило воспоминание о том, как когда-то, на заре своей юности, пытался он спасти жизнь существа, тем самым лишь продлив мучительую агонию...
На окраине рассудка, в дальнем уголке мысленного зрения Детёныша зарделась мысль, нет, слабый отсвет чего-то, на первый взгляд вовсе не связанного с мучившей его проблемой. Но интуиция подсказывала, что решение – если оно вообще существует – находится там.
Но что же это? "Да, - думал Детёныш, - ближе, ещё ближе, так... вот оно". "Это" оказалось знание-ощущение о том, что в его собственном мире появилось нечто, нет, некто новый, не существовавший в нём ранее. Этот некто был могуч и странен, он явно не принадлежал к "здесь", (впрочем, как, некогда, и сам Детёныш), - он был напрочь иным, но – однозначно – благим, ибо возвёл вкруг себя ореол доброты, от него исходили флюиды спокойствия и ласки. И он был очень мудр. Мудр мудростью непонятной Детёнышу, отличной от его собственной, но...
Детёныш уже некоторое время ощущал его присутствие, знал, что обитатели этого мира потянулись к нему за помощью, как пчёлы к цветам... И видел последствия этих визитов: разные, но всегда – благополучные и полезные. И Детёныш успокоился: с него было достаточно и того, что этот таинственный некто сеет красоту и гармонию, а кто он и что... ну что ж, когда-нибудь Детёныш познакомится с ним поближе...
Но теперь он понял: если кто и может помочь умирающему – то только он.
Детёныш без всякого усилия поднял бесчувственное тело Букашки и повернулся в направлении обиталища того, кого про себя окрестил Мудрым.
Повернулся и услышал зов. Нет, два зова.
Они были раздельными, очень разными по окраске, исходили из двух несхожих мест, но оба располагались по пути его следования к Мудрому. И Детёныш вышел в путь.
***
Когда в просвете меж деревьев забрезжил фиолетом абрис Детёныша, Хамелеон даже не удивился: а как же иначе? Ведь не могло же это-не-понятно-что не повиноваться ему, Хозяину мира, Повелителю светил и тверди! Да и обмануть-то его ничего не стоило, зря изощрялся он в хитроумных планах... Всего-то и надобно было, что прикинуться бедным да несчастным, молящим о помощи и – пожалуйста, вот тебе твоё чудо чудное, тут как тут...
"Стой! – мысленно прошипел Хамелеон. – Замри и не двигайся! Внимай!" – то была стандартная формула, применявшаяся им при встрече с любым своим сородичем.
И что бы вы думали? Детёныш замер.
"Мне нужно к Черепаху! Сейчас! Срочно! Живо! Отнеси меня туда!". В тот же момент Хамелеон обнаружил себя сидящим на плече Детёныша и, поколебавшись, принял светло-сиреневую окраску.
Детёныш сразу распознал всю фальшивость мольбы Хамелеона, понял, что имеет дело с существом эгоистичным и ограниченным, награждённым целым букетом комплексов, на грани душевного заболевения, но... раз так, то речь, и вправду шла об оказании помощи по-настоящему больному, хоть и не осознающему недуга своего. К тому же, всё равно, ведь по пути...
Хамелеон так никогда и не узнал: чему обязан он столь беспрекословному повиновению Детёныша... Он внутренне содрогнулся, увидев, что тот бережно несёт на руках нечто невообразимо омерзительное, да к тому же ещё и зловонное, но решил промолчать: кто его знает... мало ли... пусть уж...
***
А Детёныш шёл на второй зов. Этот был настоящим. Острой, как нож болью резал он всё существо его, исторгаясь из самых глубин души, нет, двух душ. И если зов Букашки молил о спасении и жизни, а зов Хамелеона – о спасении и избавлении от покушения на жизнь, то этот молил о...смерти.
И когда Детёныш понял, от кого он исходит, - волна пронзительной нежности захлестнула его, нежности и безысходной тоски. Ибо и в этом случае он был бессилен помочь...