Как минимум, два раза в день я должен пройти мимо этих двух старух, по дороге на работу мне никак мимо них не пройти.
Утром я иду на работу, невыспавшийся, наспех принявший душ и на скорую руку побрившийся, всегда опаздываю и поэтому тороплюсь, чаще всего на ходу я курю и тогда это уже вторая сигарета натощак. Мне не удается заставить себя проснуться в намеченное с вечера время. Сотовый телефон, заменяющий мне будильник, будит меня, но сон в этой комнате, где когда-то умерла мать, не придает мне утренней свежести, от открытой форточки нет пользы, смог скапливается в городе на уровне третьего этажа, а третий как раз мой этаж, начиненный выхлопными газами сквозняк не проветривает, только выстужает спальню и заполняет ее металлическими запахами станочного цеха и окислов свинца. В свои тридцать пять лет я каждое утро просыпаюсь дряхлой развалиной, будильник беспощадно ноет, так могла бы вопеть еда, когда ее жуют, а в ней прорезались способности к музицированию. Перевожу садиста-сотовый на пятнадцать минут позже, по истечении этой короткой отсрочки даю себе еще десятиминутное послабление. Я уже не сплю, мое состояние не назвать и дремой, я просто лежу в постели и жду. Жду до последнего, как приговоренный к смерти должен хвататься за последние мгновения, но мне не хватает ни иссупленности, ни энергии, я скорее напоминаю карпа, брошенного рыбаком на траву, карп уже не дергается, но он еще не умер, его выдает непроизвольное движение нижней губой, он пытается дышать, но не находит в атмосферном воздухе воды.
Когда я решаю, что ждать нечего больше и нельзя, я выталкиваю свое тело из постели, я вскакиваю и собираюсь на работу, дающую мне средства к существованию, суматошно ношусь от кухни до ванной, холодной водой пытаюсь вывести себя из утреннего ступора, отрешенно бреюсь и чищу зубы, набираю воду и кипячу чайник, отравляя прокипяченную водопроводную воду пакетированным суррогатом чая, или, не успевая даже залить в себя подкрашенную и подслащенную водицу, мечусь и собираю по разным комнатам одежду, сотовый, сигарету и зажигалку, обыскиваю в их поисках одну комнату, вторую, через минуту вспоминаю, что уже засунул их во внутренний карман куртки, чтобы в этом наверняка удостовериться, обыскиваю карманы уже надетой куртки, четыре шага на кухню, где цвета испорченного яичного желтка зажигалка "Cricket" вместе с пачкой сигарет точно лежала вчера вечером рядом с пепельницей, кухонный стол пуст, нахожу зажигалку в левом кармане джинсов. Слава богу, что ---------. Обратно в прихожую, я обуваюсь, сигарета в зубах, вылетаю из квартиры, четыре щелчка ключа в замочной скважине, "тшик, тшик" - колесико зажигалки проворачивается по кремню, вниз через ступеньку по лестничным пролетам, железная дверь подъезда, измазанная грязно-синей краской, уже за моей спиной и с грохотом закрывается. Курю взатяг, до конца дома только два подъезда, поворот направо, выезд из двора, тротуар, перед пешеходным переходом пол-сигареты уже скурено, улица Омская с односторонним движением, до работы осталось сто метров, стараюсь не поскользнуться на накатанном снеге. Я все равно опаздываю, опаздываю уже давно, мне два месяца не хватает времени заметить, что сразу на той стороне Омской, на первом от дороги здании строительные леса, здание торцом к проезжей части, вдоль серых кирпичных стен аккуратные чистые ригеля, страховочная сетка во всю высоту дома, деревянный забор отгородил тротуар от объекта, леса простоят до весны, когда и приступят к полному ремонту. Сразу за забором вдоль тротуара невысокие ограждения с геометрическим орнаментом, трубы блестят черным цветом, проход узкий, чтобы нельзя было проехать автомобилю, дальше четыре торговых павильона и до квадратной коробки подстанции подъем, в ливень из-за ровно положенного асфальта превращающийся в равномерный ручей. Хуже весной или в оттепель, утренний заморозок превращает некрутой уклон в полноценный каток, на верху которого и сидят на скамейках две бабки.
Утром я тороплюсь на работу, мне и так некогда. Вечером я мог бы обратить на них внимание, но какой-то глубинный ужас заставляет меня не смотреть в их сторону. На столиках перед ними разложены козинаки и сигареты поштучно, торт из медовых коржей, шерстяные варежки, кедровые орехи, семечки и другая мелочь. По случаю праздников они начинают приторговывать фигурными воздушными шарами и "зайкиными ушками" для макушек маленьких модниц. Одна из двух старух с то ли седыми, то ли с белыми волосами, ее волосы торчат клочками под пуховой шалью, обширная юбка по-цыгански выглядывает из-под пол безразмерного тулупа, но не прикрывает обитые резиной валенки, если я смогу заставить себя посмотреть на ее багровые пятна на щеках и безразличные глаза старой торговки, то мне станет не по себе. Больше всего меня смущает не ее непривычное кругло-овальное лицо, которое нельзя назвать ни русским, ни финским, ни даже татарским. Я содрогаюсь, когда представляю, что ее нижная челюсть приоткроется заостряющимся треугольником и она заговорит, коверкая обычные русские слова непонятным моему разумению, ни на что не похожим акцентом. Я не хочу слышать ее безразличный голос.Я стараюсь ничего не покупать у нее.
И сдались мне эти две старухи! Я не желаю и не имею с ними ничего общего. Они не мне сделали ничего плохого, но я уже заражен нетерпимостью. Они - чужие. Чужие как очередь в городском ОВИРе, куда я полгода приходил каждые две недели по субботам отмечать свою жену, отдавшую документы на гражданство. Мы уже не жили, но я ее еще любил ее, любил бесхарактерно и безответственно, изменяя ей при удобном случае, что у меня, кстати, и одновременно некстати, получалось нечасто, злился при этом на нее, но все же любил ее как мог. Она, русская из среднеазиатской республики, ждала получения российского гражданства, его обещали через несколько лет, проблему можно было ускорить только через взятку, я не хотел, чтобы она покупала паспорт. Даже в то мало обращавшее внимание на законность время я опасался, что поймают чиновника, рассмотрят прошедшие через него дела и принятые решения, как будто это кому-то надо и кому-то в российском государстве может прийти в голову, и мало ли что может случиться? Незаметно просачивались коммерческие китайцы, бывше-будущий украинский гражданин успевал на негласных абортах скопить на двухкомнатную квартиру на Крещатике, свои дела быстро улаживали подзаработавшие на травке таджики, азербайджанцы легко конкурировали с таджиками в продаже "дури", но травки на всех нехватит и незадействованные в наркоторговле кавказские джигиты легко находили себе место в коммерческих палатках на городском рынке, тогда как безграмотным, но трудолюбивым таджикам приходилось за нищенский оклад вытеснять чуть более грамотных, но менее трудолюбивых русских кадров со строительных площадок и с должностей грузчиков и водителей. Дело не изменилось и сегодня, но я тогда трусил обойти закон, приходилось раз в две недели ездить в ОВИР, занимать очередь в два кабинета за час до открытия, выстаивать, потеть в душном здании, толкаться на узкой лестнице, считать, сколько людей осталось, про себя материться на тупого чурку, который пристроил к очереди два хоста и окончательно ее запутал перед самым концом приема, в .
Нет, я и тогда прекрасно понимал, что виноватым в этом могу считать Путина, думских депутатов любого созыва, министров как современных, так и Временного правительства, красный террор, который выкосил всех несогласных, многовековое рабство, стыдливо называемое в учебниках истории крепостным правом, и нашу неизбывную, как наши расстояния, инфантильность. Но историю можно всегда подретушировать, но Москва от провинции даже дальше, чем здравый смысл от всего этого, но маета присутственных мест! Я протискиваюсь через очередь, точнее, меня толкает жена, я лезу без очереди, говорю, что мне на работу, намекаю, что каждые две недели это слишком частый срок для посещений ОВИРа, добрая самаритянка, сидящая за столом-бюро, входит в мое положение и идет навстречу лицу титульной национальности, я подписываю бланк продления временной регистрации жены. Прощай, солнышко, здесь я покидаю тебя и еду на работу. Жене стоять в очереди еще час, чтобы полностью заполнить документ. Она остается, терпеливая русская красавица, стоять в очереди, а вокруг диковинные восточные хари. Нокио, Нокио сорок восемь - пятьдесят.