«ЕСЛИ ЖЕ НЕ ПРОГОНИТЕ ВЫ ЭТИ НАРОДЫ,
ТО ОНИ БУДУТ КАК ШИПЫ В БОКАХ ВАШИХ…»
(БАМБИДАР. 33:53-56)
I
Россыпь поименованных цифрой воспоминаний обжигает собственную душу как сдираемая кожура с перекипевших сарделек, купленных в Универсаме «Народный». По причине погодных условий Синая. Того, что выпирает из Земли Израилевой. Или Ханаанской. Выбирайте, которая симпатичнее! Потому как позже язычники ее оприходуют и обзовут Палестиной. С подачи Адриана. Римского устроителя поселков городского типа.
Iисусъ was крест, Аллах – в ломбард,
а Будда Кришну харей в раму.
«Смерть смерти – рознь, – кричу о том –
Христос, воистину, Шалом!» –
и шлю в Израиль телеграмму…
Утро. Как будто бы свежее, но зыбучее. Дерех Стелла Марис. Ветер, спрятавшийся за крышами Кирьят-Элейзеровщины. Первичное обоняние Исторической Родины, воспринимаемое сквозь пальмы, купированные под кипарис. Stella Maris, молочная сестра кармелитского братства, вторгается в утробу Средиземноморья не по законам баллистики, а как местный комикадзе-подрывник. Легкий порхающий джоггинг с дерех Алленби в опустошенный молчащими звуками шаббат. Поступью тяжеловооруженного видеокамерой пешего вольнодумца при сдаче Фермопил в аренду и исключительно персам. Не надо песен: на птичьих правах далеко не взлетишь!
Дадо-бич с видом на «INTEL». Прелая трава квадратами пришпилена к почве обетованной. ОбетОванной. ОбетовАнной. Да какая разница!
«… Шесть миллионов убитых,
А надо бы ровно десять,
Любителей круглого счета
Должна порадовать весть,
Что жалкий этот остаток
Сжечь, расстрелять, повесить
Вовсе не так уж трудно
И опыт, к тому же есть!» (А. Галич. «Реквием по неубитым»).
Бат-Галим в черно-белом исполнении 44-го. Хотя может быть и Нахария. Кто-то носатый, с оторванным в Варшавском гетто ртом силится вынырнуть на берег из перевернутого баркаса, припадая на отсутствующий локоть. Из-за неуклюже дистрофических подставок, приобретенных в период Сопротивления, получает кличку “Мыло”. Музей Западного Искусства. Кесария. Сеньор Сальвадор маэстро Дали здесь не причем!
Минорный, овеянный романтической символикой образ. И Тверия, и мистика, и Каббала, и террасы Цфата, и мой школьный товарищ Петр, и шлагбаум в Акко, и очередная пятница, и полное отсутствие желания удавиться в одну из иудейских суббот… Впрочем там, в Цфате, я признался самому себе после того, как ответил на вопрос: Почему? Именно тогда во мне возобладала без осязаемой причины строфа:
– И я ушел, чтоб ничего не знать,
хлебнув предсмертный запах омерзенья.
Возможно ли Любить Любовь опять
и мстить во имя Нового Спасенья?
На что Петр, сын Исаака, мне поведал, дескать, в день 13 адара, пару лет назад арабского вида мальцы забросали площадку, оголенную людьми иудейского вероисповедания, бутылками, полыхающими огнем неугасимым. Поскольку кое-что выгорело в монотонных индивидуумах сходной вероподражательности, а несгоревшее уже не имело никакого биологического смысла, то в День Следующий бородатые, но уже почти половозрелые самцы, отловили десятка полтора этих мелких, но уже без стеклотары, совершили им поименное полное обрезание, после чего оставшиеся тушки растерли поперек уличных стен и лестничных ступеней… Народ, живущий возле, безмолвствовал. О чем засвидетельствовала вездессущая пресса в развлекательных журналах. А потом на этом месте выросли кактусы.
Итого без налога на добавленную совесть /НДС/: современный городской рынок Цфата ощутил дефицит в своих потенциальных торговцах мусульманскими овощами. Сочувствовал и тем и другим. Готов был прийти к ним на выручку. Если бы, конечно, она была. Да, не выучка, а выручка!
Вследствие происшедшего в предыдущем абзаце, тайно рыдал в Саду Гефсиманском, размером с мою кухню, после установки в нее SIWAMAT-273, пытаясь осилить, ну, почему, почему пути Господни неисповедимы?
«О, бе-са-мэ! Бе-са-мэ мучо!» – кто-то с оттопыренными вовнутрь ушами крутит ручку патефона в Гефсим… простите, на Геслеровском проспекте. Извините, Чкаловском. А вот и тот самый гобелен Папы Кар… еще раз, извините, Отца Родного – Сына Моисея. И кто-то отчаянно мотает головой. Может быть это я сам? Однако, стоп! Подошел начальник ЖЭКа и сообщил:
– Иуда пожелал арендовать инжирное дерево по остаточной стоимости, т.е. за 30 монеток белого металла…
– Сомненья были, есть и остаются. Толпа ревет «Распни!», но вяжет лыко. А Цезарь Назаретский, горемыка, в поту кровинку обронил на блюдце...
– Да, замочили невинного здесь. И сбылось реченное устами Главного Прозектора Всемирного Морга. Потому как это - то самое место, откуда выходят сухим из воды, окропив одеколоном «Шипр» ланиты туалетного работника. Чтоб не разносился невероятный шмек от покойного. Тебе говорю. Не виновен я в крови того усатого ефрейтора…
– Согласны. Но очень удобное место для исторической отсидки. Опять же после 2-х тысячелетнего отстоя. Кстати, кто сунул в колодец? Да еще без мыла… Запомни, вылетит в темноте - не поймаешь...
–Нашедшему в колодце мыло в темноте, давать советы - словно жить во сне. Ты помнишь, друг, Ясир в трубу трубил, а снял туфью, и к вечеру остыл...
– Глазам своим не верь. Без распальцовки на ногах, пожалуй, ближе к телу. Ты распахни, мой друг, свою пошире дверь, и аккуратней взбей подушки на постели…
Замкомпомордел завопил:
– На мины! Значит, сначала - замочим, а потом - высушим! Поскольку это место крови до сего дня... Знай: эпатаж – он как массаж: вынь, разложи, положь и ляжь. Тут нужен четкий инструктаж, и сверх того - ажиотаж! А к чему нам этот сушняк в остатке? Чтобы измерять спичкой Капеллу Гвоздей, отделяя Церковь Всех Религий от Бертолуччи, спрятавшегося в Храме Гробницы Богоматери? Нет, уж, прости. Пора подудониться и … обоссать Ворота Милосердия…
– Да, ладно, уж, – гортанно разил воздух вводными словами законспирированный невежда от истины – и, вообще, когда я был в гостях у брата, Гамаль Соссюр за Арафата, Шарону перейдя дорогу в ботиночках на босу ногу! Так что иди и залезь к Фредди Крюгеру, стоящему у Яффских ворот, в портмоне, отыщи зубную щетку в виде швабры, а потом запихни ее целиком в свой анус. Вместе с ажурными диезами III ноктюрна Фредерика Шопена и отчаянными синкопами Джорджа Гершвина. Благо истина постоянно излучает политические диезы дерзновенного оптимизма... На мелодии Эрика Сати в исполнении трио Жака Лусье! Моралист, ты, пенистый!..
По дороге из Хайфы в Иерусалим, сидя в автобусе, перечитываю Книгу «Дварим» («Второзаконие»). «Когда ведешь тяжелый, кровопролитный бой, отстаивая свое право на жизнь, выбрасывая из нее чужаков и когда все пути чужакам к отступлению перекрыты – оставь им лазейку, чтобы они могли бежать, ибо это придает им дополнительные силы в борьбе с тобой!... Не дожинай края поля твоего – бедняку, пришельцу и вдове оставь их… Из среды братьев своих поставь им царя, и когда воссядет он на престол, то пусть тщательно перепишет Свиток Торы и постоянно носит с собой и читает ежедневно, чтобы точно осуществить слова ее»…
«Альталена» дымит на набережной Тель-Авива. Снайперский снаряд командира батареи виртуального Ицхака Рабина пузырит трюмную воду. А Менахиму Бегину, начальнику ЭЦЕЛа, какой-то, с изможденным личиком, втюхивает: «Возлюби Давида Бен-Гуриона правды ради!»
Пейзаж настроения. Почему-то дремлет певец света Архипка Куинджи. Вид с Храмового Пригорка на Гору Елеонскую при полутьме вогнутых сумерек. Православная Свеча за Кедронской долиной. Вот чего не хватало товарищу Нерону (*) во время его основного поджога! Подхожу ближе: нет, это не Рим, просто мой задушенный окрик споткнулся на Виа-Долороза об Армянскую Церковь. Кроткую при неспешном приближении к ней, но непокорную без сандалий и трусов. Из-под ног выкатился лежачий камень преткновения. Успею ли попасть под него?
«Потные, мордастые евреи,
Шайка проходимцев и ворья,
Всякие Иоанны и Матфеи,
Наплетут с три короба вранья.
Сколько их посыплют раны солью,
Лишь бы им взобраться на Синай…» (А.Г. «Поэма о Сталине»).
Промелькнул на моей руке Vacheron Constantin. Тремями днями + ночами, но позже, его украдут малолетствующие темнокожие аборигены. Которые что-то судорожно искали. Возможно заблудившуюся то ли в трех оливах, то ли в трех зефанах ЛЮБОВЬ. А может быть просто в масличных деревьях, потому как нет в здешних местах наших Российских сосен. Самых обыкновенных. По крайней мере в Хайфе. Хайфа. Шдерот Ха-Цианут. Двигаюсь вверх. Виски выстукивают «Маслом кашу не испортишь, шмок никейву не убьет!» Бехайский Храм. Начинающие ворюги кроме котлов Made in Малая Арнаутская украли рубашку и брюки с 30-ю шекелями. Но оставили ботиночки. Которые ровно через 6 лет будет разыскивать, но уже в Хадере, их подросший мезарабль. И чтобы не найдя оных, перестрелять на веселой еврейской свадьбе наших Российских сограждан. Целых шесть штук. Потому как невозмездные потери всегда малополезны. Не только семерым люмпенам с ложкой без сохи, но и величайшим непроизводственным деятелям. Людвиг Ван Бетховен, – подумать страшно! – потерял-таки свой музыкальный слух, а Миша Врубель – зрение, поскользнувшись на Андреевском спуске в славном городе Киеве.
Однако я спешу. Спешу через Мусорные Ворота к Стене. Стене Плача. Да не к стене, плача, а к Стене Плача!(**)
Кто-то, следуя за мной под видом Ангела Рукокрылого, у самых приоткрытых Ворот Иерусалимского Храма Воскресения Христова телепатирует мне, будто бы я – многогрешный раб надежды – хоть и возжигаю свет в лампаде своего мыслесловия c великим благоговением и верою в сущность метафизической основы Гроба Господня, однако непозволительно ворошу тонкий прах таинства Слова Божия. От которого, как грезится наяву, исходит Святость и блистание жуткое, но яркое. Останавливаюсь на миг, чтобы вдохнуть аромат разлитого на храмовой плите мирра, и через несколько секунд вижу себя в Капелле Распятия. Там, и только там воспринимаю смысл аксиоматичности легенд благочестия, поскольку без них падут ниц самые сокровенные символы веры, через слова указующие путь к истине. И в самом деле, обесценились суетой слова Распятого мученика «Да-да, нет-нет, а что сверх того, то ни в скирду соломы, ни в Красную Армию!»
А вскоре зазвучала здесь, в Храме Гроба Господня, воскресная стихира и поющий в глубокой скорби душевной очищал сердце мое так, словно путевые рабочие соскабливали затрапезную грязь станционного туалета. Короче, опростило воскрешающее песнопение мой совестливый ум от неуемности всезнания. Дабы прозрел душой, осознав, что обывательское боголюбие – это миф. И ощутил то ли третьим глазом, то ли еще какой иной своей биологически активной чакрой Куандалини, божественную истину «Не круши легенды и мифы, ведь уничтожая их, повергнешь в прах зыбкую веру в сердцах верующих, ибо если и не по рукам молотом, то хоть серпом по яйцам!»
И, вообще, Боже Праведный! Истина твоя справедлива: чем больше восхищения от сущего в этом мире наблюдаю я в ближнем, тем меньше вижу в нем рациональности. Ведь и последователи Иисуса не всегда говорили то, что думали, а лишь то, что влагали в их уста обстоятельства и потребности. А вот Ирод прошлого столетия устраивал красочные факельные шествия, используя огонь для демонстрации кажущейся силы своей. И сошлось после этого от долготы времени и высоты места по всем землям много единоверцев. И взяли они много мучеников, которых крестили в крови собственной…
Во время первой интифады было организовано искусственное умерщвление собственными силами правоверных сторонников Ислама шестисот двадцати трех аборигенов, подозреваемых в сотрудничестве с Израилем, из которых только 83 палестинца действительно сотрудничали со спецслужбами. В ответ на «точечные ликвидации» активистов ТАНЗИМа были по произвольной программе страждущих земляков казнены 9 человек, считавшихся пособниками ШАБАКа. Недавно в Шхеме 24-летнего Алана Бней-Уду растерзала толпа своих же соотечественников; в Газе Маджари Микауи привязали к столбу возле стены, сложенной из мешков с песком, и под крики «Аллах Акбар» выпустили в казнимого три магазина патронов из АКаэМа, при этом членораздельно объясняя арабским мездрюшкам разницу между решетом и дуршлагом. На центральной площади Рамаллы еще одного коллаборациониста почитатели Корана подвесили на рояльных струнах головой вниз. Как апостола Петра. И подожгли одежду, пропитанную самопальным керосином. Чтоб лучше было. В Хевроне трех палестинцев, но уже без публичного чтения сур, удавили в черной одежде на заранее врытых в землю столбах. И, конечно, при всеобщем ликовании с танцами пышнотелых незамужних барышень палестинского происхождения.
Ну, как тут не вспомнить бородатого Хусейна в роли электрика Петрова, который свысока покачивает своими лакированными ботами, держась за свой сшитый по мерке веревочный шарфик? Равно как и Амана с его 10-ю пацанами, царапавшими незащищенными ручками кору с высохшей пальмы, которая притягивала к себе взоры Мордехая. Ибо все хорошо, что хорошо качается!..
И в конце-то концов, где есть Тот, Кто мне даст законопослушный ответ: почему постоянно приходится менять рукава от жилетки либо на выеденное яйцо, либо на дырку от бублика?
«И вот, один законник (Евангелие от ЛУКИ. Глава 10.Стх 25-27.) встал и, искушая Его, сказал:
– Учитель! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Он же сказал ему: в законе что написано? как читаешь?
Он сказал в ответ:
– Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всей душою твоею, и всею крепостью твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя».
II
Вянущий свет пытался волновать темноту, в которой готовилось затеряться напряжение эмоций. Стрекотала стеклотара: «Обыграйте богатырей, раздерите дезертира!» Однако, никаких лишних звуков в этом сплетении слов, рожденных от внезапного случая, не ощущалось.
«Бурный ветер шел с северной стороны, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, а из средины его исходил, значит, как бы свет пламени; и из середины его вырисовывались четыре фигуры почтенных представителя большинства, — и у каждого из них: у лысого старика, у тощего верзилы, у того, который с ушами, и даже у безволосого ефрейтора по кличке «Леша», — четыре морды лица, и четыре крыла; ноги же их были дугообразны вовнутрь, и ступни ног их сверкали подобно блестящей меди. И руки были под крыльями их, которые соприкасались одно к другому; во время шествия своего они не оборачивались, а шли по направлению морды лица своего. И вид этого квартета был как вид горящих углей, как вид лампад; огонь ходил между ними, и сияние от огня превращалось в молнию. Они быстро двигались туда и сюда сообразно сверканию молнии. И, глядя на них, видел я на земле по одному колесу перед четырьмя мордами их лиц. Вид колес и устроение их — как вид топаза, и подобие у всех четырех — одно; и казалось, будто одно колесо находилось в другом колесе. Когда они шли на четыре свои стороны, то во время шествия не оборачивались. А ободья их — высоки и страшны были, ибо ободья их полны были глаз. И когда эта четвёрка приближалась, шли и колеса подле них; а когда вся эта кавалькада поднялась над землёй, тогда поднялись и колеса». (Со слов Иезекииля, 1: 4—19, 2: 1).
И тогда лысый старик, возбудившись сладострастным чувством в своем, когда-то молодом месте, изрек:
– Для начала этой тушке сделаем обрезание. Чтоб рассуждал поменьше о мамзерах. Для порядка еще и яйца раздавим до полного растекания в Ватикане: будет, что мужик в сказке для дошкольников – с легким концом.
И опять по новой. Старик красит, ветер ревёт. Ноет енот.
– Виолета отливает, – продолжил дед, но услышав топот бегущих исполнителей, взял наган, сел в ЗАЗ, включил ротор, проверил радар, и поехал в кабак «ШАЛАШ» справлять очередной шАбАш со своей леди по кликухе мадам, отрекаясь от волнующей судьбы, уменьшающейся в пределах сего дня части суток.
Через пару минут прибежали двое: тощий и который с ушами:
– Сдрейфит фрейдист, сократит артисток!
Напряжение эмоций растворялось в просцениуме. Прекрасные в своем поэтическом звучании слова, к которым я отношусь с чрезвычайной теплотой, детской иронией и врожденной интеллигентностью, скосоротились в ехидстве. Этническая принадлежность, столько веков живущая за чертой оседлости, перебиралась в сепаратор мимикрируюшей кириллической ментальности.
Скороговоркой тощий предложил накапать в бочку воды, предварительно засыпав в нее цемент пополам с мелким гравием. Чтобы я начал судорожно и быстротой икать от страха. И чтоб, как всегда, лучше было. И вообще, волки – ловки. Поэтому надо меч в кулак, а лук – в чемодан!
Немедля, избранники большинства моментально начала внедрять меня в бочку ногами вперед, чтобы привести в ясное понимание трансцендентальных сущностей. Отпала лопата. Но не хотелось расходовать свою душу на их дизайн эмоций, тем паче, что геи всех времен и народов уже соединились вплотную.
Короче, я предложил этим четверым одномоментно помочиться ради их обобщенной идейности. Все потому что, будучи на Земле Ханаанской, когда отсутствие завтрака пополам с обедом создавало предпосылки для вкусного ужина, я как-то натощак забежал в местную музейную галерею – Яд Вашем. Где мигание ламп отображало рано сгоревшие души в темные времена Холокоста, а фотографические факты были развешаны кое-как, да и те – плашмя.
Откуда-то волосатый Самсон прохрипел: «Тамут нафши им плиштим!» («Смерть приму с врагами своими!»). Это он по-своему вдохновлял богоизбранников из города Луцке с топориками, перочинными ножичками и бутылками соляной кислоты, на принятие неизбежной встречи с Всевышним. В День сурка. Хотя, как известно сурок или грызет свои ногти или спит в чужой постели…
Представители большинства начали по-деловому разматывать бинты на моих обожженных руках, чтобы присыпать их для порядка негашеной известью, оставив в то же самое время связанными голенища сапог. Задуманное реализовали. Спокойно. Чтобы торжественно кому-то сообщить о выполнении своих скособоченных желаниях. Пришлось на время отодвинуть в сторону свои убеждения, поскольку я уморил свое чувство возмущения, как массовую стихию посредством организующей мощи своей мысли.
Я не реву, уверен я: я с леди все же свиделся! Ну, которая мадам, дочурка-дурочка: достала солдата, обдирает дебитора.
Мне в детстве читали книжку про то, как Бог создал человека по своему образу и подобию, поэтому я до сих пор верую, что скоро познаю Его и даже буду разговаривать с Ним, как это делали мои воспитатели. А этот лысый дед, уехавший в кабак "шалаш" со своей мадам – убийца, тиран, нимфоманистый педофил, не умеющий сострадать и любить. Икнув, кивну:
– Доделую людоеда, ляжете, желтее! Вот ведь ваш тридцатитрёхлетний юноша по имени Иешуа чуть более двух тысячелетий тому назад, получив во время водных процедур добро от своего родственника Иоанна, начал заниматься общественной деятельностью в качестве лидера апокалиптического движения, был до этого странствующим мудрецом и харизматическим целителем. Возглавил независимое религиозное движение, однако, через три года был оставлен на палящем солнышке на двух деревянных палочках, да к тому же прибит довольно крупными гвоздиками, которые мешали ему спуститься на землю. И все это происходило в вашей столице по приказу римского прокуратора Понтия Пилата по обвинению в подстрекательстве к мятежу против Римской империи. Хотя, может быть, потому, как не владел каллиграфической письменностью, или из иных каких соображений, но текстов нам своих этот юноша не оставил. Так что за него сработали различные толкования его подвигов и рассказов о том, каким должен быть человек, четверо разных товарищеских душ, не знакомых между собой.
Но почему вы, (м)учители, так невнимательно относитесь к чужим убеждениям? Спору нет, в многосложной фонетике Языка Русского всегда ожидается нечто обратное, этакое эхо, которое в каком-то случае может исказить вложенные в авторский текст смысловые посылки. И мы, современники, как бы так, осторожно, шажками к этому пододвигаемся. Согласен с тем, что наше индивидуальное стилистическое плато должно либо рассказывать новые истории, либо создавать новые эстетические ценности, а сами мы должны изумляться собственным текстам + предлагать малую толику эзотеричности и разумного аристократизма.
Одним словом, вы видите нас в качестве недоумков, которым присущи весьма серьезные недостатки, как-то: раздражительность, нетерпеливость, заносчивое себялюбие, тщеславный буквализм, отсутствие рассудительности, тупость разумения, ожесточенность сердца, ибо мы не в полной мере постигали уроки терпимости, милосердия, смирения, не понимали этих добродетелей во всей их полноте, соответствующей законам Христианской Любви…
К шести часам вечера, когда эти, как мне показалось, отморозки вернулись, от поникшего светила возникло легкое затемнение в атмосфере, постепенно нарастающее, от которого мне сделалось чуточку тоскливо. Как бы отвечая на мои размышления, лысый изрек:
– А ты слухай сюда: ничто не может сравниться со мной, ибо я не имеет абсолютно ничего общего с такими летучими гадами, как ты. И вообще я отвечаю за всё. Ты, фошка, думаешь, что когда сдохнешь, снова взойдет на небе светило? – спросил он, указывая на нависающие тучи, – Это произойдёт, если только я того пожелаю.
Я чувствовал себя от утомления умершим, отчего тайно хотелось по-научному воскреснуть. Невнятно ощущая себя, появился безволосый ефрейтор, весь измазанный соплями, а в руках – ножик. Сую в его направлении дулю, руку протягиваю так, чтобы он видел меня ещё не замёрзшего. Да еще и ноги мои будто в тисках, когда стоймя в мерзлом цементе зависаешь, а эти два отморозка еще из шланга поливают, попробуй дернуться – хребтину моментом переломишь, а так, хоть еще дышать можно...
– Помнишь, как в убогом птичкодроме, – начал тощий, смачно испустив кишечные газы, – что-то было про этих неизвестных, которые герои, типа: «Говорят, для того, чтобы гордиться своим Зонопарком, нужен повод. Говорят, что последние годы Зона потеряла свои позиции. Говорят, что нужно равняться на другие Парки, на другие клетки, на другие зернышки».
– А ты знаешь, что твоя самка гуляет? – говорю нарочно, чтобы отвлечься и чтобы не было мучительно больно за так неуклюже проживаемые, быть может, последние минуты собственной жизни.
Замигал глазами верзила, заверил:
– Коту скоро сорок суток.
– Леша на полке клопа нашел!
– Будь тиха, пацанина, мне-то пофиг, пусть гуляет – оскалился тощий. – Она тепло одета.
– Да ты не беспокойся, – перебил, который с ушами. – В вашем логове ублюдков всегда были и будут экземпляры, которыми можно и нужно гордиться! Ведь душа твоя – буйная, смутная, безрассудная в своей смелости и невероятно отзывчивая. Так что терпи, пацан, терпи!
Так и хочется в ответ заорать: «Отплясывай, гопник, 7-40 возле трупа дохлого опоссума с крышкой от параши, а потом дуй до Антарктиды снег ложкой убирать!»
– Я, паря, газеты не читаю. Это первое. Второе: в них нет никакой толковой парадигмы. Третье: тот, о ком ты говоришь, вовсе не был лидером апокалиптического толка, это у тебя просто мешанина в голове. Четвертое: он был обрезанным. А то, что повесили сушиться на двух палочках, сообразно твоему выражению, так с инакомыслящими поступали в древности. И до сих пор поступают. И последнее. Мы друг друга прекрасно и правильно поняли. Ты изволил выворачиваться в своем ответе и играть словами и логическими смыслами. Но, логику можно повернуть в любом направлении.
– А наш-то фуфлогон, – этот огарок усопшего порядки миропостроения в отдельно взятом государстве, – Птичка гордая ... пока не пнёшь, не полетит! – съязвил лысый.
В голове какой-то пух, или хреневознаетчто. Может быть засыпаю. Как в кино про путешественников на Эверест. Или на Северный полюс.
Боль из желудка через спину куда-то убежала. А лысый – глаз прищурил. Какой именно – уже не понимаю. Хоть бы он лучше баб молодых обучал за 5 минут изливать свою урину в бутылку из-под пива, стоя. Да и я уже – заиндевевший, что свиные ноги в морозильнике. В аккурат для холодца. И много-много хрена. А вокруг всё тихо и мутно. Мутно. И какие-то точки. Точки. Точки. Эти трое удаляются, как резкость в объективе старого дагерротипа ...
О наемные твари! Очень хочется вам смех мой скрывать от людей, а слезы выставлять напоказ!.. О низкие сволочи! Не оставили народонаселению ничего, ну разве что скорбь и страх! Ну, Господи, что мне сказать бы сейчас такое, чтобы сжечь их всех, гадов, своим глаголом! Чтобы повергнуть в смятение всех невежд и гордецов!..
Был я с ними или уже нет, но ушастый по случаю сочинил квадратно-гнездовым методом баннер, передал тощему, который долго переписывал его двумя руками посредством куска ржавой тяги от стабилизатора поперечной Bugatti La Voiture Noire, после чего обмотал ими мой осыпавшийся струпьями бушлат.
– Жизнь после семидесяти пяти только начинается! – осклабился он, выражая мне свое презрение ума, и налил себе треть в заранее припасенный стакан какого-то пойла, а потом начал, козлище, по слогам декламировать содержимое баннера:
«Если хочешь сил моральных и физических сберечь,
пейте соков натуральных – укрепляет грудь и плеч!»
Вечернее же светило от происходящего ничуть ни подобрело, просто спряталось за горизонтом, да так там и осталось.
III
– Ух, ты, безблагодарный царь иудейский! Сейчас я устрою феерическую расстановку точек толстым способом cool-туры над твоим Новым Заветом! Только не говори вслух, что ты анально не уязвим! – прошипел Понтий и хотел было приказать воинам синедриона, которые неспешно разгоняли стоявшее поодаль гламурно-бомондное быдло, зарядить ружья, не ожидая, когда солнце вырвется наружу из-под penis-того облака, чтобы расклинить этого пидора. Однако, вспомнив зловещий сон жены своей «сожрала жаба гадюку, пока та дремала», ощерился и внезапно выпустил в стоящего рядом Тита, укравшему по случаю у какой-то старухи труселя, пулю из именного обреза, которая с визго втемяшилась в его почерневший череп. Из головы Тита заструился жидкий дым и пепел, падая на головы фалломорфирующих аборигенов, жизнерадостно разлетаясь во все стороны, восторженно хлюпая, чавкая и чпокая, бурля и фонтанируя, а затем проступила наружу какая-то лиловая слизь. Тит, этот воровастый подонок, не упал, а облокотился на крест, который продолжал держать Иисус, после чего прерывисто начал валиться на землю, обняв ее скукоженными руками, отчего и закусил уже ненужный ему собственный половой член.
– Тоже мне – быдлопродукт. Обожди, пацаны скинут свои заматеревшие портянки и организуют тебе посмертно анальную инициацию девственности, – усмехнулся Пилат, оставив труселякрада с потным фалосом во рту на земле возле Иисуса.
Не отстал от Понтия Пилата и Каиафа, метнувший бумеранг в Думаха, второго вандалившего ворюгу. Тот упал наискось, вывернув свою тонкую шею, обломив мгновенно шейные позвонки, хотя и не затих. Чавкая своими оскудевшими губами, Тит о чем-то просил стоявшего рядом римлянина, который от бесприютности своей сырой мысли послал его к Бибину кур воровать.
В это время Анна вышиб из дрожащих рук Иисуса крест, которому тот хотел поручить свою недожитую жизнь, вскинул АК-м и заорал, саркастически обесценивая создавшуюся ситуевину своим гнусавым, но зычным дискантом:
– Царь! Да я тебя еще до твоей смерти прикую наручниками в батарее, обрызгаю кобелиной мочой и заплюю! А коли твоя душа под мышкой, то я сей момент ее оттудова вышибу! – и отжал указательным пальцев скобу, разжимая у себя во рту вспотевшую вставную челюсть. – И что тебе, Назорянин, не спалось в темноте? Тебя даже дети капитана Гранта – эти товарищеские гопники не приняли бы за педофила, а ты – царь, активирующий в объекте своей религиозной инициации христианское мировоззрение!
В час шестой, когда могло бы смеркаться, хотя и было не до того, остались лежать на Обетованной, которая с ограниченным ресурсом, три тела человеческих подобно трём хрестоматийным мухам, не способным вырваться за пределы проходящей через них плоскости.
__________________________________________________
(*) - Говорили, что нельзя съесть закрытого ферзя. Я отгрыз кусочек слева: оказалась – королева! (Автор) Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик Цезарь (первоначальное имя, до его усыновления Клавдием, было Луций Домиций Агенобарб, годы жизни: 37 - 68 г. н. э.) древнеримский император c 13 октября 54 г. по 9 июня 68 г. В в 64 г. весь Рим был объят пожаром, возникновение которого приписали Нерону, хотя он в качестве пожигателей выставлял христиан. На следующий год был раскрыт заговор Пизона, в результате чего была казнена группа гражданских лиц. Когда же разгорелось восстание на Западе и никто не поддержал Нерона, он был вынужден покончить с собой, бросившись на меч со словами: "Какой великий артист умирает".
(**) Согласно старинной легенде, для того чтобы у народа возникло ощущение, что Иерусалимский Храм - это его общее достояние, царь Шломо разделил работы по его отделке и возведению внешних стен между различными слоями общества. Южную стену вокруг Храма было поручено построить представителям знати, восточную - коэнам и левитам, северную - богатым купцам, а западную - беднякам. Военачальники, коэны и купцы от всей души пожертвовали на строительство Храма огромные деньги, наняли на них рабочих из окрестных стран и поручили им возвести три стены вокруг Храма, оставив себе лишь роль надсмотрщиков и прорабов. Но у бедняков не было денег, чтобы нанять рабочих, и они строили западную стену Храма своими руками, обильно поливая ее камни собственным потом. И когда ее строительство было закончено, с Неба раздался голос: "Собой клянусь, - говорит Господь, - что Западная стена будет стоять вечно и Шхина Моя не отойдет от нее". В эту легенду можно верить, а можно - не верить, но факт остается фактом: Западная Стена пережила все исторические потрясения и сегодня остается последним дошедшим до наших дней осколком Первого и Второго Иерусалимских Храмов. Когда Первый Храм был разрушен воинами Навузарадана, остов западной стены каким-то чудом сохранился - и вернувшимся на Землю Израиля вместе с Эзрой и Нехемией евреям при возведении Второго Храма, не пришлось строить заново эту стену, они лишь восстановили ее. Затем стену реконструировал и расширил Ирод Великий, но именно расширил и реконструировал - в ее основе остались лежать те же камни, что были положены бедняками при царе Соломоне. Когда Тит Флавий сжег Второй Храм, он вызвал к себе четырех центурионов и каждому из них поручил разрушить одну из стен, окружающих здание Храма. Три военачальника выполнили этот приказ, но четвертый - араб по имени Панган - приступив к работам по разрушению Западной Стены, внезапно отдал своим легионерам приказ прекратить их. При этом Панган не мог не сознавать, что, нарушая приказ, он приговаривает себя к смертной казни, но, видимо, явилось ему у Стены нечто такое, что было сильнее страха смерти. Когда Тит увидел, что Западная Стена осталась почти нетронутой, он спросил у Пангана, как тот осмелился нарушить его приказ. - Я хотел, - ответил Панган, - сохранить ее для потомков, чтобы они восхищались твоими деяниями, Кесарь. Пусть они говорят: "Если такова была только одна стена Храма, то как же был укреплен сам Храм, который взял великий Тит?!". - Прекрасный ответ, - похвалил Тит. - И за то, что у тебя так хорошо подвешен язык, я не предам тебя смерти за нарушение приказа. Вместо этого ты поднимешься на стену и спрыгнешь с нее - пусть боги сами решат, насколько угоден был им твой поступок. Панган прыгнул вниз со стены и разбился насмерть. Но Западная Стена осталась стоять там, где стояла. И когда в течение долгих лет римляне запрещали евреям не только селиться в Иерусалиме, но и приближаться к развалинам Храма, евреи обозревали свою разоренную столицу с Масличной горы, и Западная Стена служила им главным ориентиром для определения того места, где стоял Храм. Потом Святой Землей владели византийцы, которым не было никакого дела до Храмовой горы и Западной Стены, так что место это приходило во все большее запустение. Но затем, уже в VII веке, в Иерусалим пришли арабы, и халиф Омар пожелал точно выяснить, где именно располагался Иерусалимский Храм и его Святая Святых, ведь, согласно преданию, именно отсюда пророк Мохаммед вознесся на небо для разговора с Аллахом. Омар вызвал к себе десять еврейских старцев и потребовал указать это место, но они ответили ему отказом. Однако затем один из стариков вернулся и сказал халифу, что готов открыть тайну - при условии, что тот сохранит Западную Стену и разрешит молиться возле нее евреям. Так на месте Святая Святых Храма, над камнем Мория, на котором Авраам собирался принести в жертву Ицхака, и у которого Яакову явилось знаменитое видение лестницы, появился Золотой купол Омара, но зато евреям снова разрешили селиться в Иерусалиме и молиться у своей святыни. Ну, а потом пришли крестоносцы и мамелюки, пожелавшие стереть саму память о том, что Иерусалим когда-то был еврейским городом. Во всяком случае, упоминания о Западной Стене надолго исчезают из всех исторических хроник и возникают снова лишь в XVI веке - когда Иерусалим оказывается в руках турецкого султана Салима Первого Грозного. И по этому поводу тоже есть своя замечательная легенда. Рассказывают, что, прибыв в Иерусалим, Салим устроил свою резиденцию прямо напротив Храмовой горы. И вот в тот самый момент, когда он наслаждался видом из окна, Салим увидел, как к расположенному за окном холму подошла какая-то старуха и выбросила на этот холм целую корзину зловонного мусора. Вид этого мусора так оскорбил глаз султана, что он велел немедленно арестовать старуху и доставить ее пред его ясные очи. Когда же Салим узнал, что старуха, христианка по вероисповеданию, живет в Бейт-Лехеме и тащила эту корзину оттуда, чтобы выбросить его именно на этом месте, он вообще пришел в ярость: неужели от Бейт-Лехема до Иерусалима нет ни одной мусорной свалки, так что мусор надо выбрасывать прямо под окнами резиденции султана?! - О, повелитель, - ответила старуха, - у меня и в мыслях не было тебя оскорбить. Просто вот уже много лет, как наши священники обязали всех окрестных христиан выбрасывать мусор именно на это место. Жители Иерусалима должны выбрасывать туда мусор не реже двух раз в неделю, тот, кто живет в одном дне пути от Иерусалима - раз в неделю, а кто в трех днях пути - один раз в месяц. Заинтересовавшись тайной этого холма, Салим начал ежедневно демонстративно выбрасывать в него несколько мешочков с золотыми монетами, на поиски которых, разрывая мусор, немедленно бросались толпы городских нищих. Так они постепенно разрывали этот холм, пока однажды из-под груды этого мусора не появилась Стена... Окончательно очистил Стену от мусора сын Салима Сулейман Великолепный. Он же не только разрешил евреям вновь молиться у Стены, но и выделил для этого специальный участок длиной в 28 метров и шириной в 3 метра. На этом участке и молились евреи вплоть до 1949 года, когда по итогам Войны за Независимость Стена Плача оказалась в руках иорданцев. Кстати, само название "Стена Плача" есть следствие ошибочного перевода. Сами евреи в XVI веке стали называть Западную Стену "Котель а-кинот", то есть, "стеной кинот" - траурных молитв, которые читаются в память по разрушенному Храму. Но так как слово "кинот" обычно переводится на другие языки как "плачи" (например, "Плач пророка Ирмиягу"), то на другие языки "Котель а-кинот" стали переводить как "Стена Плача", а затем это название закрепилось и у самих евреев...