Жил-был Хамелеон.
Плотное тельце, цепкие лапки, маленькие круглые глазки, венчающие пирамиды подвижных складчатых кожухов, заверченный бубликом кверху хвост – пятая нога,- всё в нем было надёжно пригнано и упаковано, и он чувствовал себя в собственном теле, как хорошо скроенная перчатка. Казалось бы, это располагало к надёжности и безопасности, уверенности в себе и всесторонней защищённости…, но нет, на самом то деле все было как раз наоборот.
Хамелеон был параноиком.
"Я слишком много знаю,- шептал он себе на ухо, еле слышно для него самого,- Они меня ищут. Они не потерпят чужого знания о себе самих. Они меня убьют. Если только найдут. Незаметнее, еще незаметнее, нужно достигнуть полной неразличимости, стать веткой, листом, наростом мха, двигаться не двигаясь, дышать не дыша, слиться, исчезнуть…"
Как ни странно, но доля истины в пароидальных бреднях Хамелеона была: он действительно знал поразительно много обо всём, творящемся вокруг, и многое из того, что он видел и слышал воистину не предназначалось для чужих глаз и ушей: семейные ссоры соек и измены ежихи, тайные сговоры воробьёв перед очередным разбойным рейдом и кулуарные интриги муравьиных кланов, забавы двух куниц-лесбиянок и усердно скрываемая импотенция дикобраза, срамная болезнь зайчихи и сексуальные предпочтения волка-одиночки… Хамелеон видел и знал все это и ещё очень и очень многое, включая совсем уж непозволительные вещи: потайные лазы гадюки, места беличьих кладовок, зимние берлоги медведей, конспиративные явки мятежных барсуков-оппозиционеров, стремящихся положить конец диктатуре росомахи…
Его цепким глазкам, описывающим невозможные окружности открывалась вся неприглядная поднаготная жизни: постыдные болезни и дурные склонности, коварство и трусость, предательство и слабохарактерность, зависть и месть, боль и отчаянье… Он видел слёзы первой безответной любви и был свидетелем того, как старые, больные и беспомощные звери из последних сил ползли в укромное убежище: умереть с честью и не в тягость другим…
Да, все это Хамелеон видел, слышал и, главное, помнил. Помнил, копил, сопоставлял, делал выводы. Нет, он не вынашивал планов как-то использовать ситуацию в свою пользу. Идея шантажа, хоть и рассматривалась им вскользь, но лишь как крайнее средство, на случай безвыходности. Хамелеон был психологом. Хоть и не семи пядей во лбу, дураком он всё же не был, а полу-скрытный образ жизни давно приучил его просчитывать свои решения на много шагов вперед. Лишь в одном ошибался Хамелеон: никто его не искал, прежде всего потому, что ни в чём не подозревал: ну кто же, скажите на милость, будет всерьёз подозревать в чем-либо … хамелеона! Всем, ведь, известно: нет в нём ни чести, ни достоинства, "таинственность" его пресловутая – не более, чем камуфляж, а под ней, небось, страх да страх в мелкой душонке, за себя саму трясущуюся, центром мирозданья себя вообразившую, а сам-то – ха! – хамелеон да и только!
Хотя, попадись он под горячую лапу кого-то, стремящегося скрыть тайное, обнаружь он себя в самое неподходящее время, - тут, ведь, и действительно, поплатиться можно кой-чем почище хвоста за непрошенное свое присутствие…
Будь у Хамелеона такой дар – стал бы он великолепным хронистом, великим летописцем жизни и ее обитателей, но таланта к письму у него не было, как, впрочем, и к чему бы то ни было иному, помимо, разумеется, блестящего умения делать себя незаметным, но тут уж, извините, вряд ли стоит усматривать некие личные достоинства, помимо чисто видовых…
Хамелеон имел отличную память и умение сопоставлять факты, но в общем и целом был он личностью серенькой, ничем не выдающейся и кабы не паранойя, крепнувшая в нем час от часу, вряд ли бы он затронул нашу историю, а она – его.
Но, подобно тому, как великие личности порождают великие страсти, так, порою, сильные страсти способны, раз возникнув, подвигнуть заурядную личность на весьма незаурядный поступок. А паранойя Хамелеона, несомненно, приняла к тому времени размеры страсти и страсти всепоглощающей.
Хамелеон страдал к тому же и необузданным солипсизмом: он и впрямь вообразил, что является, чуть ли, не центром вселенной, этаким маленьким зеленовато-серым солнцем, вокруг которого, само о том не ведая, вращается всё мишурное окружение, погрязшее в собственной своей гордыне и вообразившее себя сильным, важным, неотразимым, чем-то, без чего пошёл бы прахом весь заведенный порядок вещей, в то время, как на самом-то деле…, на самом-то деле это он, неприметный, сливающийся с окружением Хамелеон, и является тем, кто обеспечивает порядок и лад, вершит (не своими, конечно, лапками, но опосредственно, через хитросплетения причин и следствий) справедливость, воздаёт по заслугам алчным и коварным, злобным и трусливым, преданным и храбрым…
Чувством юмора он не обладал вовсе (оно оказало бы самое губительное воздействие на солипсизм и паранойю: солнце не способно смеяться над собою самим!). Игривая возня белок, уморительные проделки лисят, умильные потасовки кроликов, десятки мелких происшествий и просто штрихов поведения, мазков на полотне жизни, - всё это оставляло его полностью равнодушным, более того, вызывало хмурую насупленность, неодобрение, глухую раздражительность. Так старость зачастую реагирует на неуёмную энергию юности, а ведь старым Хамелеон не был, отнюдь, он даже не достиг средних лет. Однако же, иногда, вспоминая нечто недавно увиденное или подслушанное, он разражался вдруг раскатами немого хохота, сотрясавшего всё его плотное тельце, животик его ходил ходуном, хвостик, закрученный в пружинку, мелко сотрясался, а лапки с удвоенной силой впивались присосками в то, что в тот миг его держало, дабы не свалиться, не выдать себя движеньем…
Было ли то воспоминание о чужой оплошности, неловкости, глупости, неведении, приведшем к фатальной ошибке, потере, погибели,- то неведомо, Хамелеон никогда не вмешивался в ход вещей, не помогал ни одной из сторон ни словом ни подсказкой: вмешательство не только раскрыло бы остальным его осведомлённость, но, главное, было недостойно его по сути, было ниже его: разве солнце предупреждает о своем восходе? разве дождик сообщает, где прольётся дабы нерасторопная дом-хозяйка успела бы вовремя собрать выложенные на просушку припасы?!
Нет и нет! Сколько раз мог бы Хамелеон предотвратить трагедии, предупредив о ловушке, засаде, капкане; сколько коварных заговоров и предательств мог бы помочь избежать, известив о них в нужный момент, но – нет.
Мирозданье шло своим ходом так, будто Хамелеона не было вовсе. Роль стороннего наблюдателя весьма ему импонировала, согласовывалась не только с выбранной себе ролью тайного Уха и Глаза, она идеально сочеталась и с самим его естеством: удобнее всего для Хамелеона было просто не делать ничего. Не одна философская система подводит под это глубокие теоретические основания и духовные основы, будь Хамелеон буддистом, он наверняка провозгласил бы себя созерцателем на пути к полному освобождению, политику невмешательства объяснил бы непозволительностью брать на себя чужую карму, а простую лень выдавал бы за погружение в медитативный транс, нирвану, отстраненность от земной майи…; будь он даосом - покрыл бы себя покровом таинственного непознаваемого Дао, где нет ни хорошего ни плохого, ни белого ни черного, где всё стремится к своей противоположности, где чувства бесчувственны, знание – беспредметно, опыт – бесполезен, а цель – эфемерна и неопределима никакими определителями…; будь он агностиком … , но Хамелеон был солипсистом, солипсистом и параноиком, а потому дал страстям (а точнее, одной, всепоглощающей страсти страха и подозрительности) овладеть всем его существом.
Диапазон его осведомлённости простирался далеко за рамки крайне ограниченного региона его обитания, охватывал чуть ли не все известные пределы дальнего и ближнего и зиждился, конечно же, на слухах, устной, передаваемой из клюва в пасть, из носа в усики информации.
Поэтому, не удивительно, что о появлении Черепаха Хамелеон проведал одним из первых и с этой минуты стал по крупицам собирать малейшую информацию о великом мудреце, прорицателе и волшебнике, всё более и более убеждаясь, что что-то во всём этом есть, определённо есть. По ходу дела он утверждался в идее, что попасть к Черепаху ему просто необходимо: он рассматривал его, как лицо нейтральное и не только не предвзятое, но даже, как бы, непричастное к тому мирку, средоточием и светочем которого вообразил себя Хамелеон, а посему он, Хамелеон, не усматривал ни малейшего умаления собственного достоинства в обращении к нему – "внешнему и мудрому", рассматривая это скорее, как некую "встречу равных" за круглым пнём доброжелательства. Ему виделась картина этакого глубокомысленного обмена мыслями, немногословной беседы, перемежающейся долгими паузами, медленными кивками, полными понимания и участия, и наконец, ненавязчивым дружеским советом.
Вместе с тем, Хамелеон был практик. Услышав, что Черепах обосновался в Урочище Трёх Сов, он внутренне содрогнулся: это было не просто далеко, это было явно вне границ досягаемости его, хамелеоньих сил.
Средоточье мирозданья и солнце всего сущего – это одно, а поход пешком на своих четверых в Урочище Трёх Сов, почти что на край света, за горы мрака и долины печали, за кряжи и реки, за долы и дали, - это, извините, совсем и совсем другое. Это было не просто далеко: это было невозможно.
Лишь только осознав это, Хамелеон возгорелся идеей добраться до Черепаха во что бы то ни стало. Проблема превратилась в чисто техническую: как?, а проблемы такого рода Хамелеон привык решать с пелёнок: всё его тело, вся слаженная хореография движений, сложные, замысловатые, далеко вперёд просчитанные траектории,- архитектура и инженерия передвижения в пространстве,- всё это было частью его естества. Но тут, однако, от него требовалось кардинально иное решение, которое (это стало ясно Хамелеону с самого начала) предполагает в себе коллаборирование с "носителем". Иными словами: ему было необходимо найти кого-то, кто был бы в силах перенести его на себе в Урочище Трёх Сов, сделать это быстро,безопасно и, главное, согласился бы с непременным условием Хамелеона: держать всё в абсолютной тайне.
Вот тогда-то и встала во всей своей полноте идея шантажа. Хамелеон принялся методически, одну за другой, просматривать все возможные кандидатуры. Прежде всего мысленный взор его упал на птиц: всего-то и надо, что вцепиться в загривок дикого гуся или болотной цапли и уже за какой-нибудь час будешь на месте. Может быть, действительно, избрать гуся, того, пегого, который недели три тому самым натуральным образом пытался совратить самочку, а когда не вышло, улучил момент и свернул шею одному из её птенцов? "Нет, - решил, наконец, Хамелеон, - птицы вообще, твари ненадежные, памяти у них – с чуть, шантаж на них не подействует, а вот о путешествии Хамелеона к Черепаху на собственной спине раструбят всему миру и тёще его в придачу…"
Может быть волк-изгой?, - тот, кто прошлой осенью, объятый грехом похоти и ненависти к изгнавшей его стае, блудливо скользил вверх и вниз по тотемному столбу с изображением Волчицы-Матери, - действо неслыханное в своём оскорблении и дерзости. Запятнав столб нечистой спермой, он, напоследок, ещё и помочился на него! Стая, прознав о том, устроила на него форменную облаву, так что лишь чудом удалось ему бежать в горы, в дальние урочища… "Нет, - подумал Хамелеон, - какой же тут шантаж, когда всё и так известно, к тому же, где ж его найдёшь, изгоя этого, разве что, в том же Урочище Трёх Сов…"
Так перебирал Хамелеон одного греховника за другим, перебирал и отбрасывал: тот – небезопасен сам по себе, чего доброго, прихлопнет шантажиста в тёмном овраге и не моргнёт; этот – давно всё позабыл или не придаёт значения, или…
По мере отсеивания всё новых и новых, стал Хамелеон понимать, что вся его система шантажа, любовно вынашиваемая "на чёрный день", не стоит и старой шишки, нет у него козырей, нечем ему защищаться от недругов и завистников своих! Тогда-то и объял его настоящий страх, да такой, что и впрямь чуть не превратил его в сучок замысловатый, бездыханный, мохом обросший…
Положение казалось безвыходным. Шли дни, а Хамелеон застыл на ветке бесформенной одеревенелостью, полностью отрешившись от всего, он не ел, не пил, даже не прислушивался к внешним шумам. Под и над ним проходили, проползали, пролетали живые существа, большие и маленькие, злобные и беззащитные, добрые и не очень, - это больше нисколько не интересовало его. Он был обращен в себя. Он анализировал. Паранойя всё расставила по полочкам по-своему и теперь Хамелеон не сомневался: это был заговор, заговор мира против него, своего Властителя, средоточия причин и следствий. Мир, этот подлый, лицемерный, неблагодарный мир, желал его погибели, а всего-то и надо, что не допустить его к Черепаху, лишить возможности живого контакта с единственным равным себе, подточить его силы, поколебать, изолировать, а потом – потом то уж плёвое дело: огульно обвинить в любой из ими же творимых мерзостях, устроить самосуд, да просто подстроить несчастный случай…
Необходимо было что-то предпринять и немедленно. Но для предпринимания чего бы то ни было следовало перейти к активным действиям, не только выйти из ступора, но обратить энергию во вне, целенаправленно, умно, решительно. Это значило бы полностью расстаться со всей многолетно выверенной стратегией выживания, что граничило с крайним насилием над самим собой. Всё в природе Хамелеона восставало против этого… Но тем и измеряется величина страстей - нашей неспособностью их обуздать.
Хамелеон долго свыкался с мыслью о новой линии поведения. Вот когда пригодился весь багаж его памяти: интриги, каверзные западни, логические ловушки, многоступенчатые дьявольские хитрости, лесть, - всё вновь проплывало пред мысленным его взором, но теперь уже не как предмет шантажа, а как бесценный кладезь мудрости, практического (хоть и чужого) опыта. Хамелеон просматривал хронику, вылавливал из ячеек памяти малейшее проявление коварства и хитрости и каждое из них примеривал на себя, как маскарадные костюмы перед буффонадой.
Он не знал ещё кем ему стать, под кого подстроиться, он просто напяливал на себя мысленные парики, репетировал возможные роли, строил модели…
И тут его осенило. Озарение снизошло на него внезапно, почти ослепив светом прозренья. Вот оно: Детёныш! Он и только он способен был привести его к Черепаху. Здесь нет ни опасности разглашения информации, ни личной угрозы ему самому, даже компромата никакого не требуется – вариант, идеальный во всех отношениях. Была лишь одна небольшая загвозка: найти Детёныша, привести его сюда и, главное, втолковать ему: что же именно от него хотят - было равносильно попытке договориться с молнией, образумить лавину, приручить лесной пожар…
Но, раз появившись, мысль эта не отпускала Хамелеона: необходимо достигнуть понимания с Детёнышем. Прежде всего, следует заставить его прийти и выслушать Хамелеона. И он вновь, теперь уже целенаправленно, стал проигрывать возможные варианты.
* *
*