Максимов, переживающий "кризис среднего возраста", испытывает ненависть к себе, людям и окружающему миру, но больше всего его раздражают звуки. Мечтая о тишине и покое, он в сердцах бросает Вселенной упрёк за несовершенство мира. И в ответ та решает дать ему то, чего он так хочет. Вот только будет ли он рад такому "подарку"?
— Дзинь! Дзи-инь!!! — настырно дребезжал противный китайский будильник у изголовья кровати.
— Заткнись! — сипло заорал проснувшийся Максимов и швырнул будильник об стену. Он был очень зол. Слёзы жалости к себе выступили у него на глазах, словно он вдруг вновь оказался маленьким мальчиком, который 33 года назад устраивал дикие истерики по утрам, когда раздражённая и вечноспешащая мать пыталась поднять его с постели, вырывая из тёплых объятий сна лишь только для того, чтобы как можно скорее сбагрить в ненавистный детский сад, избавившись от проблемы N 1 в его лице.
Максимов всегда очень боялся, что наступит день, когда у него всё пойдёт кувырком и наперекосяк. Такие дни наступали у него с пугающей периодичностью. И каждый новый поганый день непременно оказывался поганее предыдущего. В максимовской, склонной к дотошному алгебраическому анализу, голове это явление было расценено как неумолимое скатывание в пропасть. Налицо наблюдались все признаки усугубления ситуации, поскольку имел место не прогресс, а регресс. Основная тенденция жизни — прогрессивное ухудшение оной. Это ли не повод для того, чтобы возненавидеть её всей душой?
Однажды настал Тот самый день. То есть как раз — именно сегодня. То есть как раз — именно здесь и сейчас он вынужден чётко осознавать, что не бывает никакого добра от худа. Чего, собственно, и следовало ожидать. Максимов проснулся с ужасающим ощущением смутного внутреннего несогласия, разлада своего собственного «Я» со всем окружающим миром, навязывающим ему другую, совершенно чуждую позицию — «Ты». То есть — ты такой-то и сякой-то, а вовсе не тот, кем ты себя представляешь в своих ипохондрических мечтах, и посему сделай-ка одолжение — забудь своё никому не нужное гипертрофированное «Я» и прими как должное то, что является продуктом реальной самооценки, и, самое главное, помалкивай себе в обе дырочки при этом, даже если это вызывает у тебя состояние дикого дискомфорта и протеста против установленного кем-то закономерного порядка вещей.
От подобных «логических» мыслей у него внутри всё болезненно сворачивалось, скручивалось в адский клубок противоречий, из пут которого ему непременно хотелось вырваться. Необходимость подчиняться жестокой реальности приводила его почти на грань нервного психоза, поскольку он не знал путей выхода из этой психологической ловушки, подобно чёрной голодной воронке засасывающей в себя его разум и остатки воли. Но проклятые сомнения и терзающие душу острые ощущения неприятных реалий, наигравшись с ним вдоволь, в самый последний момент отпускали… До следующего раза.
«Вселенная — ты дура! Я ничего не значащий микроб для тебя…»
Максимов издал про себя «вопль на всю Вселенную» и, стиснув зубы, согласно своему привычному штатному расписанию жизни, совершил поход в ванную с ритуальным омовением. Поскрёб колючий подбородок. Брр… он порезался. Бритва полетела в ванную. Вкус зубной пасты показался сегодня особенно противным. Он с опаской взглянул на своё жалкое помятое отражение, и ему захотелось разбить зеркало. Разметать к чёртовой бабушке по ванной все эти пузырёчки и флакончики со всякой сладко пахнущей ядовитой химией, предназначенной якобы для поддержания в тонусе «фейса», а также красоты и здоровья всего остального организма.
Вначале ему не показалось странным то, что он дёрнулся от клаксона машины, донёсшегося с улицы в открытую форточку. Кофейник на плите, выпускавший пары со свистом, вызвал в нём новый приступ раздражения. Хлопнувшие двери лифта заставили нешуточно вздрогнуть. Когда он шагнул за порог подъезда, на него обрушились все звуки города. На улице он бессознательно старался держаться как можно дальше от оживлённой автотрассы и мест скоплений человеческого ресурса. Странное всё-таки не замедлило проявить себя. Странным сегодня было то, что его Раздражало всё, что могло издавать хоть какие-нибудь звуки. Возможно, его и раньше раздражали звуки, но не до такой же степени… Не переставая злиться на весь белый свет, он купил газету у заспанной продавщицы. И даже такой пустяк, как подорожание газеты на рубль, вызвал в нём несоразмерную с этим фактом волну негативных эмоций. Настроение, не задавшееся с самого утра, ухудшалось катастрофически быстрыми темпами. Вдобавок ко всему прочему, ему повсюду стал мерещиться дурной запах. Пока он шёл к метро эта новая «бзик-программа» стала раскручиваться в нём до тех пор, пока не превратилась в навязчивую манию. Он принюхался к городскому воздуху, и ему показалось, что запах успел проникнуть в него и теперь выходит из его ноздрей и рта едва заметными желтоватыми струйками. Его бесило также и то, что ему уже стукнуло 38 лет, а впереди маячило абсолютно бесперспективное будущее. Его раздражало абсолютно всё, что только может раздражать, но больше всего, конечно, звуки.
Максимов спустился в подземку, пылая искренней ненавистью ко всем спешащим по своим делам мужчинам и женщинам, кажущимся ему полными кретинами и моральными уродами, имитирующими, подобно туполобым упрямым ослам, что у них всё «о’кей», а сами они «комильфо», хотя в действительности это не так. И только лишь ослиное упорство и нежелание отставать от других заставляет их держать марку из последних сил, чтобы, не дай бог, про них что-нибудь не подумали те самые, другие, у которых-то как раз всё «о’кей» или, наоборот, «вери бэд», что, впрочем, совершенно без разницы. Главное, это сохранить лицо, даже если его нет и никогда не было.
Едва он прошёл турникеты, как ему почудилось, что у него что-то булькнуло внутри головы, потом ещё пару раз, и как-то после третьего раза ласково зажурчали маленькие ручейки. Пока он ехал на эскалаторе с непроницаемым лицом, усиленно изображая «комильфо», ручейки уже перестали шуметь, зато вместо них почти сразу на него обрушился мощный водяной поток, и теперь в его голове словно буйствовал целый Ниагарский водопад.
Шум воды был настолько сильным, что Максимов решил, будто у него внутри черепа лопнула какая-нибудь важная аорта. «Ну вот и всё… — с фатальной покорностью подумал он, отменяя «комильфо». — Помру, кажись… А ну и пусть…Чем скорее, тем лучше. Наконец-то всё это кончится…» Он поискал глазами, куда бы приткнуться, дабы иметь возможность спокойно предаться отходу в царство Аида. Впрочем, никакой боли он не чувствовал. Кто-то легонько тронул его за плечо.
— Не надо меня трогать! — зло взвизгнул он, дёрнувшись всем телом так, что из его руки вылетела газета и «водопад» в его голове зашумел ещё сильнее. Он тут же возненавидел себя за это проявление нервной слабости. Ему совершенно не хотелось быть таким истеричным сорокалетним мужиком, у которого не сложилась жизнь. Тем более сейчас, на пороге смерти, когда ему хотелось бы выглядеть эээ… подостойнее, что ли…
— Мне надо пройти, да отойдите же, наконец, вы стоите прямо на проходе! — с раздражённой обидой в голосе сказала полная маленькая женщина и оттолкнула его со своего пути, убедительно пустив в ход тяжеловесный «шестой размер».
Ошеломлённый Максимов запоздало посторонился.
— Ваша? — спросил какой-то парень, протягивая ему газету.
Он машинально взял её у него. «Всё… Всё к чёрту… Вся жизнь насмарку…»
Что-то не так…
Он взглянул на газету, которая была у него в руке. Она едва заметно, мелко тряслась. И зачем ему эта дрянная газетёнка, ведь он всё равно не будет её читать. Он посмотрел на поезд, выходящий из туннеля, и тут неожиданно вспомнил эпизоды о людях, закончивших жизнь на рельсах, бросившихся под поезд в приступе внезапно нахлынувшего на них отчаяния и отвращения к себе и ко всему окружающему миру. «Дисфория… дисфория…» — всплыло у него в памяти страшное слово, где-то услышанное им однажды. Газета как живая затрепетала в его руках.
И вдруг всё смолкло. Шум толпы. Словно кто-то случайно выдернул провод из аудио входа, соединяющего его со звуковым пространством мира. Максимов потряс головой. Потёр пальцами уши. Всё глухо. Потом он начал терзать ушные раковины, оттягивая их в разные стороны, словно пытаясь оторвать. На него уже озирались с улыбками.
Произошла-таки мерзость!
ОН НЕ СЛЫШАЛ НИЧЕГО! Ни единого звука не проникало из внешнего мира к его, заключённой в клетку, бесконечно терзаемой одинокой душе. Максимов был потрясён!
Поезд подошёл к станции, выплюнул порцию людей и заглотнул следующую. Люди с замаскированными лицами «стоиков» и «комильфо» набились в вагон как сельди в бочку. Но всё это, конечно же, в порядке вещей для тех, кто изо дня в день вынужден пользоваться услугами подземного транспорта. Эка невидаль — давка! Когда двери уже стали закрываться, какой-то отчаянный «торопыга» в самый последний момент втиснулся в микроскопическую щель между ними, но сомкнувшиеся, словно хищная пасть, двери железными тисками зажали висящую у него на плече сумку. Несчастный, по закону подлости, не мог не то, что пошевелиться, а даже вздохнуть, поскольку оказался плотно придавленным к дверям людской биомассой. Максимов, в каком-то непонятном порыве помочь «ближнему», тигром метнулся к поезду, отжал двери и одним красивым движением впихнул сумку внутрь. Ему неожиданно стало чрезвычайно приятно от того, что он сделал такое хорошее дело, на время превратившись из закоренелого мизантропа в положительного филантропа. Настолько он оказался доволен своим светлым поступком, что даже… улыбнулся. Но тут вспомнил, что стал глух, и помрачнел…
Он отошёл от края платформы и сел на скамейку. Как ему не хотелось этого, он всё же попытался снова натянуть на лицо «комильфо» и для этого с небрежным видом стал обмахиваться газетой. Лицо его было мокрым от пота. Он пропустил ещё несколько поездов, делая вид, что ожидает некую «гражданку Никанорову». Посмотрев на электронное табло часов, он понял, что уже давным-давно наступил рабочий день. Кто-то у него спросил что-то, Максимов, естественно, никак не отреагировал, и, повернувшись случайно, увидел оскорблённое лицо человека, сидящего рядом с ним, — губы его шевелились, он произносил какие-то слова. Что он там такое говорит? Максимов показал ему жестом на свои уши, стряхнул с себя остатки «комильфо» и, придав, наконец, лицу безнадёжное выражение, удручённо покачал головой. Тот, кажется, понял, что к чему, сочувственно кивнул и отстал от него. Оставив газету на лавочке, Максимов побрёл к эскалатору.
В районной поликлинике перед регистратурой с утра пораньше уже томилась очередь из вечно болявых бабулек.
Максимов, не желая дожидаться момента, когда бабки «перетрут очередь», решительно зашёл с тыла прямо на передний фланг.
— Нахал! — незамедлительно понеслось со всех сторон.
— Да как только не стыдно! Молодой здоровый мужик!
— На тебе пахать можно! Тунеядцы! В советское время тебя бы…
— Вот! И у Машки сын такой же. Федька, ага! Прёт как танк напролом, лишь бы ему одному хорошо было, а на остальных плевать! На всех наплевать! На мать родную наплевать! И всё-то ему нипочём! Тьфу ты, мурло такое, прости господи!
Но Максимов ничего не слышал. Потому и не мог обижаться. Такой абсолютный игнор с его стороны, естественно, распалил бабок ещё больше. Он видел их морщинистые лица с тяжёлыми опущенными веками, обесцвеченные старостью высохшие губы, возмущённо свёрнутые в трубочку, шелестящие ему что-то со всех сторон. Ему стало в какой-то мере даже смешно оттого, что все бабки казались такими одинаковыми. Наверное, всё дело в выражении их лиц и испытываемых ими схожих эмоций.
— К отоларингологу! Срочно! — гаркнул он, протиснувшись к окошечку.
Толпа отхлынула от него. Какая-то интеллигентная пожилая дама в красной накидке и красной шляпе с выцветшей сеткой-вуалью, кокетливо закинутой наверх, «сделав» злое и одновременно страдальческое лицо, демонстративно прикрыла ухо руками. Максимов тут же отметил ярко-красный маникюр на её ногтях.
— Не орите же вы! Не глухие, — недовольно пробубнила регистраторша. Голос у неё был грудной, басистый, почти мужской.
Максимов догадался, что, не слыша собственного голоса, он не может контролировать его громкость.
— Ручечку вашу на секунду можно? — шёпотом попросил он у регистраторши.
Та молча просверлила его маленькими треугольными глазками и, продолжая смотреть на него немигающим взглядом, протянула ему ручку.
Максимов похлопал себя по карманам и, вытащив сложенный вчетверо клочок бумаги, на котором полгода назад составлял список необходимых покупок, написал на нём то, что не мог сказать в прямом и переносном смысле во всеуслышание:
«Дело жизни и смерти. Я абсолютно оглох. Стопроцентно. Внезапно. Вероятно, это связано с какими-то лопнувшими важными сосудами в мозгу. Срочно выпишите мне талон на приём». Пробежав глазами написанное, он приписал зачем-то в качестве постскриптума: «Возможен летальный исход». Ну это так, для пущего эффекта...
Регистраторша прочла содержимое записки, подозрительно покосилась на него, но не проронила ни слова. Послюнявив палец, она взяла бумажку из аккуратной стопочки, лежавшей на стойке, накарябала на ней фамилию врача, кривенькое «без очереди» и номер кабинета, который даже обвела в кружок.
Молоденькая врачиха в белом колпаке и марлевом «наморднике» восседала за столом. Из всего её лица были видны только чётко обведённые по контуру век накрашенные глаза, и от этого она немного походила на «шахидку». Весь кабинет был окутан облаком пряно-медового аромата её духов.
— Я оглох, — как можно тише попытался Максимов довести до её сведения факт болезненного состояния своего организма. Он не знал, насколько громогласно у него это получилось. Но судя по непроизвольно резко взметнувшейся вверх руке врачихи, приказывающей ему замолчать, он понял, что всё-таки получилось скорее громко, нежели средне.
Она со знанием дела засунула ему в ухо железную воронку, потом в другое, и недоумённо пожала плечами.
Что-то говорила ещё, приставив к уху воронку, но уже размером побольше. Он тряс головой.
Напоследок она принесла какой-то заумный прибор. Надев на Максимова наушники, она принялась крутить и выкручивать в разные стороны ручки этого агрегата. Сигнал фиксировался на определённой частоте, показывая на цифровой шкале степень того, что достигало его мембраны в ухе. Врачиха опять что-то говорила, — говорила уже в подсоединённый микрофон, — и чем больше она говорила, тем явственнее обозначалось досадное недоумение в её прекрасных восточных глазах. Она даже слегка ударила его по руке. Ишь ты какая, темпераментная…
— Не слышу… Напишите, пожалуйста, что вы говорите, — заботясь о её нежных женских ушках, прошептал Максимов.
Врач, картинно воздев чёрные очи к потолку, покачала головой и написала ему:
— С вашими ушами всё в порядке. Я не вижу патологии.
Максимов осторожно взял из её пальцев ручку и написал ниже:
— Но я ничего не слышу.
В ответ она показала на прибор и, отобрав у него ручку, продолжила письменный диалог:
— Это немецкий прибор, его не обманешь.
Столь «веский» аргумент возмутил Максимова до глубины души, и в свою очередь он писал так подчёркнуто эмоционально, что ручка скрипела по бумаге.
— Ну и что, что немецкий! Я-то ведь ни фига не слышу! Какая разница: немецкий или китайский? Что это меняет?
Врачиха гневно выхватила ручку у него из рук и выдала следующее:
— Вы симулянт! Немедленно покиньте мой кабинет!
Написав заключительный «диагноз», она так сильно поставила точку в конце, что проделала в бумаге дырку.
Максимов, не желая оставаться в долгу, сгрёб листок к себе. Написав свою часть «диалога», он также проткнул в бумаге дырку и в качестве особо убедительного доказательства стукнул кулаком по столу так, что затряслись письменные принадлежности в подставке.
— Но я ведь говорю правду! Я не слышу!!!
— Я НИ ХРЕНА ЛЫСОГО НЕ СЛЫШУ! — взорвался он громовым голосом на весь кабинет и отбросил от себя ручку, — она отрикошетила от стола и улетела в раковину. Максимов не преминул садистски отметить, как «шахидка», а теперь-то у него уже не осталось никаких сомнений в том, что это была именно она, сузила глаза в щель и схватилась руками за уши, пострадавшие от его выкрика.
Понятно. Значит, какому-то паршивому куску металлолома, изобретённому фрицами, доверяют больше, чем тому, что говорит он. Ну-ну…
Не добившийся врачебной помощи Максимов, выйдя из медучреждения, стал бесцельно бродить по улицам.
Кто-то толкал его в спину. Показывал пальцем у виска. Но, странное дело, Максимов больше не испытывал потребности раздражаться. С потерей способности слышать, раздражение совершенно непостижимым образом покинуло его, не считая сцены в кабинете коварной «шахидки».
К обеду Максимов доехал-таки до своей работы. Зачем он, спрашивается, туда поехал? Наверное, это была не самая лучшая идея, но мысль остаться одному на весь день в пустой квартире показалась ему невыносимой. Чертовски невыносимой. Работал он в архитектурно-строительной компании макетчиком в отделе экспериментального проектирования.
— Я оглох! Я ничего не слышу! — пояснил он в ответ на укоризненное лицо Бориса Глебовича, начальника отдела.
Начальник поморщился. Видимо, опять получилось громко…
— Я не знаю, как это случилось, но…
Борис Глебович слегка отстранился от него, что-то спросил, потом, нетерпеливо махнув рукой, добыл бумажный листок и, вынув из кармана пиджака свою именную ручку, написал что-то на бумажке. Вместе с ручкой он вручил её Максимову.
— Напишите мне.
— А! — досадливо крякнул Максимов, вспомнив недавний казус в кабинете лор-врача.
Прежде чем Максимов успел начать писать объяснительную, в его голове опять раздались потусторонние звуки. Но на сей раз вместо бульканья и шумящих водопадов это был треск, наподобие того, который получается от электрического разряда, а затем вообще последовало что-то совершенно нелепое в виде шуршания, словно кто-то заворачивал в фольгу новогодние подарки. Максимов взялся двумя пальцами за переносицу и, закрыв глаза, потряс головой, что есть сил. В этот же момент рядом с собой он услышал голос сметчика Трифонова. Рука с ручкой застыла в воздухе. Максимов обрадовано оглянулся на Трифонова и… едва не рухнул в обморок. Он… Во-первых, Трифонов находился на другом конце обширного офиса и никак не мог быть так хорошо слышим, во-вторых, он сидел, склонившись над спецификациями, и кропотливо составлял сметы затрат, абсолютно не обращая ни на кого внимания. Тем не менее голос его звучал так близко, словно он находился на расстоянии вытянутой руки, и то, что он произносил, было верхом подлости и откровенного жлобства.
«Вот козёл, отдавать ему те две штуки! Ух, как он меня бесит, ублюдок! Хоть бы он сдох, урод, хоть бы его троллейбус на фиг переехал! Чёрт, чёрт, чёрт его побери! Пусть ему на башку что-нибудь свалится, придурку эдакому, пусть он исчезнет, испарится, засранец!»
Максимов был ошеломлён, можно даже сказать, психологически и морально сбит с ног такой потрясающей ненавистью Трифонова в отношении себя (ведь это именно он, Максимов, одолжил ему эти несчастные две тысячи). С виду Трифонов был совсем другим человеком. Добродушный, тихий человечек, отличавшийся излишней интеллигентностью и мягкостью характера: всегда всем руки пожмёт, а с ним, с Максимовым, так у них и вообще как бы дружба завязалась… И тут вдруг он выдаёт такое. Просто нонсенс какой-то убийственный!
Максимов осторожно взглянул на Бориса Глебовича, слышал ли он злобные речи сметчика, но тот стоял с выжидательным видом и даже бровью не повёл в сторону Трифонова.
Вернулась с обеда подающий надежды молодой архитектор Евгения. Девушка всегда так ласково, так искренне всем улыбалась. Это был её дар. Точно солнышко. Словно она была рада любому, кто появлялся перед ней, независимо от внешности и положения в обществе, любой твари, живущей на этой Земле, хоть бы даже этой тварью оказался самый грязный бомж с помойки. Вся мужская часть коллектива опекала её, выстраиваясь в очередь, чтобы помочь советом, но чаще всё-таки делом, а женская — делилась с ней самым сокровенным и наболевшим, считая добрейшим ангелом, каких теперь днём с огнём не сыщешь. Увидев Максимова, она вся просияла, приветливо, даже так, махнула ручкой. Но…
«Ну что ж… Вот он пример классического неудачника, — раздался её воркующий голосок с примесью каких-то новых циничных ноток, которых Максимов никогда не слышал прежде. — Не дай бог кому такого мужа! Слава богу, мой Анатолий — прямая противоположность этой квашнине!» Изящные розовые губки Ангела при этом были плотно сомкнуты, лишь слегка подрагивали, а глаза смотрели приветливо и уверенно в себе на 100 процентов.
Максимов вздрогнул. Теперь ему стало становиться по-настоящему страшно.
«Сдаёт он. Пора от него избавляться, — услышал он скрипучий прокуренный голос Бориса Глебыча рядом с собой. — Возьму вместо него сына Пекшина. А что? Он давно уже уговаривает за него. 23 года, нормальный парень, толку от него побольше будет, чем от Макса, да и современные компьютерные программы знает».
Уж от кого-кого, а от Бориса Глебовича Максимов никак не ожидал такого подлого предательства! Это же как… как финкой под лопатку! Он посмотрел на начальника и растерянно улыбнулся. Тот по-прежнему ожидал его объяснительной со скучающим лицом, но Максимову было уже не до этого. Он вернул ручку и, выходя из офиса, на пороге обернулся.
— Я потом… Потом я… Ладно… — пробормотал он и стремглав вылетел за дверь.
Квартира показалась ему неуютной. Не мой дом, не моя крепость… Его подруга. Его так называемая подруга для души и тела, но, скорее всего, конечно, последнее. Они встречались время от времени, а точнее, в те дни, когда у подруги его, Лильки Колосовой (или Самсоновой?) наблюдалось «окно» в её плотном графике, расписанном буквально по секундам и миллисекундам, как у любой уважающей себя «бизнес-вуман», живущей в бешеном ритме современного делового человека. К слову сказать, Лилька занималась оптовой продажей вьетнамских стелек и, по её убеждению, всегда умела извлечь свою выгоду от падения стоимости на фондовом рынке акций крупных нефтяных компаний, хотя при чём тут эти акции Максимову было не совсем понятно, поскольку Лилька никогда не вкладывала денег ни в какие фонды. Но ей виднее. Может, он чего и не понимает. Да и она тоже так говорила, что, мол, всё это слишком долго объяснять, да и он, типа, всё равно ничего не поймёт. Тут такая взаимосвязь, видите ли, тонкая, — не прямая, а косвенная; там вообще целая цепочка в конвейере идёт из различных факторов и переплетённых меж собой обстоятельств: инфляция, то сё… плюс маркетинговые ходы. Вот вы, к примеру, знаете, что такое маркетинговые ходы? Угу. То-то и оно. Чтобы понять такие тончайшие взаимосвязи в предпринимательском деле, надо обладать не только глубоким аналитическим умом, но и крайней степенью интуиции вкупе с деловой хваткой. Так-то. Предпринимать — это вам не чертежи чертить.
Максимов пытался спать, но толку-то… Только скомкал подушку.
— Что происходит? Что про-ис-хо-дит? — бормотал он как заведённый всю ночь. Его то прошибал пот, то, наоборот, сотрясала непреодолимая дрожь, и он укутывался одеялом с головой, пытаясь согреться, но в какой-то момент понял, что это вовсе не физический холод.
Следующий день он помнил смутно. С утра до вечера он пребывал в каком-то сумеречном тумане. И если ночь была оставлена ему как время для собственных тягостных размышлений, то день грозился превратиться в непрерывную пытку. Невесть откуда взявшийся сонм подозрительных голосов совершенно наглым образом просачивался в его голову и терзал его изнутри, заставляя слушать нечто совершенно отвратное и противоестественное доброй человеческой природе.
Некоторые голоса показались ему подозрительно знакомыми. Ах! Ну конечно же! Вот этот вот гнусавый ноющий голос, к примеру, принадлежит его соседу — забулдыге-алкоголику, а вот этот пронзительный, идиотический вопль идёт от соседей снизу. Во дела-то творятся! В той квартире мегера-жена постоянно и систематически пилит своего мужа, упрекая его в финансовой несостоятельности. Но сейчас-то сейчас… Ну нельзя же так, в самом деле! Такие фразы проскальзывают… О, боже! Но ничего. Он, то есть супруг ейный, тоже в долгу не остаётся, и в ответ ей летят не менее интересные слововыражения характерной эмоциональной окраски. Типа у них словесный пинг-понг такой. Пинг и понг, пинг и понг… Шипящее, переполненное раздражением ворчание поступает с 3-го этажа от бабы Фени. Голос бабы Фени ему хорошо знаком, он каждый вечер слышит его, заходя в свой подъезд. Баба Феня очень доброжелательная старушка и здоровается со всяк входящим, но почему тогда сейчас бабка с таким проникновенным «чувством» проклинает весь мир, катящийся в геенну огненную. «Весь мир» бабы Фени состоял из проклятых развратных проституток, хапуг чиновников-взяточников, жадных хозяев магазинов, немыслимо задирающих цены; плохих врачей — невнимательных и плохо относящихся к своим обязанностям; нерадивых почтальонов, крадущих пенсии, а также депутатов-паразитов. Неизвестно по какой причине в этот «чёрный список» бабы Фени угодила Вера Леопольдовна — тихая скромная пенсионерка, с которой она каждый божий день коротала время на лавочке перед подъездом. Ооо! А вот и он собственной персоной, этот «мачо» с 15-го — импозантный такой, с виду представительный мужчинка; с ним Максимов лишь однажды перекинулся парой фраз в лифте, когда тот на выходе спросил у него «огоньку»; отчего-то Максимов запомнил его приятный редкий баритон, но столько дерьма, сколько сейчас было вылито этим бархатистым баритоном на его супругу, придавленную бытом, увядшую раньше времени даму, мать троих детей, которая у него уже «вот где» — наверное, не сыщется во всей московской канализации. Просто уму непостижимо! Да что ж это такое творится-то! Максимов мог слышать, о чём говорит весь его дом. Но, боже, что они все говорят!? Мамочки, заберите меня отсюда! Быть такого не может, чтобы все эти люди, годами проживающие на одной жилплощади, высказывали друг другу такие ужасные вещи и страстные пожелания скорейшей смерти, жутких болезней, разорения, тропических ливней с грозами и чёрт знает ещё каких устрашающих бедствий!
К вечеру он уже мог вполне свободно подслушивать по несколько голосов сразу и понимать смысл сказанного ими, причём одновременно, а ещё в придачу ко всем его мытарствам добавилось кое-что похлеще. Он услышал голоса, гуляющие по сети между мобильными телефонами.
Неверные супруги договариваются о встречах. Стервозные наследнички со скандалом делят имущество дышащего на ладан, но ещё живого родственничка. Какой-то наркоман, отвратительно канюча, умоляет некоего «благодетеля» выдать ему «дозу» в кредит, «добрая» мамаша сладострастно внушает своему горячо любимому сынуле, какая непутёвая ему досталась жена, а однажды он даже услышал, как «некто из правительственных кругов» поручал должностному лицу, «имеющему рычаги воздействия на информационные источники», замять кое-какой свежий скандальчик, тянущий на лимон баксов, причём, в случае удачного исхода, д.л. обязательно обломится солидное вознаграждение, — и голос этот принадлежал… Кошмар какой-то! Он хорошо знал, чей это голос! И даже, кажется, припомнил, что это был за скандальчик, только слегка подосвещённый «жёлтой прессой».
О боги! Он вспомнил! СМС — как способ общения! Максимов отправил смс-сообщение на мобильный своей подруге. Он долго ожидал её ответа, которого, увы, так и не последовало. Наверное, сейчас у неё просто нет «окна», решил он, но всё равно стало немного обидно…
На следующее утро его разбудила пришедшая эсэмэска от Лильки. «Вчера не смогла, позвоню позже», — экономично-лаконично гласило содержимое послания. Максимов пробежал глазами сообщение, перечитал его ещё несколько раз и вдруг услышал её голос…
Он пытался бороться с ним, вытеснить, вытолкнуть из своей предательской башки, независимо от его воли переваривающей вновь поступившую порцию чужих голосов. Он не хотел слышать этот голос. Не хотел знать…
«Какой же он всё-таки идиот, этот Максимов. Если бы мне было не 35, а, скажем, 25, я бы ни за что на свете не связалась с таким безнадёжным недотёпой. Он просто вампир, да и вообще…» И это была его Любовь! Любовь! Чудовищно! Лилька Колосова (или Самсонова?) — он почему-то всё время забывал её фамилию. Его первая жена, кажется, была Колосова и тоже, как ни странно, Лилия. От чёрт! Зачем он сейчас припомнил ещё и эту…
На работу он, естественно, не пошёл. А смысл туда идти? Туда, где Борис Глебович спит и видит, как бы заменить его новыми молодыми кадрами; Евгения, подающий надежды молодой архитектор, презрительно считает его каким-то «анти-секс-символом», а Трофимов, прикидывающийся почти лучшим другом, — тот вообще за две штуки деревянных, позаимствованных у него четыре месяца назад, ненавидит такой лютой ненавистью, что готов буквально сжить его со света!
Чёрт! Да что в самом деле происходит-то?
Он не сразу понял, что произошло. Да и окажись на его месте любой другой, он не смог бы адекватно оценить суть произошедшего — нереального, можно сказать, в своей невозможности явления. Конечно, когда только начал проявляться весь этот нелепейший абсурд и всё стало вставать с ног на голову, у Максимова появились некоторые подозрения. Но это были только гипотетические, спонтанно рождающиеся объяснения, которые он, абсолютный реалист, никак не мог принять как свершившийся факт. Но теперь-то до него, наконец, дошло. Теперь-то он полностью допетрил, что к чему. Всё дело в том, что он слышал мысли! Он слышал то, что не произносилось голосом, в прямом и переносном смысле, а также каким-то совершенно непостижимым образом мог слышать транслируемые «в прямом эфире» разговоры по сотовым телефонам, — пусть даже он слышал то, что в беседе висело как бы между строк и, возможно, вовсе не предназначалось для того, чтобы быть услышанным. Надо упомянуть при этом одну важную особенность. Он слышал не все мысли, он слышал только нехорошие мысли людей, — те мысли, которые отражали суть всего самого гнусного, что может быть в человеческой сущности: злобу, жестокость, зависть, ревность, презрение, коварство, алчность, трусость и так далее по списку. И теперь, когда Максимов в полной мере осознал, какой жуткий дар проявился у него, он испытал настоящий шок.
Он сжал голову руками и в состоянии, близком к истерическому припадку, выскочил за дверь. Пока он нёсся сломя голову по улице, гул голосов гнался за ним по пятам остаточными обрывками фраз. Но он же не может так носиться без остановки, пытаясь убежать от назойливого преследования чужих мыслей, подобно вечному механизму. Вскоре Максимов выдохся и изнемог, ему пришлось перейти на шаг. Он пытался петь про себя. Это помогло, но ненадолго.
Максимов совершенно не помнил, как очутился в Главном парке Культуры и Отдыха на аллее возле пруда. В отчаянии он бессильно опустился на пустую скамейку, вяло пытаясь бороться с атакующими его голосами и чужими мысленными субстанциями.
«Как мне представить это…» — донеслось откуда-то сбоку. Максимов не сразу заметил его. — «И, главное, в каком виде? А не создать ли нам форс-мажорные обстоятельства?»
Мысль принадлежала высокому мужчине с широкими сутулыми плечами. Он стоял в позе мечтающего поэта, прислонившись спиной к изрезанному ножами скривлённому стволу берёзы и, покуривая сигарету, задумчиво смотрел в воду.
«Ну и как теперь выкручиваться? — продолжил мыслить он, и грустно вздохнул. — Взяли партию дорогостоящего товара, подписали договор, и чем теперь отдавать, спрашивается, да ещё шакалы-налоговики припёрли к стенке. Ох, говорил я тебе, Селивёрстов, предупреждал. Так нет же. Привык гнуть свою линию, вот и допрыгался. Ладно, что ж делать, придётся кидать и этих…»
«Проклятые бабки, где их взять?» — ворвалось вдруг фальцетом в голову Максимова, перекрыв на время мысленный поток сутуловатого мужчины. Мимо ураганом пронёсся подросток на роликовых коньках.
«Я, блин, совсем опух от такой наглости! А не много ли негодяев на одного? Какого чёрта я вообще должен выполнять чужую работу, блин! Мне и своего, блин, хватает по самое не хочу. Надо поднять должностную инструкцию, блин, и подчеркнуть. Красным маркером. Точно, блин. Так и сделаю. Главное, подчеркнуть. Красно. Жирно. Чтоб всем в глаза бросалось. Блин. Не… ну как тут не опухнуть, ну вообще… Блин, блин, блин, ох, блиин!»
Запахло апельсинами. Максимов покосился вправо. «Блинами» визгливо разбрасывался молодой толстяк в пиджаке, надетом поверх синей застиранной футболки. Он со смаком жевал фрукт, не разделяя на дольки, откусывая от него как от яблока. Сладкий липкий сок стекал по его подбородку оранжевыми струйками.
Действительно опух, подумал Максимов брезгливо.
Вскоре и сутуловатый прохвост, и недовольный толстяк ушли от пруда куда подальше, растворившись среди немногочисленных посетителей парка.
Максимов сидел на скамейке в скверике в абсолютном одиночестве, когда подошла, статная, черноволосая девушка в белом костюме и белых туфлях-лодочках на высоченном каблуке. Аккуратно пригладив руками коротенькую юбчонку, она присела на краешек лавочки.
Некоторое время оба любовались грациозными лебедями с изогнутыми шеями, плававшими у самого берега в ожидании подачки от людей. Серые пушистые «лебедятки», шустро работая в воде маленькими лапками, торопились поспеть за мамой-лебедихой.
«В субботу в 15-30 на этом месте я умру, — раздался приятный женский голос. — Я сама выбрала это место… Как странно, мне осталось жить всего один день, но мне совсем не страшно. По-моему, это даже забавно».
— Что…Что вы сказали? — вырвалось непроизвольно у Максимова.
Девушка покосилась на него, смерила вызывающим взглядом, молча встала, повесив сумочку на плечо, и, откинув на спину шикарные длинные волосы цвета воронова крыла, ушла, слегка покачивая соблазнительными бёдрами.
Остаток дня Максимов долго и бессмысленно кружил по городу, невольно подслушивая мысли и телефонные разговоры. Но его это уже не волновало. Он вымотался и устал. Лишь странные слова девушки из парка глубоко запали ему в душу, вытеснив на время все остальные чужеродные мысли.
Словно следуя по заколдованному кругу, Максимов вновь оказался на приёме у врача. Женщина-лор. Она сидела и подкрашивала глаза. Сейчас она была без повязки. У неё оказался очень длинный и тонкий нос. Губы её на узком породистом лице сверкали розовым металликом перламутровой помады.
Увидев его, она улыбнулась странною улыбкою, собрав перламутровые губы в «куриную жопку». От её жгучего, скорее даже, прожигающего взгляда, Максимов вздрогнул, словно его ужалила медуза.
— Я ничего не слышу… Но я слышу то, что думают другие. Согласен, это… Я мысли слышу и разговоры… То есть... В общем, так… — пробормотал он.
В ответ — лишь коварная улыбка перламутровой «куриной жопки».
Не говоря ни слова и не сводя с него гипнотизирующего взгляда «медузы-горгоны», она принялась звонить куда-то по телефону. «В милицию», — обречённо решил Макс, но, как ни старался, не сумел подслушать телефонный разговор. Этот трюк видимо не проходит, когда пытаешься сделать это намеренно, подумал он.
Врачиха тем временем уже повесила трубку и стала что-то писать. Вручив ему бумажку и предусмотрительно спрятав ручку в карман халата, она опять наградила его улыбающейся «куриной жопкой».
«Пройдите в кабинет №27. Я договорилась с врачом. Она примет вас без очереди», — прочитал он содержимое записки.
Табличка на двери кабинета N 27 гласила: «Психоневролог». Здесь отчего-то не наблюдалось никакой такой «очереди», без которой его должны принять. Максимов тяжело вздохнул, но здраво рассудив, что помощи в его ситуации ждать ему неоткуда, а он всё же не так уж и далёк от помутнения рассудка, поэтому решил в профилактических, так сказать, целях посетить этот кабинет.
Там ему пришлось раздеться до пояса. Врачиха, пожилая коренастая дама с очень сильными руками, скорее подошедшими бы массажисту, энергично прощупала его пульс. Измерила давление. Заставила знаками проделать стандартный набор всяких глупостей: высунуть язык, потрогать кончик носа пальцем, балансируя на одной ноге; потом также знаками показала, что он может одеваться.
Эта врачиха тоже что-то долго писала на бумажке. Оказалось, ещё одно Направление.
Когда он выходил из поликлиники, то вспомнил про девушку, собиравшуюся погибнуть в парке около водоёма. Завтра суббота. Не забыть бы…
В 13-30 следующего дня Максимов, как заправский Джеймс Бонд, в тёмных очках, но без смокинга уже околачивался возле прудика. Практически все скамейки в парке пустовали, за исключением одной, на которой какой-то предприимчивый дед компоновал в огромный пакет для мусора добытое им в «тяжёлом бою» с такими же, как и он, дедами и бабками «добро» в виде стеклотары и жестяных банок из-под колы и пива. У Макса в запасе было ещё два часа, и он стал неспешно прогуливаться вокруг пруда, делая вид, что совершает свой привычный дневной моцион. Пытаясь чем-то занять себя, он съел порцию пломбира, покормил лебедей крошками от булки, пострелял в тире, выиграв двух мягких китайских тигров; периодически он подбегал к старому тополю, служащему ему наблюдательным пунктом, и разглядывал скамейки на противоположном берегу. Прошёл целый час, девушки нигде не было видно. Парк был до отказа набит счастливыми детьми и их родителями, которые с лицами «стоиков» выполняли родительский долг по проведению культмассового досуга своих отпрысков. Поистине героические родители, подумал Максимов. Чтоб в субботу, да ещё в такую рань… Эх… «Детство, детство, ты куда летишь, детство, детство, ты куда спешишь…» — запел он про себя, отгоняя рвущиеся в его голову злобные мысли пожилой дамы с палочкой, расположившейся на скамейке неподалёку. Он съел ещё пломбир, выпил газировки и продолжил наворачивать круги вокруг пруда.
15-00. Девушка сидела на скамейке. Он сразу узнал её. Но сегодня она была в чёрном. В чёрной полупрозрачной люриксовой кофте и юбке до колен. В чёрных колготках. С большой чёрной спортивной сумкой. Она держала её на коленях, бережно прижимая к себе словно ребёнка или нечто драгоценное. Её иссиня чёрные волосы, спрятанные в толстую косу, блестели чистотой. Его поразила её страшная бледность, а особенно горящие, воодушевлённые глаза. Чёрный цвет очень шел к её лицу. «Смерть ей к лицу», — вспомнил Максимов некстати название какого-то то ли фильма, то ли романа…
Он сел на соседнюю лавчонку. Люди в истерическом восторге визжали в самолёте, делающем «мёртвую петлю» в аттракционе, находящемся рядом с прудиком.
«О, у меня в сумке трёхсотграммовая тротиловая шашка, и этот идиот сейчас взлетит вместе со мной! Как это мило. 15-30».
«И что это все называют меня идиотом?» — возмутился было про себя Максимов. — «Бомба? Ах, чёрт…»
«15-15», — донеслось из головы девушки, посмотревшей на часы. Потом — «уже скоро» и «осталось 15 минут».
Максимов посмотрел на циферблат. На его часах было уже 15-17. Девушка как-то странно покосилась на него. Грудь её вздымалась в волнении.
«Неужели этот облезлый хмырь следит за мной? Хотя вряд ли. Чего он тогда ждёт? Чего он хочет?» — долетели до него её мысли.
«Интересно… Меня сразу же разорвёт на куски — и я ничего не почувствую? Правильно, что я села возле этой гадской вертушки. Здесь так много противной ребятни… Сейчас их ручки и ножки разметает по всему парку».
«Да она же камикадзе!» — мелькнула в голове у Максимова безумная мысль. — «Да, нет, бред собачий, с чего бы это вдруг…» — но сердце его уже колотилось от нехорошего предчувствия.
Он встал и решительно двинулся на неё. Остановился напротив, снял очки и уставился бычьим взглядом.
— Дай мне её! — приказал он.
— Отстань, идиот! Скройся! — прошипела она и обеспокоено метнула взгляд вправо-влево.
— Дай сумку! Отдай! — он протянул руку.
Девушка схватилась обеими руками за сумку, когда Максимов попытался забрать её. Некоторое время они рвали её друг у друга. Девица сделала попытку убежать, но он вцепился в её рукав, порвав тонкую ткань, и повалил на землю.
Возня возле скамейки стала настолько интенсивной, что вскоре привлекла толпу зевак. Какой-то мужчина спортивного вида выделился из общей массы и направился к ним с лицом, полным решимости совершить активные действия явно не в пользу Максимова.
— Эй, ты! Извращенец! А ну, отпустил её быстро!
— Здесь бомба! — крикнул Макс, обращаясь к толпе, и на мгновение выпустил руку девушки. — Бомба! Что вы смотрите? Встали тут, как стадо баранов!
Поскольку Максимов был глух и совершенно не слышал своего голоса, его вопль громом прокатился над парком.
Толпа на миг оцепенела, но тут раздался чей-то страшный визг, подхваченный другими голосами, и вскоре послышался топот множества ног. Люди в ужасе неслись вон из парка.
— В парке бомба! Бомбааа! — орала бегущая толпа. Началась цепная реакция.
— Ааа! Остановите колесо!
Родители хватали с каруселей детей и рысцой, словно породистые скакуны, выбегали за ворота, унося на плечах своих потомков.
Тем временем борьба на траве продолжилась. Девица оказалась весьма сильной. Она головой стукнула Максимова в губу. Потекла кровь. Затем стерва зубами вцепилась ему в руку и принялась её с упоением грызть, как осатаневший бультерьер. Максимов вскрикнул, обозлённый и ослеплённый сильной болью. Он надавал ей затрещин и откинул от себя. Кажется, она лишилась чувств.
Парк быстро пустел. Максимов, отдышавшись, на четвереньках подобрался к девице, валявшейся без движения на земле. На шее у неё, на цепочке, болтался мобильный телефон. Дисплей её сотового играл, переливаясь, жуткой заставкой из человеческого черепа и скрещённых под ним костей. Максимов глянул на часы и опять отполз к сумке. Было уже 15-34. Какой-то кошмар! Чьи часы спешат? Мои или её?
Он закрыл глаза в ожидании, когда грянет взрыв. Но его почему-то не последовало. Ожидание было томительным и невыносимым. Посмотрев на часы, он увидел, что они показывают уже 15-39.
Неожиданно он увидел, как из кустов вышли двое… Один протянул руку над Девушкиной головой, словно собираясь немного поколдовать. Отчего-то её тело дёрнулось два раза. Второй пришелец, наклонившись над Максимовым, заглянул ему в лицо. Чёрные бездонные глаза молодого чечена смотрели на него в упор. Максимов увидел его густые красивые ресницы и в самой глубине глаз — расширенный насторожённый зрачок. Максимов лишь посильнее навалился на сумку, закрывая её своим телом. «Матросов же смог, и я смогу. Смогу, чёрт побери! Мы русские — такие. Мы герои!» — мелькнула в голове какая-то наиглупейшая мысль, и он едва не покатился по траве со смеху, настолько она показалась ему забавной, но в этот момент увидел кое-что, отчего ему сразу стало совсем не до веселья. Перед его глазами, словно в кошмарном сне, возникла рука чеченца с чем-то круглым, чернеющим посередине. «Короткостволка с глушителем…» — решил Макс, закрывая глаза и готовясь принять героическую смерть. «Эх, Лилька, Лилька… видела бы ты сейчас меня, ты бы, может, мною гордилась, ну хотя бы чуть-чуть... Прощай, Лилька… Прощайте все, и вы, Борис Глебович, в том числе… И ты, Трифонов, прощай. Что мне эти две штуки, в конце концов. Оставь их себе и живи спокойно… Я вас всех прощаю…» Чеченец отчего-то не торопился проделывать дырку в его бренной голове. Максимов открыл глаза и, к своему глубочайшему удивлению, не увидел над собой никого и ничего.
На смену этим устрашающим событиям явилась другая мизансцена. Вокруг Максимова вдруг началась какая-то нелепая возня — точь-в-точь, как те, которые показывают в дешёвых отечественных боевиках. Из кустов появились люди в камуфляже и чёрных шерстяных масках. С автоматами. Всё как полагается. Их было очень много, и они забегали все сразу, занимая какие-то нужные позиции. Начались громкие переговоры по рациям, посыпались чётко отдаваемые команды. Что-то почти нежно стукнуло его по голове и даже совсем не больно…
Тепло и влажно чмокнуло в ухе — сначала в одном, потом в другом, — и одновременно с этим Максимов открыл глаза. Обозрев помещение, которое было ему совершенно незнакомо, он искренне удивился.
— Как это я здесь очутился? — обалдело пробормотал он. Ему было непривычно произносить слова, а также слышать свой собственный голос.
— Ну как же так, миленький мой? — раздался со стороны чей-то ласковый голос. — Вы пришли по направлению. Разве вы не помните? Я провёл с вами сеанс гипнотерапии, и вы мне рассказали подробнейше свою историю. Теперь ваш кошмар закончился. Будьте абсолютно покойны — и всё у вас будет хорошо.
Это сказал седой, сухопарый, подтянутый старичок в белом халате, сидящий на стуле рядом с кушеткой, на которой лежал Максимов.
— Возможно, у вас произошло временное отключение восприятия человеческой речи, – пояснил врач. — Такое иногда бывает. Не вы первый, не вы последний. Нет-нет. Ничего страшного в этом нет, вполне обычное соматическое заболевание. У вас, вероятно, был период длительного психологического перенапряжения. Организм, самозащита… ну и так далее, и тому подобное… Но вы ни в коем случае не должны волноваться. Я выпишу вам рецепт на лекарство соответствующего назначения, и если вы будете прилежно его принимать, то, думаю, через недельку-другую всё придёт в норму.
— А как же та девушка в белом… убийцы, омоновцы, террористы… Как же это, я ведь видел… слышал мысли…
— Послушайте, главное для вас сейчас — не нервничать. Я выпишу вам очень хорошее лекарство.
— Ну а как же вы объясните, что я слышал… — не унимался Максимов.
— Вы знаете, в нашей жизни остаётся ещё очень много непознанного. К сожалению, я не могу вам ничем помочь или что-то посоветовать. Лишь только то, что в моей компетенции. Вы, разумеется, можете обратиться в институт парапсихологии и другие подобные организации, занимающиеся изучением человеческих сверхвозможностей. Вот только скажите мне одну вещь. Вы готовы к тому, чтобы вас подвергли доскональному исследованию? Хотите, чтобы вас просвечивали? Каждый ваш орган проверяли всякими вредными приборами, таскали по конференциям, отнимали у вас ваше драгоценное личное время, вашу жизнь, в конце концов? Вам это надо? Честно. То-то. Думаю, что нет. Вас не оставят в покое, пока не выпотрошат до конца и не выжмут из вас все соки. Поэтому мой вам совет — забудьте об этом происшествии как можно скорее и продолжайте жить так, как раньше. Словно это был всего лишь сон.
— Сон… — словно эхо, повторил упавшим голосом Максимов. — Но ведь вы-то мне верите?
Врач как-то неопределённо кивнул головой.
— Конечно. Конечно, миленький мой, я вам верю. Но всё же в ваших интересах оставаться нормальным человеком.
Придя домой, Максимов, не раздеваясь, прямо в ботинках прошёл в комнату и уселся перед телевизором. Он терпеливо просмотрел какой-то скучный сериал, несколько рекламных блоков, глупое ток-шоу… Наконец-то — долгожданные новости.
«Нашими доблестными стражами правопорядка была пресечена очередная попытка террористического акта в Центральном парке Культуры и Отдыха, — сообщил диктор. — Сейчас задержанная даёт показания…»
То есть как — задержанная? Но разве её не убили на его глазах? Или они допрашивают её труп? Действительно, как много в мире непонятного…
«Внимательно вглядитесь в эту фотографию. Если вам показалось знакомым это лицо, пожалуйста, сообщите… Возможно, помимо задержанной, в столице находятся несколько её подельниц, состоящих в одной и той же организованной террористической группировке. Позвоните по телефону ххх-хх-хх или 02».
Но фото совсем другой девушки! Они явно что-то перепутали. Та была славянкой, но никак не азиаткой!
Его рука почти непроизвольно потянулась к телефону, но тот зазвонил первым.
— Лёша! — закричал в трубке голос Бориса Глебовича, словно он заблудился в лесу и звал на помощь. — Лёша! Ты меня слышишь?
— Не кричите же так, Борис Глебыч, — морщась, попросил Максимов. — Я не глухой.
— О! Вот оно как! — искренне обрадовался на том конце провода Борис Глебович.
— Максимов, ты ещё долго там намерен сидеть на больничном? — спросил начальник отдела с шутливо-подхалимской интонацией в голосе. — Мы без тебя тут как без рук, оказывается… Новый проект… Солидный заказчик, которого не хотелось бы упустить и всё такое… Тут, знаешь… Мы, пока ты бюллетенил, привлекли на время Антона, ну Пекшина сынка — попрактиковаться, так сказать, — так он нам такую ерунду накуролесил со своими дурацкими программами, чуть всю работу не сорвал. Главные специалисты сбились с ног и все головы себе сломали, пытаясь наложить проектные данные на расчётные. Так что, ты давай-ка, брат, поправляйся побыстрее и приступай к своим обязанностям. Иначе нам труба.
Максимов без особого интереса выслушал слезливое сообщение начальника о крахе его главного соперника и претендента на рабочее место.
— Борис Глебович… Борис Глебович. Завтра буду. Буду, — клятвенно заверил он его. — Извините, но мне сейчас жутко некогда. — Ему не терпелось поскорее позвонить в Главное Управление и сообщить о неверных сведениях, касательно произошедшего накануне в ЦПКиО.
Едва он повесил трубку, как на журнальном столике свирепо зажужжал «самсунг» и стал делать робкие поползновения к краю стола. Максимов ловко поймал его в ладонь и принял вызов. Звонившей оказалась Лилька Колосова (или Самсонова?) Нет, точно Колосова, Самсоновой по матушке была его бывшая.
— Максимов… слушай… — заговорила она, громко дыша в трубку от волнения. — Ты прости меня…
— Простить тебя? — удивился он. — Но за что?
— Понимаешь, это трудно объяснить словами. Я… Возможно, был момент, когда я подумала о тебе не очень хорошо, даже, может быть, совсем очень плохо… но, впрочем, это был совершенно единственный момент… И вот в этот момент… Даже и не знаю, что со мной такое случилось… что-то такое случилось, но я вдруг почувствовала как… Понимаешь?
Максимов моментально забыл о мёртвой девушке в парке, о чеченцах, бомбе и омоновцах. Лилька, Лилька… Как же это славно, что ты позвонила! Это так здорово!
— Да ерунда, Лиль. Приезжай ко мне. Прямо сейчас, или когда там у тебя «окно»? Ты мне очень нужна. А мысли… Мысли — это всё ерунда. Мало ли кто что может подумать. Лучше нам этого и не знать. Так, по крайней мере, доктор сказал, а он-то умнее нас с тобой… Хотя… Да нет! Так ты приедешь?
15.09.06