Любовь есть бездна света, источник огня. Чем она обильнее, тем сильнее пылает жаждущий.
Прп. Иоанн Лествичник.
Я увидела похоронную процессию и подумала, как близка я была к ней только что, как чуть не коснулась и меня ее равнодушное любопытство, ее извращенная жалость, ее радость, что она, похоронная толпа, жива – и жива, конечно же, вечно.
В мире нет любви человека к другому человеку. Каждый любит себя. И в минуту смерти своего близкого мы жалеем не его, а – себя. Как НАМ теперь жить? Как НАМ теперь тяжело! И вдруг ясно осознаем в эту трагическую минуту, что мы никогда не любили близкого своего, никогда при жизни не сказали ему о любви. И запоздало лепечем в умирающее сознание: «Я люблю тебя!» Но это звучит как «Я люблю себя. Я жалею себя. Я боюсь остаться один».
Эти часы, дни или минуты умирания вдруг ясно высвечивают сущность жизни. Спасая дорогого человека, мы спасаем себя. Потому что только теперь мы осознаем, что не замечали, не видели, не понимали, как нам было хорошо вдвоем. Напротив, мы даже, возможно, иногда желали смерти дорогому человеку.
А что до чужих людей, - так для них это и вовсе не горе, а любопытный случай, сценка из спектакля жизни, чужая замочная скважина, в которую дозволено заглянуть.
Он умирал – мой любимый, единственный, родной, которого я любила сейчас больше всех в жизни. Он умирал – и рушился мир с его уходом. Открывалась бездна, готовая захлопнуться навсегда. Я не могла допустить этого.
Говорят, в мире нет хороших и плохих людей. Верно. Есть очень хорошие и есть отвратительные. Между ними – ни то ни се, тупые середняки. Но это с моей точки зрения. А с точки зрения другого человека классификация может быть со-всем другой. Но мы слепы в своем горе. Пытаясь спасти себя (и только себя! Спасая другого, мы обеспечиваем себе спокойствие. Мы, конечно, проявляем тем самым любовь к ближнему, но уж остальных топчем без жалости. И все ради собственного спокойствия!), мы убиваем злых, сохраняем хороших, безжалостно отбрасываем в сторону тупых. Не оглядываясь на усеянную трупами дорогу, мы счастливы и горды: мы отвоевали у смерти дорогого нам человека. Мы спасли себя.
Я ворвалась к главному врачу престижного лечебного заведения, совершенно точно зная, что лекарство, дающее жизнь, - есть только у него. Но главврач блефовал. Он сочувственно кивал головой, рассуждая о заменителях лекарств, он нажимал кнопки на сотовом телефоне, он глядел в окно, за которым разгоралась молодая весна. Он любил жизнь. Он любил себя в этой жизни. Он не знал человека, которого любила я. Он не знал и не любил меня. Но ведь я тоже любила себя в этой жизни! Чья любовь сильнее? Конечно, моя, потому что я теряла дорогого человека, я оставалась одна в мире. «Нет. К сожалению, нет», - развел руками главный. Его губы шлепались одна об другую, словно сырые оладьи. Они брезгливо изгибались, как будто он хотел сказать что-то тривиальное о преходящем всего сущего. Но он не знал, что любовь убивает. Он не знал, что любовь безжалостна. Он не знал, что теперь никогда, до конца своей жизни, он не выпустит из рук маленькую черную телефонную трубку. Он всю оставшуюся жизнь будет тыкать онемевшими пальцами в податливые подушечки с написанными на них цифрами и просить лекарство. Но просить его не для чужого человека, а для себя. Он не будет знать, что давно сел аккумулятор, что изменились телефонные номера и названия лекарств. Его слабый возглас «помогите» слышали лишь сухие мухи, проснувшиеся в ту раннюю весну и вновь заснувшие осенью и так и оставшиеся лежать черными крылатыми мумиями. Его пустые глаза тоже высохли. Голый череп обрамляло несколько белых волос, скорее напоминавших неснятый скальп, нежели нимб. Его пальцы, ставшие костями скелета, все нажимали кнопки, голос шелестел, словно сухая трава.
Я позвонила самому главному врачу города. И он откликнулся. Он сам доставил лекарство в больницу через час после моего звонка. Он жил потом вечно, этот добрый человек. Он жил вечно и никогда не старел. Умирали люди вокруг него, менялся мир – а он жил, чтобы делать добро незнакомым людям. Правда, он потерял семью в закономерном течении времени. Но где гарантия, что этого не случилось бы, если б он старел естественно?
Я прибежала в больницу, где лежал тот, ради которого я готова была на все, лишь бы не остаться одной. «Поторопись», - мрачно сказала мне заместитель главного врача. «Что Вы сказали? – ошалело спросила я. – Ему же достали лекарство!» «Поторопись», - повторила она. Губная помада змеилась по морщинам, убегавшим от ее губ к щекам и подбородку. Я знала, что теперь она навсегда останется сидеть за своим столом, сложив руки на калькуляторе. А морщины, углубившись, превратятся в черные щели, забитые сукровицей, похожей на губную помаду. Большие желтые зубы будут торчать в разные стороны. Глаза потускнеют, как две свинцовые пластинки. Халат почти развалится от ветхости. Но из последних сил шепчет она единственное слово: «Поторопись».
Но мой любимый человек еще был очень слаб. Я верила в его судьбу, я знала, что он будет жить. В эти минуты я по-настоящему любила его. Я не спала ночами. И в темноте светился тонкий нефритовый луч, соединяющий меня и его умирающую душу. Я чувствовала, что теряю силы, но я ощущала, что мои силы входят в него. Еще не видно было явных признаков выздоровления, но я видела, скорее, догадывалась, что он оживает. Я любила его.
А знакомые звонили мне домой, с сочувствием рыдали в трубку, словно я похоронила своего любимого человека, советовали мне держаться и тут же забывали обо мне. «Так ему уже можно жирный бульон?» – назойливо вопрошала одна из них. Я повесила трубку, не дослушав до конца ее вопрос. Но я знала, что до конца жизни она будет хлебать и хлебать свой жирный бульон. Он зальет ей желудок, набьется в легкие, она уже не сможет дышать, потому что застывший бульон буквально будет стоять в горле, - но снова и снова она зачерпывает лож-кой жирный бульон и пропихивает его в рот, и пытается проглотить. А он тонкими струйками, похожими на гной, вытекает из ее глаз, ушей и носа.
Я выходила на улицу, но и там знакомые, готовые превратиться в похоронную толпу и ждущие этого, тоже советовали держаться. «За что?» – хотела крикнуть я. Но я – любила. Я любила его, моего родного человека. Я должна была беречь силы для него.
У назойливых знакомых отнимались языки, выпадали зубы, закрывались глаза… А я каждую ночь видела, как нефритовый луч становится все ярче, все увереннее.
…Он выздоровел. Но мы не были счастливы. Я теперь не любила его. Зачем? Он был жив. Все было хорошо. Я в безопасности. А он и вообще никогда не любил меня. Он звонил главному врачу, заместителю, своим знакомым и удивлялся, что они говорят что-то невнятное. И еще он не мог понять, что за нефритовое пятнышко появилось у него с левой стороны груди, рядом с сердцем. Я узнала об этом пятнышке через общих знакомых. Мы больше никогда не были вместе. Жил он долго и счастливо. У него была жена, был новый дом, а также красивая машина и много денег. А мне он сказал: «Ты не умеешь любить».
С тех пор прошло много лет. А я так и не могу понять: неужели любовь в самом деле убивает ВСЁ?
Сноска для самых непосвященных: Стивен Кинг – величайший писатель современности. :))