Старик Яхве тихо радовался, наблюдая за жизнью, созданной его могучей волей и неутомимым трудом. Однако радость его омрачалась действиями некоторых язычников. Дело было даже и не в том, что никак не могли они научиться жить по его заветом, беда заключалась в том, что они и знать не хотели никаких заветов, да и самого Яхве не признавали, а сотворяли себе кумиров и идолищ, и им поклонялись.
«Сына пошлю побеседовать с ними» - решил Старик.
- Ежи, сынок… Поговорить бы надо, - просительно пробормотал он.
Старик как бы стеснялся сына, потому что не желал оказывать на Него давление. Он знал за собой тот грех (если в данном случае это слово применимо) – властный голос и менторский тон. Да ведь и было отчего этому голосу быть! Простителен менторский тон Богу, а не простителен Божий тон ментору.
- Ешува, хочу послать тебя на Землю, - сказал Старик. – Посети мой народ, отврати их от погибели, а? Тебе ведь не трудно, Иешу?
- Конечно… - проворчал Сын. – Мне никогда не трудно. Даже если бы и трудно было – в этом ли дело? Надо, значит, спущусь. Моё дело - выполнять.
- Что ты такое говоришь? – встревожился Старик. – Ёжинька, сынок, разве я тебя чем-нибудь обидел?
- Начинаю подозревать, что я – не твой сын, – сердито буркнул Сын. – Пашу, как ишак, вся работа сваливается на меня, а лавры все тебе! Добро бы, ты занимался своим народом. Хотя бы им – я уж не говорю про всю Твердь.
- Как же я им не занимаюсь, Ежи? Да разве можно? Если я не буду им заниматься, то ведь и народа такого может не стать – смешается с другими, ассимилирует, рассеется по Земле. Они у меня такие непоседы! Если за ними не присматривать – разбегутся, расползутся, и не будет любимой моему сердцу страны избранной! Что ты! Я ведь смотрю за ними, больше, чем за всеми остальными.
- Полно, Отец! Да ты и имена их уже не знаешь. Чаяния их до тебя не доходят. На молитвы не отвечаешь. Погода от рук отбилась. Раньше посылал им плоды и благодеяния свои, манну, огонь и свет. А теперь всё на самотёк пустил. Хоть бы казни египетские – и то напоминание, забота о вере, следственно и о душе. Так нет – в тебя уже и верить перестали!
- Ты сгущаешь краски, Сынок! Ты не справедлив!
- Сгущаю? В храме торгуют! Блуд повсюду, измена, предательство, разврат, пагуба, стяжательство и мздоимство. Убийство и казни распространены шире воровства, воровство – шире клеветы, клевета – шире наушничества, наушничество – шире шпионства, а шпионство заменяет все прочие отношения между людьми.
- Всё не столь уж страшно, как ты рисуешь, – примирительно сказал Старик. – Тебе все видится в преувеличенном свете, это юношеское, это пройдёт, я сам таким был. До сих пор стыжусь Содома и Гоморры. За что покарал Я два города, когда остальные оказались ничуть не хуже, да, стало быть, и те два были не так плохи. А про потоп как вспомню, так и до сих пор ночами не сплю потом. Стыдно. И тут Ты еще попрекаешь! Не ожидал… От кровинушки моей, удар в самое сердце.
- Правду не хочешь слушать, - упрямо повторял Сын. – А ведь говорят, что опираться можно лишь на то, что сопротивляется. Если Я не буду с Тобой спорить, буду лишь соглашаться с Тобой, то ведь и все остальные будут только славить Тебя и поклоняться! Надо ли Тебе это?
- Сынок, Ты прав, конечно, Я должен быть терпелив и восприимчив к Твоим критическим замечаниям, но и Ты будь снисходителен к Старику. Есть правда горькая, но целительная, такую услышать полезно. Есть правда, смешанная с кривдой. На такую можно возразить, ответить, спорить можно и должно. Но бывает такая кривда, что и правды-то в ней нет, или только на полушку. Так и спорить с такой не хочется – махнешь лишь рукой. «И Господь с вами», скажешь, да и забудешь, что Сам Себя оставил им, да и не скажешь вовсе, а только подумаешь. Чем нелепее обвинение, Сынок, тем труднее спорить с ним, да и не хочется, нет ни душевных сил, ни желания.
- Если немощен, так иди на покой. Итак ведь давно уже Я за всем вынужден следить, на мне всё, а от Тебя никакого проку. Только мешаешь всему и любопытством своим досаждаешь…
- Был ли Ты со мной, когда я Мир создавал в шесть дней? Справился ли Ты хоть раз со своими делами Так хорошо, чтобы Я Тебе Мои дела доверить мог? Сын мой! За что Ты честишь меня? Помнишь, как Фаэтон отцовской коляской брался управлять? Ведь я люблю Тебя, и берегу от непомерного бремени! Ведь этот Мир – он для Тебя Мной создан, и Я одного лишь желаю, чтоб Ты поскорее смог Сам управлять им, да и Я тогда уж на покой мог бы спокойно удалиться. Но почему Ты не сказал мне Сам о Своем недовольстве? Если считаешь, что всё так плохо, почему выждал Ты момент, когда Я к Тебе с просьбой обратился, чтобы Меня так незаслуженно обижать? Разве по отношению к Тебе Я виноват хоть в чем-то? Был ли случай, чтобы Ты пришел ко Мне с просьбой, и чтобы Я отказал Тебе? Был ли случай, чтобы Ты пришел с предложением, и Я не внял ему? Было ли, чтобы Я кто-то из моих заслужил бы Твой упрек, и раньше, чем Ты это почувствовал, Я Сам первый всё исправил, уладил, да и повинился перед Тобой за них?
- Власть твоя, Отче, а потому Ты меня не слушаешь, не понимаешь, да и не можешь понять…
- Да ведь слушаю Я Тебя, Сыне! Говори, говори, чем Ты не доволен, да уж только не обижай без причины, а скажи, что хочешь Ты от меня?
- Не хочу. Сам знаешь. Нечего мне говорить, если Ты считаешь, что прав. А только нет у Тебя заботы ни обо мне, ни о Мире, ни о народе избранном. Одни слова.
- Вот так… Вот она – благодарность сыновья… Ведь Я видел Свой долг в том, чтобы не мешать Тебе, дать Тебе все возможности, и не связывать Тебя лишними обязанностями. Да и никому в целом Мире Я стараюсь не мешать. В этом – высшая мудрость, поверь. Я даю возможности, Я открываю простор деятельности, а Ты упрекаешь Меня тем, что Я не руковожу? Не властвую? Отсутствие тирании – разве это не достаточно хороший способ руководства? Только Тебе ведь не с чем сравнивать! Пусть так. Пусть лучше Чадо Мое бранит Меня за то добро, которое Я сделал Ему, не ведая того зла, которое Я от Него отвел, нежели вкусит зла. Уж лучше подвергаться незаслуженной хуле, чем заслуженной… Вспомни только, Сын Мой, что ведь Я не подотчетен Тебе. Вспомни, что Ты Мне не обязан повиноваться только лишь потому, что Я этого не желаю, тогда как Я тебе не ответчик, безотносительно того, желаешь Ты этого, или не желаешь. Не Ты надо Мной, но равны Мы, потому лишь, что Я над Тобой, но Ты мне – как моё второе Я, как Я Сам, и Я не захотел быть Над тобой, а сделал Тебя равным. Одного лишь не могу – передать Тебе Мой опыт горький, Мои думы тяжкие, Мои седины белоснежные и Мою власть над Тобой, как плоть от плоти Моей. И это Ты Мне ставишь в упрёк? Иди. Ступай же вниз, на Землю! Хотел было Я просить Тебя спуститься к народу Моему, а мог бы и велеть. Теперь же – низвергаю.
* * *
И очутился Сын на Земле.
И понял Он всю глубину неправоты своей.
И вопиял Он к Отцу.
И Отец заткнул уши, и не слышал Его, и закрыл глаза, и не видел Его.
И много зла тогда творилось на Земле Его.
И Сын много слез пролил.
И лил их не за обиды от людей, а от обиды за людей.
И легко прощал он блуд, воровство, безбожие и другие мелкие грехи, ибо сам нес в Своем сердце тяжесть раскаяния за другой грех, более тяжкий, как Ему представлялось…
И чада Господни, которых не слышал Он, схватили Сына, и потащили на Голгофу, и распяли Его, и давали пить уксус, и надсмехались над ним.
И душа Сына отлетела.
И содрогнулся Мир.
И отверз Отец глаза свои, и отворил уши Свои, и простер длань свою к Сыну, и взял к Себе.
Ибо попустительством Отцовым, неведением Своим допустил Он такое зло.
Ибо неведенье не могло охватить Его иначе, как по Его собственному желанию.
Ибо желал Он оставаться в неведении, так горька ему была правда о Сыне Своем.
Ибо яд ехидны и всех змей, тарантулов, варанов и медуз мог бы Он выпить единым махом, и не причинили бы они Ему никакого вреда.
Но яд слов Сыновних истрепал Его душу, закрыл Его глаза, заткнул Его уши и охладил Его сердце на тридцать лет и три года и еще три месяца и три дня…
А Сатана, кто настраивал Сына против Отца, он же вливал отраву в сердце Ученика, настраивая его против Учителя. И как Сын бунтовал против Отца, так и Ученик бунтовал против Учителя.
Но Отец простил Сына и взял к себе. Ибо не ведал Он такого греха за собой, чист был, и прощал такой грех легко.
И сказал Отец: «Теперь тебе уступаю Мир мой, ибо Ты изведал боль за него, и стал мудрее и сильнее, и вынесешь теперь эту ношу».
Так простил Отец Сына. И так мог бы простить Учитель Ученика. Но Учитель не простил Ученика, и не взял его к себе, и не отдал Своего ему.
Ибо Учитель Сам знал ту бездну, ту глубину, ту пропасть, в которую низвергается Ученик, поднявший руку на Учителя, или Сын, восстающий против Отца, знал по собственному горькому опыту.
Знал, и ужасался.