НАДЕЖА НАША…
Под копытами чистым, рождественским звоном тенькает ледок. Крепкий мороз с ночи придавил. На время разогнал хмарь. Небо высокое. Празднично-синее. Ни облачка. Вокруг занесенная снегом степь. Строчки заячьих следов. Ветерок с одинокого кургана пыль белую сметает. Никого вокруг. Воля.
Взлететь бы. Порадоваться предвкушению родного тепла. Чтоб душа зазвенела. Заискрилась как наст под лучами солнца. А в ней пусто. На крылья налипла грязь. Тихо окрест. А в ушах еще гремит. Кричит. Скрежещет. Впереди петли дороги до серого горизонта. А перед глазами все мелькают тени. Искаженные, будто не людские, лица. Короткие взблески стали. Вспышки выстрелов. Пальцы перебирают задубевшие поводья. Сами собой сжимаются. Вспоминают теплую ребристую рукоять шашки. Липкую от крови.
Сжаты сухие губы. Гордо поднят подбородок. А плечи безвольно опущены. Победа? Вроде бы. Живой остался. Разве плохо? Нет. Домой едешь. Радуйся! Да. Радость-то какая.
Почитай уж год не был Тимофей Лебедев в родной станице. Все вокруг да около кружил. Война желаний не спрашивает. Горячий, злой ее вихорь далеко занести может. А то и прахом развеять. Тем прахом ему рыжий чуб припорошило. Глаза из голубых серыми сделало. Холодными. Злыми. Раньше он на мир глядел открыто. С усмешкой. Теперь же щурился. Настороженно. Из-под отмеченной шрамом брови. Точно в прорезь прицела. На каждом вздохе смерти ждал. А она все мимо да мимо. Вот, сподобил Господь. Ворочаться. Под самое Рождество.
За что дрались? Да за свое. Так! По своей воле пошли. В шею никто не гнал. Мы под красным флагом. Они под каким-то еще. Сам чорт ногу сломит. Все, навроде, за правду, а флаги разные. Перемешались слова. Мысли. Судьбы. Перекрутились. Исподом вывернулись. Вчера друг другу браты были. Нынче рубались как лютые враги.
На заре друг дружку приметили. Налетели. Лава на лаву. Как с цепи кто спустил. Лихо сошлись. Яро. Никто вспять не повернул. Не уступил. Словно Поля мало. А его на всех хватило. Все успокоились. Угомонились. Кроме него.
И ходил он меж них. Затихших. В лица смотрел. В глаза. Думал. Куда девалась злость? Гордыня. Вера в правду… Ничего. Только покой. Небушко в мутном зраке отражается. Какой-то миг назад как в топке полыхало. Где ж там? И искры не сыскать. Был человек. Осталось мясо в тряпках.
Так то оно так. Да своих не бросишь. Вместе уходили – вместе и вертаться. И плевать на флаги.
Нарубил кустов. Сделал волокушу. Коней споймал, сколь надо было. Не уходили они никуда. Кони. Так и стояли над телами. Берегли.
Собрал он братов-станичников. Уже не «белых» и не «красных». Своих. Как бревна сложил. Укрепил. Да и потащил до дому. К куреням, отцам-матерям, жинкам-детям. Не долгий путь. Верст шесть с небольшим. Рукой дотянуться.
Запел. Глотка заскрипела. Как ворота несмазанные. Лебедь вороном каркнул. Отяжелел древней песней. Чуть не до земли согнуло. А слезы не выжало. Худо.
Кто-то нагонял его. Он слышал, как хрипит лошадь. Чуял, как затаился ее всадник. «Ну, что же ты?», думал Тимофей, «Рубай, чего медлишь?! Не боись, рубай!». Он ждал, когда свистнет клинок. Как рванет тулуп на плече. Ляжет через спину удар. Обожжет. Боль жаром прокатиться вверх по хребту к голове. Затуманит картины детства. Мелькнут они…
Незнакомый хлопчик лет десяти, нахлестывая каурую кобылку, пронесся мимо. Обернулся украдкой. Глаза круглые от страха.
Лебедь засмеялся. «Чей же ты будешь? Что-то не припомню…».
- Да то мой младший, - проговорил Васька Персюк, пристраиваясь рядом у стремени. Показалось. Вот сейчас, как бывало, достанет люльку. Табачку забьет. Закурит да подморгнет. Мол, живем, брат…
- А ты, Василь, чего встал? - проговорил Тимофей, чуть осаживая коня, - я ж тебя утром убил… Лежи уж, горемыка. Почивай в Бозе.
- Та не лежится мене. Вот, везешь ты нас, стал быть, до дому. За то тебе от обчества поклон. Да только дома нету ужо. Припоздали мы все.
- Что мелешь?! Как нету?! Вон, уж дымы видать. Ложися обратно. К вечеру отпоют вас, да схоронят по чести.
- Отпевать некому и хоронить негде, - всхлипнул Персюк, - я на том свете знаешь кого встретил? Неееет. Не знаешь… Батьку твово.
Лебедев оторопел. Вспомнил своего батьку. Седого. Горбоносого. С курчавой бородой и родимым пятном на щеке. И руки его над зыбкой. Широкие. Разбитые трудом. Пахнущие железом и куревом. Казацкой долей. Как тот крестил его спину, провожая с база. Знать бы, что в последний раз…
- А не врешь ты… Хотел сказать «белая стервь», да осекся… брат?
- Мертвые врать не могуть. Нам то без надобностев.
- Кланяться он тебе, Тимофей Михалыч, наказывал, да передать, чтоб, значится, сделал ты доброе дело. Хучь какой приметный камень на могилку ему поставил. Да в той ямине окромя его ишшо, почитай пол станицы лежить. Все знакомцы, да и родня, почитай, вся. И ишшо поп нашенский… Хучь и пьяница был, да служение знал… Так от, братка. Ты уж уважь, исполни завет. Прощевай! Не задерживайся тута. До побачення! Надежа ты наша… Тимофей!
Тимофей! Тимофей!!! Ты што, не слышишь меня, хрыч старый!? А ну, пшел отсюда! Пшел, я говорю!!!
Председатель орал уже минут пять. Лицо его, круглое и щекастое, успело налиться багрянцем. Сжимая пухлые кулаки, он исходил злобой. Запахом пота. И бессилием. Отданный ему два года назад колхоз дышал на ладан, землю частники раскупили, а тут еще этот… местный дурачок. Через каждые сорок дней прикатывает на свиноферму каменную глыбу, ставит аккурат на старые силосные ямы, кланялся ей, и уходит.
«Никакого сладу с ним…», зверел председатель, «…Участковый не трогает. Лыбится, гад, и руками разводит. Тож из местных… Скотина! Антисоветчик!!! Психушка не взяла, мол, у нас своих буйных девать некуда. Договориться с ним… так он немой… И бить толку нет. Боязно. Силища то! И шашку, говорят, на полатях прячет…
Вот ведь каменюка! Веса никак не меньше двух центнеров… думал председатель, пытаясь расшевелить валун. Чтоб убрать его с территории надо опять мужиков просить… Дык не пойдут. Все уж им перекалечены. Возьмутся двигать, а он обязательно кому ногу или еще чего придавит. Трактором, разве что… Соляры жалко… Гнать его через все село…
- Ну зачем!? Зачем опять ты его сюда приволок!? – председатель сделал попытку успокоиться, - ты ж людям работать мешаешь… Свинок последних распугал… Дохнут, ведь… Будь ласка, убери… Ты ведь слышишь меня? Понимаешь?
Юродивый, поклонившись как обычно, повернулся и посмотрел сквозь него. Вдруг, в глазах его промелькнула искра веселья. Председатель в испуге отшатнулся.
Тимофей поднял взгляд к низким облакам. В осеннем небе плыл гусиный караван.
- За мной…, - тихо проговорил он, - То за мной… Пора.
- Ты что это мелешь?! Зачем сел? А ну, встань! Встань!!! Вст…
Злость разом слетела, когда председатель понял, что говорить больше не с кем. Старик, привалившийся к валуну, был мертв.
На том месте ныне пустырь. Неподалеку, уходит в землю, осыпается колхозная свиноферма. Всем, вроде бы, знакомая. Да вот, как-то вдруг, под отскочившей штукатуркой стали угадываться церковные стены. Внутри, кое-где, проступили из-под зеленой краски полустертые, но все-таки лики. Вот как время повернуло. И повернет еще не раз. Но, чтобы не происходило, какие бы вихри не веяли над Полем, на старых силосных ямах будет лежать окатанный веками камень. Никто не вспомнит, к чему он там. Кем поставлен и когда. И, вроде бы как не было ничего. Ни людей. Ни судеб. Ни истории. И нас, стало быть, нет. А так хочется верить, что хотя бы надежа есть. Надежа наша...
Саратов
14.11.2006г.