Совершенно не спала в эту ночь - лгу, лгу, потому что если и не спала, то не спала не совершенно, а несколько часов, неразборчиво, может быть минут двадцать – из сна выбиралась как из могилы, из кущ, тяжелых диких древ с шипами, по каменным тропам бродила, и кажется, сбила ноги. Ноги ослабли. Сейчас вспоминаю путь сюда. Суть пуда. Дорога скушная, промозглая, элеваторы, пыль, какие-то тростники. Не хотелось в эту явь, в эту промозглость, но я могу, я железная, я выдержу… Так двигаться всегда – идти по собственным следам … Мы выехали, я смотрела в окно. Занавеска пахла пылью. Все время хотелось есть – может быть потому, что проходили разносчицы с лимонадом и орехами - так, кажется, и сто лет будут носить - в плетеных корзинах. Обязательно в вагоне плачущий ребенок. Мальчик, свесив с верхней полки руку, со скуки пощелкивал пальцами и смотрел вниз, повторял таблицу умножения. Пряники – раки – вареная кукуруза. Чем дальше на юг – тем больше элеваторов. Дерматин сидений, приторный, липкий, как сливовая кожура. Косой дождь за окном. Любая статейка становится интересной. Мужчина с ногами лежит на полке, читает газету. Сказал мне, что в Тарусе решено поставить памятник Цветаевой. Вот и вечер уже. Оранжевыми становятся облака. Орел. Подъезжаем со скрипом. Все больше востроносых украинок. Ночью поднимали пограничники или таможенники – дважды: в два и в четыре. Шлепали печатями на переборках, на иммиграционных листках. Чем будут заниматься эти люди, когда отменят границы? Снова много элеваторов и ни одного Дон Кихота. Утром ходили менялы и свидетели Иеговы. Стояли в степи, слышалось, как кричат петухи. Джанкой. Но до этого ночью: Харьков встретил красными горящими буквами, очень немилостивыми, если вдуматься: Nemiroff. Пирамидальные тополя, перевернутые ширинки. Мужчина встал с вмятиной через все лицо, как от саблевого удара.
Не спала всю ночь, вспоминала хоспис на улице Докукина, свое отделение, заиндевевшее окно, соседку, от которой остались только кости. У таксиста пахло в салоне чем-то кулинарным, ванилью наверное, мы ехали через Бахчисарай, хорошо что не через перевал, сердце бы не выдержало. На обочинах автомобили, багажники набиты фруктами и накрыты ватными одеялами. Таксист жаловался на Юлию, из-за которой подорожал бензин. Свиная вырезка, сказал, теперь стоит на рынке 5 долларов. Страшно было, когда обгоняли бензовоз, на котором было написано: ВОГНЕНЕБЕСПЕЧНО. Встретилась глазами с кошкой возле Оползневого, видела на обочине мак.
Приехали. Комнатка большая, чистая, белые стены, на кровати зеркало, надо повесить. Две сдвинутые кровати, пол – крашеный оргалит, стены белые с очень тонкими трещинами, треугольный столик на трех ножках, накрытый рогожкой с изображением зеленой мутной солончаковой стены, на которой оранжевые язычки свечей-канделябров. На столике Жюль Верн, Ерофеев, “Русская вещь”, косметичка в форме ракушки, поплавок оранжево-синий, баночка влажных салфеток. На подоконнике - банка воды с надписью ручкой на эмалевой крышке “Медовый спас. 14.08.99”, водки бутылка – “Смирновъ”, спрей “Garnier”, соль в баночке для приправ “White pepper”, мужской одеколон “Joe Sorrento”, масло для быстрого загара, ваза с сухостоем, в которую напихали для устойчивости скомканную бумагу. Сейчас вечер. Все как будто не менялось со времени, когда я была здесь. Я сняла с побеленной стены кувшинчик на шнурке, заполнила ментоловым маслом и повесила на шею. И легла мучить своее воображение…
Утром поехала в симеизский поселок закупать еду (в маршрутке – парень в плавках с ластами подмышкой. Откуда он доставал деньги?). Вышла на верхнюю точку. Автобусная площадка, рынок, квелые собачки, ступенчатые плиты стен, за оградой мужик как-то по-рыбацки лихо штопает матрас. Полная женщина, присев на карниз, как на бортик бильярда, поливает из шланга нижний сад. Заглянула к Н-ым - оказывается, они были в июле. Пока разговаривала с соседкой, заскрипел мосток над головами – жильцы второго этажа вышли из комнаты на улицу. А перед этим: стучу в дверь, сразу сбоку подлетает тявка и почему-то замолкает, тишина опять. Через форточку перекинуто детское полотенце. Еще раз стучу. На мосток, перекинутый со второго этажа, выходит быстро выцветшая женщина и одновременно вываливается на подоконник сонная розовая голова, - все это убирается, когда наконец появляется соседка. Н-ых нет. Вернулась в поселок без ног от усталости.
Еще ночь. Повадились заходить во двор Барби, Джек лает постоянно, а то из кухни завоет кот, как запертый в камере вор. Столько интересных лиц вспоминается из поезда… Та чудная женщина в косом платье-комбинации, профиль поворачивала как птица и кажется видела все – и то, что я за ней наблюдаю.
Здесь отдыхает Загир, восточный, с торсом, 44-х лет, плечи не очень широкие, но спина богатырская, трапециевидная. Пообещал научить играть в нарды.
На следующий день - в Севастополь, с женой Загира Аллой. Поднявшись в Симеизе на верхнюю дорогу, голосовали прилично, сели в малолитражку. В город приехали на автовокзал, объехав Южную бухту. Адмиралтейства кругом. У касс автовокзала вентиляторы на потолках, диковинная сейчас штука, гоняют душный воздух. Через вокзал скверами дошли до Графского причала и сели на прогулочный корабль, шхуну насквозь деревянную. Улица Д. Ульянова привела нас в Херсонес. И - улица Древняя; вход 7 гривен. Песчаная земля, пляж возле раскопок. Новый храм в византийском стиле. Сооружения 6-х веков, в периметрах сношенных фундаментов – разбитые бутылки. Купила образчик античной монеты и в щели стены видела притаившегося мотылька. Возвращались обратно под ночь, молнии сверкали безостановочно и так ярко, что были видны в цвете зелень луга, серые камни и багряные августовские кустарники. Не люциферовым – люминесцентным светом заполненные котлованы. Так и мой – отравленный мозг, гложет червяк. Такие же мечутся молнии ночью в голове, когда мозг бурлит, как болотная жижа, вспыхивают огни, лопаются пузыри и токсины будят сознание. Виделся мне, когда я не спала, какой-то гардемарин.
Пирогов впервые применил в севастопольской войне наркоз и гипс. Придумал даже в гангренозную рану запускать опарыша, чтобы он выедал гниль. Оборонительная крепость стала филиалом МГУ. Дельфины, обученные убивать шприцом аквалангистов. Тральщики. Корабль размагничивания (опутывающий железными канатами другой корабль и снимающий статическое электричество), корабли радиолокационные, противолодочные. Купалась у памятника погибших кораблям.
На Булке сегодня были В., К., Нина – бледная, под бледным зонтиком с синими спицами. Под солнцем синие чернила на бумаге кажутся черными.
Двор: в черном проеме конуры – золотистая мошкара; смуглый парень, поднимаясь по лестнице, косится на виноградную гроздь, у забора стоит тележка об одном колесе, муравьи облепили расплавленную карамель, в спущенной чаше бассейна уборщик подметает листья.
Стоит синий таз с замоченным бельем, кто-то у Грейнеров - высокие звуки – добирает ложкой первое, и – низкие звуки – снимает с плиты сковородку со вторым. Стеклянный колпак лампы, висящий у веранды, с чаинками комаров на дне. День бежит неустанно, возле ярко-зеленого детского пистолета приземлился шмель. Из комнаты вышел Загир, немного заспанный, заглянул на кухню, морщась, пыхая сигарой, и видимо навонял там дымом, потому что был изгнан криком и удалился вовсе, “восвоявсе”. Затарахтел телефон – кто-то набирает номер из комнаты. Уборщик начал наливать бассейн.
“Добрый день”, - говорят на юге. Могут поправить: “Добрый вечер” - так становится ясно, кто во сколько встает.
Чад распространяется из-под крышки кастрюли – Клара Ивановна варит Джеку кашу из старых костей. Джек походил вокруг да около и плюхнулся боком в пыль. Все замерло опять.
Что я увидела, когда спустилась к морю? Я увидела ворон.
Ввечеру собрались на веранде коммерсанты из Киева. Истеблишмент. Ели, жаловались на властей, гладили наглые животы. Налоги, таможенные пошлины, льготы… С ними сидела девушка, работающая у них “деловодом” – делопроизводителем, за 60$. Обеспечивает себя в мелочах. Татуировки на крестце. Я ушла в нашу комнату, легла на кровать. Посмотрела – подумала: кому я нужна? За столом разговор (“Сколько можно воровать?”) я так исхудала (“Юзефович отменил ГАИ”, “Nато в Феодосии”), что словно смятое платье бросили на пустую постель. Коммерсанты тряслись от смеха.
Днем после моря вынырнула на рынок. Сонные продавщицы. Кульки с разноцветными цукатами. Похожий на подкову крысиный капкан. Cоленья, баклажаны, сыры, большой пучок зелени стоит гривню. Прямо на асфальте, на расстеленных газетах, початки кукурузы. Из цветов - гереберы за 10 грн. Кедровые орешки в меду, помидоры “бычье сердце”, дыня “азиатская”. Торговцы – молодая пара: украинка и юный татарин с будто накрашенными ресницами, бледный и с румянцем, чернявый. Жена ногтем снимает с картошки кожуру, под кожурой крахмальная белизна. Фарш на можжевеловых блюдах. ”Ананасовые” абрикосы на базаре хотел всучить азергут, но абрикосы даже не Крымские – из Цурюпинска, что ли, или степные: рыжие. Сосиски: сливочные, телячьи. Цены как в Москве. Дороже только питье. Колбасы сухие-полусухие, курджума – 35 грн.
Ночью поехали в Чуфут – Кале в ресторан, здесь они все с греческими или татарскими именами. Прислуживала душманка с теми самыми как оливы глазами, плавающими в сперме. Ствол кипариса, высохший как гобелен, как выжатая пересохшая половая тряпка. Начался легкий озноб из-за саднящей солнечной отдачи на коже, больно даже на подступах к промежности – все эти стринги. Таксист рассказал, что киевский министр транспорта покончил с собой – два выстрела в голову. Ночью шли по дороге, натерла ноги, не подумала взять с собой следки, так и шандыбала на шпильках, видела… сколько кроватей в ханском дворце! …освещенные луной облака, как китовые ребра.
Читала какого-то автора, “Козленка в молоке”: “Гремящая и все быстрее мелькающая зеленая стена поезда вдруг оборвалась, и мое тело, подхваченное какой-то мгновенной невесомостью, шатнулось к обрыву платформы, вниз – к призывно гудевшим рельсам”. Между двумя гигантскими вениками кипарисов болталась на проводе тарелка фонаря, как средневековая немецкая шляпа, выросшая из колпака, с высокой тульей.
Местные женщины здесь аферистического вида. Мужчины самодовольные, с узкими губами, оплывшими фигурами. Суетливые. Я избегаю тактильных взглядов. Встретился по дороге на рынок мальчик лет девяти с мешком пустых бутылок. Поздоровался, попросил пятьдесят копеек.
На море - со светлыми усиками и дряблой женой - рассказывал, как в 89-м в Севастополе развалился на три части сухогруз. Снова вернулась к “Козленку”. “Нежные бабочки с призывно курчавыми подбрюшьями”. Это “призывно”, второе во всем романе – какое-то школярство, бабское слово, ничего не скажешь. Вообще словечки: призывный, кудлатый, неспешный – из лексикона институток.
Никого не смущает здесь мокрое платье, хотя под вечер одеваются тщательно. На дороге девушка подняла подол и показала своему парню загар на ногах. Из поколения Лолит. Сколько осталось жить? Сегодня опять была на рынке, вернуться хотела незнакомой дорогой и забрела в трущобы. Эти дома, в квартиры которых попадаешь через опоясывающие балконы. На домах листовки с объявлениями: о Престольном празднике, пространное описание пропавшего японского хина, выпускного платья – “длинного, пышного, с корсетом, 300 грн”. Забрела на пункт стеклотары, куда направлялся тот мальчик.
В столовой пюре с ямками-бумерангами, сделанными ложкой, заполненные желтым маслом. Рецепт приготовления раков подслушала: 15 минут варить, 45 минут держать в остывающей воде.
Ключ в Воронцовском парке – такой холодный, словно только что размороженный лед. Земляничное дерево – бесстыдница, с корой земляничного цвета. Палиндромическое звучание слова Симеиз. Кавказское: Кацевели.
Спустилась ночь, хозяйка во дворе с фонариком снимает с веревок белье. Утро. Завтрак в столовой. Когда стоишь в столовой в очереди, двигая поднос по двум направляющим, и думаешь, что же запихали в запеканку (там выглядывает вермишель), - жизнь останавливается. Еще к вечеру стала видной паутина на дубовых ветках и мошкара, утомленная музыка над побережьем, бранятся чайки. Русская Ривьера, Русская Греция.
Садовница распускает веером струю из шланга. Двухлетняя Катя бандитского вида. Подушки, набитые шелухой гречихи.
Загир рассказывал про безопасный маршрут: вместо Грозного – через Кизляр. Смотрела на восходящую луну – сидели в ресторане на смотровой площадке. Сначала не понимала, полностью она показалась или нет - потому что море зеркалит, и лик ее сохраняется, к одинадцати часам она не только всплывает - спокойным светом освещает все вокруг. Очень орала музыка. Повар вышел и извинился перед нами. На нардах – лезгинка. (Лезгинка, объяснил Загир, разная: грузинская, армянская, осетинская, но самая правильная – дагестанская, правильная и сложная как нижний брэйк.) Нарды – на Кавказе – “Шеш-беш” - "длинные" и "короткие".
- Что такое “джага-джага”?
- Помнишь коронное телодвижение Джексона? Это оно и есть.
Утром солнце в глаза. Клара Ивановна метет двор. Взяли на море арбуз. Загир – аварец-андиец. В Киеве наладил производство и торговлю детской обувью. Рассказывал про мокасины. Сегодня цвет у моря черный, погасший. Пили Каберне завода “Магарач” из стаканов, изобретенных Верой Мухиной – граненых. На море видела: заполненные солнцем поймы Ай-Петри. Белые хатки с красными крышами, затерянные на склонах в гущах деревьев.
С катера спустили на воду шлюпку. Смуглый юноша с терракотовыми сосками. Осыпавшийся, словно надкусанный холм с ровными линиями наслоений. Длинная баржа, ползущая по горизонту. Чем отличаются бакланы от чаек? – тем, что едят падаль.
Клара Ивановна приготовила “сельский супчик” - с бараниной, половинками лука, многогранными пластинками морковными, крупными картофелинами. Мясо между ребрышками сжалось, косточки все повылезали, есть было приятно. После обеда сели пить кофе.
Девушка, худенькая до такой степени, что при ходьбе трепещут жгутики на
внутренней стороне бедер.
Прилепленные к склону как скворечники домики. Алла рассказала мне правду о рассольнике. А Загир - как в одном чеченском селе жители приготовили для Гитлера белого коня.
Детей наконец кто-нибудь отправляет в сад и том среди них устраивает состязания. Отдыхающие со скуки спускаются к ним. Такова курортная жизнь – бежать людей и бежать к людям. Скука может начаться сразу после обеда – невообразимая, смертная; ибо нет на юге сумерек – длиться скука может бесконечно, до звезд, а после обеда – все звуки муторные и скучные: рев скутеров на волнах, шлепанье по ступенькам лестницы парнишки в сланцах…
Сердце у Крыма эклектичное, многожелудочное. Сижу в кресле, перекинув ноги, слушаю реплики из сада, грудь дышит, как кажется, в одном размере с морем, Клара Ивановна выдвинула на кухне ящик и сейчас вернулась во двор к рукомойнику и плещет вилками. Повсюду по двору разбросаны полусдутые засыпанные хвоей матрасы – морские, ультрамариновые.
Инкерманский монастырь: черепа и надпись “Мы были такими же, как вы. И вы будете такими как мы”. Завтра вечером будет баранья нога. Мужчины возвращаются после политических баталий раздражительные и обессиленные.
Машины, парк разнообразный: Daewoo, кабриолет Загира маленький спортивный. Audi в гараже: приехали оранжевые мальчики.
Набережная приятная. Очень хорошо: пошла отстройка частных гостиниц, занавесочки на окнах, гаражи. Горисполком поставил в Алуште шлагбаумы.
Начался дождь, а сперва почернело небо и стало холодно. Чтобы обождать его со смыслом, заглянули в парикмахерскую, и мастер сразу пригласил в кресло. Как стриг меня старик-парикмахер, меня никогда не стригли. Я сказала Загиру, чтобы и он побрился, но старик сказал, что рады бы, но не бреют из-за СПИДа.
Сейчас сижу на Булке, вспенился у ног девятый вал; разожгли дома мангал, можжевеловый дым стелется вниз до конуры Джека, собрались приготовить пресловутую баранью ногу в фольге в углях, пляж пустой, чайки роятся и слышны взвизги, холодный ветерок пронесся, как же звали ту распростертую рыбину на рынке, которой торговал еще один старик-грузин, с ним поцапался Загир, уже зажглись в Алупке огоньки и редкие клочья облаков, черные, как будто дизельные, спускаются по склону гор на розовый горизонт. Тело в катышках от полотенца, поверхность моря – еще чуть-чуть – и медь.
Плавала с маской, медузы в воде оказались фиолетовыми.
Бычий загривок Загира; ананасовые абрикосы, белые и сиреневые гладиолусы стоят на веранде (был спор: ставить ли их на холодильник – конечно, ставить не надо было: они как парусы и ветер из заваливает).
За обедом в столовой. Девушка, с бровями дикой дугой, зашла в шортах; христианин с тяжелым взглядом, закоченевшей бородой и пятерыми детьми. За столами – лица красные, все в полуденноё одури подпирают головы ладонями, по скатертям ползают черные жуки, не успевшие убрать белые подкрылья. Алла рассказывала про восточных женщин, которые не моются в дороге, что в деревнях не гладят белье: складывают его и садятся на него. Таким манером когда-то делали проводницы, когда не было упакованного еще белья: выбирают почище, окропляют водичкой и сидят на стопках.
- Тебя Загир научил в нарды играть?
- Что ты, лапочка, я сама научилась. Я работала в проектном институте.
Нарды пахнут лаком. Фишки переставляют вкруговую. 15 фишек с каждой стороны. Главное уйти от “марса”. На перстне Загира сверкает бриллиантовая крошка. Кубики называются “зары” (“крутить зары”). “Марс” - невозможность, выясненная еще в начале игры, продвижения вперед. Проиграла одну гривну. Загир во время игры сказал, что у меня перекручена лямка на топике. Смотрел напряженным глазом. Циркуляция черных и белых фишек: на крышке у нард: лезгинка: джигит и Фатима. Катя приходит такая вся деловая, мальчишки ее гоняют, венчик светлых волос на макушке.
Как устроена игральная кость? Почему против 6 – 1? Тархун, произрастающий в Армении, могущий расти в Крыму, встретила в салате. Он продается и на рынке в Москве, у Лосиноостровской.
На оранжевой майке Загира: “Pull me out from inside”. На столе в конце застолья: коньяк Закарпатьский, Справжнiй пломбiр, лимоны, конфеты, персики, горiлка “Хортиця” (Алла на терке терла шоколад в чашки с мороженным стругала), вода минеральная. Баранью ногу обмазала горчицей, завернула в фольгу, закопала в угли…
На совершенно вертикальной ветке кипариса все упражняются как на турнике. Ветка засохшая, но стойкая. Мотылек бегает вокруг тарелки фонаря на черном небе.
Утром было тоскливо, очень тоскливо от какой-то непригодности своей; все пошли на море, а я долго отмывала свою чашку от кофе, вымыла дыню, сейчас ее понесу.
Совершенно не спала в эту ночь. В школе мне говорили – не пиши “рассвет”, если не помнишь сколько там “с”, пиши “утро”. И теперь утро… Сижу в своем любимом черном кресле во дворе. Любимом – потому, что кресло единственное.
Алла отказала мне парео под цвет моего купальника – оранжевый.
На море пила пиво (принес Загир). “Стела Артуа” в черных баночках и золотистым торцом. На игровом поле нард – орел со змеей на камне. Хорошо, что вчера не пила Мартини.
Разгадываю кроссворд: форма каблука: рюмка. Синие водоросли, зеленые водоросли, красные водоросли. Жарко; ныряешь в море – дым в волосах. Элла спустилась в воду под лопушком, в белой панаме. Дети перекрикиваются с камней. Тихо встала яхта. Дно смутное. Алла обе и Элла обтирались водорослями, делали в воде упражнения, но я так не могу. Что-то есть в этом неприятное, когда человек механически двигает чреслами. В водорослях, рассказывал мужчина, вся таблица, это очень полезно. Не знаю, как таблица, но массаж классный – так дерет кожу.
От обеденной слабости вновь погрузилась в кресло. Вспомнила сардонический рот старика парикмахера. Обыденная слабость.
Соус в хинкали: чеснока нужно класть до бешенства.
Февраль – лютий, октябрь - жовень, ноябрь - листопад, май – травень, июнь - червень: все краснеет в природе - малина, клубника. Июнь – липень, (“липа”, от липового цвета).
16 граней насчитала на мухинском стакане.
Нос, отдельно повисший в воздухе, у Загира.
Услышала за спиной про себя: “пигалица”.
Высохшие косточки персиков на скатерти на столе.
Вылезла мимическая морщина на лбу.
На Булке утром: туземки, грациозные и в то же время угловатые, спускаются в воду, часто не снимая парео. Парень вышел в шортах, ставших прозрачными, из моря. Вывалились наружу карманы – слоновьи уши. В газетах пишут, что самые красивые ягодицы у Дженнифер Лопес. Застраховала их на миллион долларов.
Он уехал. На море разговаривают о сериальчиках.
Не спала сегодня после полудня, встала раскаленной, локтем во сне ударилась в стену – гипсокартон. Грезился мне старик-парикмахер, выражение старательности на его губах, переходящее в выражение брезгливости. Сегодня на море очень много стрекоз, пролетел один голубь. Стало жалко медуз. Все называют их простейшими, но у меня к ним мучительный интерес. Зачем они сокращаются? Они как сгущенный эфир. Зачем их называют зонтиками или студнем? Это совершенные существа.
Прыгаю в воду не раздумывая. Режущие глаз блики на волнах. Нижние желтые листья юкки, цветом блеклые как банановая кожура.
Волнение на море; на Плоском сидит похожая на пингвина гагара.
Где-то рядом, под самым кажется ухом, слышится песня одинокой струшки-соседки: “Колы смэрть прийшла, менэ нэ було дома, я сидила за столом коло самогона”.
Смысл "длинных" нард – выйти из “дома” и пройдя круг, вернуться домой.