1.
Мост через реку, на выезде из города, был хорош. И мощной статью своей, и ровностью свежего асфальта. А над ним, где-то среди звезд, затерял макушку огромный тополь, росший прямо у воды.
Да. Была ночь. Красивая июньская ночь. Это могла бы подтвердить старая ворона, которая удобно устроилась почти в самом верху дремучей кроны и наслаждалась сладким предутренним сном.
Сюжеты сновидений отражались в счастливой вороньей улыбке. И так бы она и проснулась в отличном настроении, если бы не гаденький укольчик на спине: блоха была тоже в годах и до обидного опытна, а потому осуществила сей акт со знанием дела, в таком месте, куда птице не дотянуться.
Пришлось старушке спросонок искать удобно торчащую ветку, пытаться вычесать о нее мерзкое насекомое, снова удобно устраиваться... Ох, тяжело. Но удалось. И вот уже сон причудливо смешался с явью, но нечаянное удивление вмиг все испортило. В глазу у вороны отразился единственный в двух шеренгах светящий фонарь. Под ним, на самом краю моста, стояла девушка, отведя руки за спину и чуть касаясь парапета. Одета она была в джинсы и светлую футболку, с сумочкой через правое плечо. В уголке беззвучно шепчущих губ тлела сигаретка. Большие темные глаза безучастно глядели прямо перед собой, туда, где над канувшей в ночи кромкой берега мерцал вечный ковш.
В бесхитростных вороньих мыслях явилось два сомненья: "Если хочет лететь, то где крылья? А если в воду -- где хвост, специальный такой?". Вороны -- это всем известно -- не могут уснуть, пока не поймут в чем дело. И она стала ждать.
***
Скажите, откуда на ночном мосту может оказаться дедок?
Оказался. Одетый так же, как и наша героиня, и в мягких кроссовках, он внезапно появился из темноты тихой, но энергичной походкой. Представлял он собой образец для подражания -- именно таким надо быть в старости. Что же, что нос картошкой да немолодой цвет у поджатых губ, что мясистое лицо истерзано морщинами? Но он прямо таки излучал бодрость. А ясный взгляд -- живость ума и лукавство. Нет, не старик и не дед, а именно дедок.
Девушка не услышала шагов, умолкнувших совсем рядом. А если бы и услышала -- не все ли ей было равно? Сигарета догорала, и воронье любопытство скоро должно было уняться. Но тут, в совершенно будничном тоне, глухой, но внятный старческий голос заскороговорил :
-- Мешать Вам не собираюсь, простите, но, если можно, закурить-ка дайте-ка? Вам то уж все одно, а зачем сигареты мочить? А я курить хочу.
Девушка вздрогнула и чуть обернулась. В этот момент, казалось, она не удержит равновесия, и даже сонный ветерок вдруг притих. Обошлось. Переброшенная сумка смачно шлепнула по асфальту.
-- Вот и благодарствуйте, да только так совсем не пойдет: Вы, девуленька, сейчас сиганете, а я, стало быть, при чужих вещичках, бери меня под белы рученьки -- и в кутузку. И еще фобия у меня, высоты боюсь. Сейчас к краю-то подойду -- враз схудится. Кто скорую-то вызывать будет? -- с этими словами он уселся на бордюр спиной к даме, -- Кстати, там "лещатников" внизу -- как грязи. А у рыбаков рефлекс -- нипочем утонуть не дадут. Так что лучше уж баржи со щебенкой дождись, -- скоро будет, -- это уж верняк. А сейчас уважь старика, достань сама сигаретку. Да и не могу ж в чужих вещах рыться -- грех.
Произнесено все это было необычно, без пауз, будто говорилось одно очень длинное слово. И на равномерно расставленных ударениях говоривший рассеянно постукивал о ладонь левой руки спичечным коробком, аккуратно завернутым в полиэтилен.
-- Странно,-- подумала ворона,-- сроду под мостом леща никто не ловил. Да и баржи со щебнем ночью тут отродясь не плавали...
* * *
Два мужика на резиновой лодке грабили родную страну, матюкаясь на рвущиеся китайские сети, на рыбнадзор и на всю нелегкую браконьерскую долю.
Того, что помоложе, щупленького сложения и с рябым лицом, звали Петькой.
Другой, лет шестидесяти, был полной противоположностью: человек-гора с лицом и головой, коим общее название было -- репа. Именовали его между своими Вованище или, сокращая, Вааще.
-- Слышь, Вааще, кажись баба топиться собралась.
-- Иде? -- гора перестал выковыривать из ячеи редкий убогий улов и уставился, куда кивнул товарищ,-- Ух ты! Глядикося.
-- Бросай, поплыли! А то не успеем.
-- Да постой а ты. Сейчас тама в аккурат Митрич шкондыбать будет.
-- А чего Митрич-то, бэтман что ли?
-- А того. Он с самыми вампирскими рыбнадзорами улаживать могёт, а тут девка молода... Ага, сигаретку закурила, сталы'ть минут пять еще есть. -- Вованище по-крутил настройку бинокля, -- А вота и огурец наш объявилси.
-- Дай-ка гляну.
-- Опосля глянешь. Теперь давай весла длинные ставь и сеть высокую сготовь. Как если чё -- на дальний бакен греби. Понял?
Петька тотчас засуетился, но быстро получил отбой:
-- Всё, остались мы, Петёк, без шнапсу: девка-то -- к Митричу переметнулась. Это он железно про ларек забудет, соловьем теперь займется, хрен старый...
Вованище удовлетворенно кашлянул и вернулся к прерванной процедуре.
-- Слышь, Петянь, а тута два года назад-то ...
И поплыла тихонько над лунной гладью неспешная рыбацкая байка.
2.
Жить на съемной квартире -- не сахар. Жить на съемной квартире холостяку, не имеющему постоянного места работы, -- вообще развлечение для экстремалов. А я вот не экстремал, а пришлось. Ну и ладно -- ко всему ведь приспо-сабливаешься. А сколько интересных придумок приходит в голову, хоть патентуй. Чего стоят носки, натянутые до локтей, да непременно чтобы ступнями к ладоням: вымыл руки с мылом -- готово! Или борщ ( суп, щи ) : запрешь в широкогорлом термосе шинкованную снедь с кипятком, три-четыре часа -- готово! Ну да бог с этим со всем, это отдельная тема.
Вот с чем действительно ничего не поделаешь, так это когда каждый вечер один как филин. Тут спасение одно -- гости. Они и приходили. Чаще других сосед.
Частенько после работы я брал одну-две бутылочки пива, он являлся с фонфуриком водки, и мы общались на кухне. Каждый пил свое , -- водку я на тот момент совсем не жаловал, -- но из моего холодильника доставалась банка с ядреными огурчиками, а Петя приносил замечательную вяленую сорогу собственного браконьерского улова. Такой вот симбиоз.
Лет моему собутыльнику было уже за пятьдесят, а плюговатое сложение и рябины на лице добавляли еще.
И вот одним летним вечером превратил он наши кухонные посиделки в рассказ о своем товарище, теперь покойном, а в прошлом -- с замечательной и интересной судьбой. Вообще-то я не люблю биографий , мне это скучно, а уж если к тому и человек совсем неизвестный, то это невыносимо. В такие моменты лишь чувство такта оправдывает притворство. Однако вскоре до меня стало доходить: этот его приятель и правда был фигурой прелюбопытной.
...
-- ... Так вот. Он ведь не просто в СМЕРШе воевал, а в спецподразделении. И не в душегубном, а в странном таком. Их там отбирали чуть ли не одного из тысячи и натаскивали: капитально, долго. У него тоже данные нашли. Какие? А такие -- людей он чуял, то есть умел такое сказать и сотворить, чтобы человеком, типа, верчу-как-хочу. Его за это еще Гипноз-бабаем прозвали.
Только гипноза не было никакого. Вот такой случай, слышь. Прислали его в осень под Орел. И в чем там проблема: на тридцать километров обороны один танковый батальон -- нет-ничто. Разведка языка допросила: утром наступление, да только в какое место лупить будут -- непонятно. Спрашивается: что тут какой-то старлей может? А вот поди ж ты -- спекта-акль!..
-- Давай-ка глотнем, -- рассказчик употребил, похрустел огурцом и продолжал:
-- Ага. На чем это я? Да, вот. Посмотрел языка смершак наш: "Не годится",-- говорит. Разведку всю на уши поставил, и, прикидываешь, с комполка прямо на ты -- полномочия! -- Сосед поднял палец к потолку и вылил в рюмку последки.
-- В общем, к часу ночи ему еще двоих вытащили с разных мест. Тот опять: "Не то!". Одна разведгруппа сгинула, из другой -- двоих тяжелыми в госпиталь оправили, а Митрич свое. Разведка разорвать уж его, кровопийцу, готова. Часам к четырем еще потери, но какого-то обера поймали. И-и-и -- ожил наш орел сразу.
Вот тут самое такое начинается. Сажают языка в раздолбанный холодный блиндаж, где вонища и лужи. Минут через двадцать врывается туда хлопец с автоматом и все патроны выпуливает над башкой у фрица. Но не просто выпуливает: при этом он должен был, по задумке Гипноз-бабая, орать изо всех сил и колотить пустым диском по тому, что в автомате. Дальше вваливается офицер с парой солдат и в грубой форме "арестовывает" психа. Извиняется перед мордой фашистской -- чуть не кланяется.
Думаешь, пафиоз? Как бы не так -- спекта-акль! Через час язык уж в светлой натопленной избе, перед ним шнапс, закуски всякие-разные, а на краю стола, так, что и не видно почти, пара консервов трофейных: плоские такие, круглые, увесистые. Вот это и есть пафиоз! Рассказывает ему лейтенант на чистом дойче, что трибунец бойцу за его проступок окаянный, что нужен оберок для обмена на кого-то там из наших пленных и все такое. А сам, когда говорит-то, тихонечко, будто и нечаянно совсем, банками теми на столе поигрывает: стук да стук. И мельком вопросы нужные -- шлеп да шлеп... В общем, в беседе душевной все, что надо, и прояснил.
Отправили танки к соседям. Ну, до обеда следующего дня ни хрена никакого прорыва у немцев не вышло , а тут и подмога.
Прикинь: первое самостоятельное задание -- и орден. А не состоялся бы орден, может и штрафбат тогда, как думаешь? Война...
Мы допили, посидели молча.
-- И помер достойно: сегодня дед-огурец, а назавтра и конец. А рыбак заядлый был...
Тут в стенку забарабанила жена моего собеседника, и он распрощался. Я подошел к окну и долго глядел в душную летнюю темень . Тихо. Только далеко где-то раздалось недовольное сонное "кар-р-р".
3.
Ранним утром на городском кладбище на сырой от росы и покосившийся крест уселась ворона. Слетая со старой ивы, она спросонок чуть было не промахнулась, но, неуклюже поболтавшись взад-вперед, таки уселась. Она столько уже прожила, что если бы умела считать, то наверняка бы обалдела.
Голод -- это веское основание проснуться в четыре часа утра, но не указание, что надо делать. А по сему молодежь относилась к старушке с почтением и теперь кучковалась чуть в стороне.
-- У, пиявки! -- промелькнула в голове у вороны беззлобная ворчливая мысль,-- В парк надо лететь. Там сегодня опять всю ночь гулянья были у этих уродцев рукастых... Есть-то как охота, блин!
Помедлив еще минуту, она взлетела, сделала неспешный круг и определилась в путь. Остальные веселой ватагой отправились вслед, зная, что еда будет.
Так и случилось. Дворники в парке уже наполняли урны мусором, в котором маячили замечательные свежие объедки.
Заев кусок бутерброда бананом, ворона наконец приискала свое любимое лакомство -- половинку вафельного стакана, пропитанного мороженым. Вот только одно обстоятельство омрачало радость: деликатес лежал под лавкой, на которой сидела полная, лет тридцати пяти дворничиха, в оранжевой спецовке, и худощавый молодой человек с узким бледным лицом и почти неподвижным взглядом.
Варианта было два: либо дождаться, когда уйдут люди, но тогда ушлые сородичи сведут шансы к нулю; либо, улучив момент, быстренько схватить добычу и сделать ноги (пардон, читатель: конечно, крылья).
Спустившись на газон, птица стала подкрадываться, внимательно глядя в спины собеседников. Самое главное тут разобраться в интонациях, потом улучить момент, и тогда надежный опыт не подведет.
Но что это? Что за безобразие? Озорной ветерок стал вдруг относить слова на другую сторону дорожки, пряча их в аккуратно стриженые кусты. И вот она, знакомая борьба со страхом: шажок, еще шажок, еще... Внезапно воздух замер, и голос женщины зазвучал достаточно громко и отчетливо. В тот же миг старая птица его узнала и судорожно напрягла память: "Вот черт! Где я с ней встречалась? Что-то было такое. Давно. Странное что-то, но что? Вот склероз проклятый..."
***
Разговора там не было, был монолог. Говорила женщина, а парень молчал, глядя на ее руку, сжимавшую какой-то предмет.
-- ... И вот сидели мы с ним на бордюре, и рассказывал он мне свою историю. Вернулся с войны домой жив здоров, к жене с сынишкой. Представляешь, радость-то.
Да только полгода ее и получилось. А дальше -- пятнадцать лет без права свиданий, переписки, потому как он враг вдруг оказался всех и вся.
Но ему повезло. В пятьдесят пятом -- уже не он враг, а те, кто его допрашивал, или те, кто допрашивальщиков в свою очередь мучил. В общем, не важно.
И вот он к порогу своему -- незнакомые люди открывают: " Не живут тут такие и не жили никогда. А вы, уважаемый, в справку обращайтесь или в милицию".
Нашел он своего старого приятеля -- благо, тот один свою развалюху на окраине занимал -- да и пожил у него. Недолго. Столько, чтобы разузнать, что жена его в тех же застенках пропала, а сынишку шестилетнего в приют отдали. Пробыл там малец с месяц, да и ушел ночью тайком папку с мамкой искать. Зима холодная была -- в ту же ночь дитя и замерзло. Вот так.
Вернулся горемыка вечером в избу, состряпал удавку да к крюку приделал. А его приятель-то, слышь, с какими-то корешами сомнительными водился, а потому, что дальше случилось, оно и должно было. Только он петлю на шею, как за окном шепоток. Потом мелькнул всполох, и вдруг в открытую форточку влетела здоровенная горящая тряпка. Занавески, обои тут же занялись.
Был бы свой дом -- может, и ладно бы, а тут приютили, прикормили. Потушил он пожар как раз к приходу хозяина. Сели, помолчали, выпили по сто. Приятель и говорит: "Извини. Нельзя тебе тут. Не сегодня-завтра менты нагрянут -- по второму кругу пойдешь. Думаешь, разбираться будут? Вот тебе консервов, курева, огоньку".
И вот стоял он среди ночи под тусклым фонарем и смотрел на спичечную коробку, попыхивая папиросой. Что уж думал -- не знаю. А может, и ничего? Да только оставалось там несколько штук, и решил он: "как не останется вовсе, так и доделаю начатое ".
Замолчав, женщина аккуратно развернула целлофановый пакетик и протянула юноше коробок. На потускневшей этикетке была звезда и надпись: "Десять лет со дня Великой победы!".
***
-- Вот, сейчас! - Возопил внутренний вороний голос. Действо было коротким. -- Yes, я сделала это! -- подумала ворона, унося лакомство. По пути она слегка задела какой-то опетленный на конце шнурок, свисавший с сучка. Потом, найдя место, где крона погуще, уселась и начала с упоением долбить кусок пыльной вафли...