Господь послал тебе испытание
длиною в жизнь и наградил мудростью
понимать это счастье.
М. Веллер
Хоронили «куклу». Лица не было. На то, что осталось от головы, надели полиэтиленовые мешки, обложили их ватой и обмотали бинтом в несколько слоев...
На похороны Александра Рыжухина, механика автогаража, несмотря на холодный декабрьский день, собралось много народа — родственники, сослуживцы, знакомые. У гроба стоял сосед-дачник Григорий Хрусталев, с которым Александр был особенно дружен последние десять лет. Григорий смотрел на ватную голову и вспоминал всю печальную историю крушения семьи Рыжухиных от начала до трагического конца...
1.
Видимо, добрался Хрусталев до того возраста, когда уже не в радость проводить выходные дни в туристской палатке, — захотелось чего-то более основательного. Небеспричинная, генетическая связь тянула его, научного сотрудника далеко не пенсионного возраста, к земле, но только не в муравейник коллективного сада. Долго искал подходящий вариант. Наконец, Хрусталев купил дачный дом в деревне.
Место приглянулось ему: лесистые горы с каменными вершинами, чистая речушка с хариусом, поля между лесными массивами, и во все стороны — десятки километров тайги и покоя. Хотелось поскорей привести дом в порядок и окунуться в это спокойствие.
Вот и сейчас Хрусталев примеривался красить металлический козырек на фасаде дома.
— Здравствуйте, — услышал он позади себя. За палисадником стояла ладно сбитая женщина лет тридцати пяти, с круглым плотным лицом в веснушках, небольшим вздернутым носом и открытыми голубыми глазами, в них угадывалась то ли усмешка, то ли смущение.
— Здравствуйте, — ответил Григорий.
— Я ваша соседка, — она показала на большой зеленый дом в начале переулка. — Вот, иду на речку белье полоскать. Вижу — новые соседи дом купили, верно, при деньгах. А может, одолжите мне десять рублей? Муж получит зарплату — я отдам.
«Интересное начало», — подумал Хрусталев, сходил в дом и подал деньги незнакомой женщине. Она, стрельнув в него васильковой синью, легко подняла на коромысле две корзины с выстиранным бельем и пошла к речке.
Это была Люба Рыжухина. Она действительно жила с мужем и четырьмя сыновьями в том большом доме на четыре окна. А через некоторое время Хрусталеву довелось познакомиться с главой семьи Александром Рыжухиным. Он шел по переулку навстречу Григорию, нес на руках младшего сына Ванюшку. Рыхловатый мужчина среднего роста с мясистым лицом весь светился радостью.
— Смотри, еще говорить ладом не умеет, — кивнул он на Ванюшку, — а уже матерится!
— Ну и ну, — удивился Хрусталев, — что же дальше-то из него получится?
— Ты, Григорий, вот чего, если что требуется, подходи, не стесняйся. Ну, дрова подвезти или жерди для забора. А может, навоз нужен? У меня его навалом. Давай так, ребята будут к тебе его возить и сваливать у сарая. Добро?
С тех пор завязались теплые человеческие отношения между дачниками Хрусталевыми и коренными жителями деревни Рыжухиными. Оказывали друг другу посильную помощь, и долгие годы Григорий невольно наблюдал вблизи жизнь этой непростой семьи вплоть до ее трагического исхода.
2.
Найти подходящую работу в деревне было непросто. Рыжухину повезло: он устроился шофером в близлежащий карьер, в нем добывали известняк для бумажной фабрики. Твердая заработная плата на предприятии и личное деревенское хозяйство с живностью и огородом обеспечивали достаток в семье. Деловые качества Рыжухина, его хорошее знание техники, командирские способности заметило начальство: Александр Иванович, по-деревенски просто Сашка, получил повышение — стал механиком гаража. А потом и вовсе «пошел во власть»: Рыжухина избрали в сельский совет. Вот тут и забурлила кипучая Сашкина натура, не обремененная ни интеллектом, ни воспитанием.
— Я вас всех заставлю убрать поленницы дров с улицы! — орал он на собрании.
— Куда убирать-то? — спрашивали его.
— Куда-куда! В дровяник, во двор! И чтобы ни одного полена на улице не было!
— Саша, ведь аккуратно сложенная поленница смотрится произведением искусства и никак не портит вид деревенской улицы, — интеллигентно урезонивал его Хрусталев.
С трудом удалось уговорить Сашку и переключить его энергию на действительно добрые дела: он замостил щебнем ранее непроезжую улицу, сделал мостки на речке для полоскания белья, накрыл шатром из теса родник на краю деревни.
Хрусталев всегда удивлялся резким перепадам настроения у Рыжухина. В периоды жизненных «приливов» ходил Сашка орлом, спорил, командовал. Был Григорий как-то свидетелем такой сцены: на глаза Рыжухину попал похмельный, непроспавшийся шофер.
— Морду в бочку! — гаркнул Сашка.
Бедолага шофер послушно побежал к бочке с дождевой водой и окунул в нее голову.
Шли годы. Подросший сын Ванька, изображая буйного мужика, хватал топор и с громким криком бросался к группе городских детей. Те, как стайка пескарей, в испуге разбегались в разные стороны. Довольный Сашка сидел на лавке перед домом, лузгал семечки и с удовольствием наблюдал эту сцену.
— Никогда городские не победят деревенских, — гордо бросал он Григорию и сплевывал шелуху.
Но случались жизненные «отливы» — трудности на работе, проблемы со здоровьем — и Сашка вмиг преображался. Его глаза принимали страдальческое выражение, как у побитой собаки, которой очень хочется, чтобы ее погладили. Этот, казалось, непробиваемый мужик обмякал, ложился на широченную кровать, Люба гладила его, успокаивала, а он страдал и смотрел в потолок затуманенным взором. Иногда в дни такой душевной расслабленности Рыжухин приходил к Хрусталевым, сидел на скамье с Григорием и потухшим голосом делился с ним своими невзгодами.
3.
Была в семье Рыжухиных серьезная «червоточина» — Любка пила. Эта неотвязная привычка зародилась еще в юности, когда она с подружками бегала на танцы в клуб и на посиделки. У матери в углу всегда стояла корчага с брагой, к ней девчонки прикладывались перед «культурным мероприятием». С этого все и началось, для кого-то бесследно, а вот Любку эта страсть зацепила.
В восемнадцать лет она вышла замуж за Рыжухина. Были ли чувства, любовь? Конечно, были, но тяжелый деревенский быт и Сашкина черствость быстро их затерли. Не заметила, как прошло время, и вот уже старший сын Владимир служил в армии, готовился к призыву второй сын Андрей, учился в техникуме Сережа, и только дошкольник Ванька беззаботно носился по улице.
Люба понимала, что надо жить простой трезвой жизнью, терпеливо сносить серость и однообразие будней, заполненных беспросветной работой по хозяйству и дому. Но, натыкалась в очередной раз на вспыльчивость и грубость мужа, замыкалась в своей внутренней жизни, не пускала туда никого. Она доставала из тайника бутылку и, пока муж был на работе, шла к кому-нибудь из соседей, чаще всего к Валентину Ивановичу. Он жил один, разводил цветы на продажу, жена в городе дорабатывала до пенсии.
— Давай, Валентин Иванович, выпьем, — предлагала Любка. Они выпивали, а затем она просила: — Напиши мне жалобу на Сашку.
Валентин Иванович надевал очки, брал тетрадку, ручку и записывал Любкины обиды. Диктуя, пьяная Любка плакала и размазывала слезы по лицу. Неизвестно, отсылала ли она эти жалобы, только Сашка при виде Валентина Ивановича презрительно цедил сквозь зубы: «Цветочник!..»
После таких провинностей бил Сашка Любку крепко и нещадно. Однажды поздним осенним вечером вышел Хрусталев во двор подышать. Со стороны дороги раздавались звуки, похожие на удары по футбольному мячу. В сумерках он различил мужчину и женщину: Сашка вел домой выпившую Любку от соседей Табуркиных и молотил ее по спине кулаком что есть силы. «Бум, бум», — слышались глухие удары. Любка молчала.
Казалось, все способна перенести эта крепкая деревенская женщина: и пьянство, и побои мужа. Но судьба распорядилась иначе: у нее начались головные боли, головокружение, врачи обнаружили опухоль головного мозга.
Как-то светлым июньским вечером в пятницу приехал Григорий в деревню. Ванюшка сидел на бревнах, похоже, дожидался его.
— Ты что здесь сидишь, Ваня? — спросил Хрусталев.
— Дядя Гриша, маме сделали операцию, и она умерла, — он крепился, но в глазах стояли слезы. — Папа просил передать, что завтра похороны, приходите.
— Обязательно придем, Ваня, — он погладил стриженый щетинистый затылок ребенка. — Успокоилась, значит, мама. Скажи отцу — обязательно придем проститься.
Люба лежала в гробу прибранная, нарядная. Кожа лица побледнела, и многочисленные веснушки обозначились еще резче. Приехали сыновья, старшего сына отпустили на побывку из армии. Раздали свечи... Зажгли... Сашкина свеча загорелась с треском и сильной копотью... Родня молча покосилась на него... Позднее Хрусталев узнал, что по деревенским понятиям коптящая свеча на похоронах — плохая примета.
4.
И началась Сашкина бедовая жизнь одинокого мужчины с мальчишкой на руках. Жизнь, обремененная тяготами деревенского быта, с необходимостью заготовлять дрова, обрабатывать огород, стирать белье, готовить еду, белить дом и печку, следить за школьными занятиями Вани, которому тяжело давалось учение, да еще ежедневно ходить на работу в гараж. В какой-то момент Александр испугался: неужели так и пройдет его жизнь. Через год после смерти Любы он не выдержал и сказал Хрусталеву:
— Вот что, Григорий, без бабы, как без помойного ведра, — трудно, надо жениться.
— И у тебя уже есть кто-то на примете?
— Есть. Ты ее знаешь — воспитательница из детского садика, Тамара Ивановна. Она давно без мужа живет. У дочери своя семья. Правда, бабы судачат, что она долго путалась с директором совхоза, ну так это ее дело — свободная женщина.
— А ты с ней встречался, разговаривал?
— Как-то раз, мимоходом, но одна моя знакомая дала понять, что Тамара готова со мной встречаться.
Эх, Сашка, Сашка! Не знал он тогда, что делает в своей жизни главную, роковую ошибку.
Хрусталев не был лично знаком с Тамарой, но слышал о ней и не раз встречал на улице эту немолодую, но симпатичную крупную женщину. Она своей статью удовлетворяла всем требованиям деревенских стандартов: большая грудь, мощные бедра, но главное — спокойная уверенность в собственной силе и неотразимости. Чувствовалось, что Тамара, не обойденная мужским вниманием, знала себе цену. В голове у Хрусталева эти ее качества плохо сочетались с Сашкиным простодушием и его внутренней, душевной незащищенностью, несмотря на всю внешнюю боевитость. Как-то, чуть позднее, почувствовав эту уверенность и самостоятельность Тамары, Сашка изрек:
" И чем гордится, разве тем, что у нее ляжки толстые?!"
Он ерничал, говоря так и облекая слова в грубую деревенскую форму, хотя чувствовал, что с каждым днем ему все нужней эта женщина.
5.
Лето доживало последние дни. Сашка сидел на скамье в саду Хрусталева, поджидал его и любовался цветами. Роскошно цвели гладиолусы — ярко-красные, сиреневые, желтые и даже пепельные. Полыхали разноцветьем георгиновые цинии, пышным ковром покрыла грядку годеция, подняли к солнцу свои золотистые цветки бархатцы-гиганты.
Сашка оглядывал участок и пытался понять, что с ним происходит. Почему он впервые обратил внимание на эту красоту, почему ему всегда казалось раньше, что на участке ничего не должно быть, кроме картошки, лука, моркови и огурцов. А тут вдруг, неожиданно, пришла мысль, что надо что-то делать не только для желудка, но и для души. И эта мысль, как понимал он, была связана с Тамарой, превосходство которой он бессознательно ощущал. В его душе происходили только первые сдвиги, первые признаки обновления, и еще было далеко до коренных изменений. А пока из-за собственного простодушия и духовной неразвитости Сашка не раз попадал в нелепое положение.
— Ну, расскажи, Саша, как ты очаровываешь Тамару? — спрашивал, шутя, Хрусталев. — Какие слова говоришь? Ты, наверное, слышал, что женщины любят ушами. Был у нее?
— Вчера был.
— Ну и что?
— Пришел, попросил бросить на пол телогрейку, мол, полежу — сильно устал.
— А она?
— Зачем, говорит, тебе телогрейка. Давай расправлю кровать, ложись, отдыхай.
— И ты, конечно, в кровать? — пытался угадать Хрусталев.
— Не, на телогрейку.
— Та-а-к! Ладно, пусть для начала телогрейка, но, лежа на ней, ты, наверное, Тамаре такое говорил, что она сама начала постель расстилать?
— Нет, я ей сказал, что надо бы козу купить.
Хрусталев охватил голову руками и долго молчал.
— Дурак ты, Сашка! — наконец заговорил он. — Неужели ты не понимаешь, чего ждала от тебя женщина, когда предлагала расстелить постель? А ты — козу купить! Давай срочно исправлять положение.
— Как исправлять?
— Я тебе сейчас срежу букет лучших гладиолусов, а ты его вечером вручи Тамаре: она все поймет.
— Как я пойду с букетом по деревне, ведь у каждого дома на лавках бабки сидят!
— Ничего, пойдешь.
Отнес Сашка букет Тамаре, а в начале зимы она переехала к нему в дом и освободила для дочери свою однокомнатную благоустроенную квартиру.
6.
Тамара, выросшая в деревне, но отвыкшая от рутинной деревенской работы, искренне стремилась войти в колею и быть полезной для Саши и Ванюшки: мыла, стирала, готовила еду.
Сашка ходил подавленный своими неудачами в постели с новой женой. Он, не знавший никаких других женщин, кроме первой своей супруги, недоумевал: почему с Любкой было все так просто, а сейчас, с этой роскошной женщиной, все так трудно, натужно, почти никак. Он не был психологом, но интуитивно догадывался, что над ним тяготеет богатое любовное прошлое Тамары. Ему казалось, что она постоянно сравнивает его с бывшими любовниками, и сравнение не в его пользу. Этот груз давил, лишал сил, убивал чувственность, усугублял депрессию — создавался замкнутый круг, из которого Сашка никак не мог выйти. Лишь весной, возможно, оттого, что стало пригревать солнышко, или оттого, что проснулась природа и все живое принялось дружно размножаться, у Сашки начали налаживаться интимные отношения. Он даже как-то сказал Хрусталеву, что Тамара забеременела, но будет делать аборт — какие дети в их годы.
Спокойная жизнь продолжалась недолго. Произошло непредвиденное. Разыскивая что-то в шкафу, Сашка обнаружил под стопкой белья объемистую пачку писем, перетянутых резинкой. Он вздрогнул от предчувствия: да, это были письма того директора совхоза. Он писал их Тамаре из командировок, с курсов повышения квалификации и даже из города, в котором жила его семья.
Побледневший Сашка присел к столу и стал читать, не пропуская ни одного листка. Это были письма опытного любовника. Он то восхищался своей возлюбленной («у меня никогда не было такой женщины, как ты»), то напоминал ей откровенные любовные сцены («ты помнишь, тогда... перед большим зеркалом»), то выражал нетерпение, моля о новой встрече.
Потрясенный Рыжухин не знал, как ему поступить. Избить ее? А за что? За прошлое? Но его, Сашки, не было в ее прошлом. За память о возлюбленном? Ведь хранит письма, значит он ей дорог. Но она не Любка, повязанная детьми и десятилетиями совместной жизни. Тамаре терять нечего, сразу уйдет, не моргнув глазом. Он не мог этого допустить, ибо с каждым днем росла привязанность его к этой женщине, — привязанность, замешанная на растущем чувстве и уязвленном самолюбии.
Сашка встал и в раздумье заходил по комнате. Письма россыпью лежали на столе. Он собрал их, стянул резинкой и положил на прежнее место. Тамара ничего не узнала о его находке, но призрак соперника вновь появился ночью в углу спальни...
7.
В страстях и работе минула годовщина совместной жизни Александра и Тамары. На горизонте маячил декабрь — для них особый месяц: 24 декабря Рыжухину исполнялось пятьдесят лет.
Однажды в середине декабря Тамара пришла с работы оживленная и взволнованная.
— Саша, совхоз выделил на детский садик одну бесплатную путевку на две недели в дом отдыха... — она назвала районный городок в ста километрах от деревни.
«Совхоз выделил...» — подумал Рыжухин и спросил:
— Когда заезд?
— Послезавтра.
— Значит, тебя не будет в мой юбилей.
— Ну что ты, Саша! Вернусь, в Новый год все справим одновременно. Ты пойми, я устала за этот год, мне надо сменить обстановку.
«Сменить обстановку...» — шевельнулась нехорошая мысль у Рыжухина, но отговаривать не стал:
— Поезжай...
Тамара уехала. Сашку мучила постоянная мысль: а что если этот хмырь в том же доме отдыха? Ведь он часто исчезал из совхоза на несколько недель в неизвестном направлении, и никто не знал, где он. Разогретое письмами воображение рисовало одну сцену за другой. Под утро он забывался зыбким, поверхностным сном, не приносившим бодрости. Вставал с серым, помятым лицом, злой шел на работу...
Он с трудом дождался субботы и уехал утренним поездом в областной центр, а оттуда добрался с двумя пересадками до дома отдыха.
Тамара встретила его сдержанно. Она хотела отключиться, забыться, развлечься — он не дал ей такой возможности и вновь напомнил о себе. От нее не ускользнуло, что он измучен, изнурен, но у нее не хватало сил, а может быть, желания поддержать, утешить, успокоить его...
— А где твоя синяя кофточка? — неожиданно спросил Александр, успевший заглянуть в шкаф, когда Тамара по какой-то надобности выходила из номера.
— Дала одной подруге поносить, — ответила она и густо покраснела.
Он встал, оделся, тихо сказал: «Пока», и пошел к выходу. Тамара ничего не сказала и не удержала его.
8.
Нет, не успокоила Сашку эта поездка в дом отдыха. Скорее, наоборот — напряжение возросло. Сначала в автобусе, затем в поезде навязчивой мухой крутилась у виска мысль об этой чертовой синей кофточке: «Отдала подруге! Как бы не так! Забыла в номере своего хахаля, с которым ночевала! Ух, тварь! Как я его ненавижу, попадись — сверну башку!»
Он механически читал знакомые названия маленьких станций, почти не реагировал на появляющиеся из темноты огоньки, равнодушно смотрел на бледный диск луны за окном вагона и ехал назад, к дому, к своему одиночеству.
...Не хотелось идти на работу, не хотелось видеть похмельные лица работяг, заполнять ведомости запасных деталей и что-то требовать, продираясь через стену молчаливого сопротивления. На все это не было сил, но приближался юбилей, и Александр, с трудом преодолевая себя, собрал банки с огурцами, прочую закуску, водку и отвез все это на работу.
...Собрались в красном уголке — работники гаража и администрация. Первым выступил начальник карьера, Константин Петрович, спокойный, обстоятельный мужчина — муж директрисы школы. Он зачитал приказ, вручил почетную грамоту и «ценный» подарок, пожелал здоровья и счастья. Александр в душе усмехнулся. Дружно выпили, загалдели. Кто-то намекнул, что «между первой и второй — перерывчик небольшой»... Дальше пили торопливо, часто, как бы боясь, что отберут выпивку, и вот уже один из шоферов, когда-то обиженных Рыжухиным, орал:
— Слышь, Сашка, ты че, сам не можешь, так бабу на курорт отправил?!
Рыжухин побледнел и начал медленно подниматься. Все знали, как он страшен в гневе. На нем повисли два мужика, крикуна тотчас вывели из комнаты, но юбилей был испорчен. Начали расходиться: кто домой, кто к магазину добавлять.
Сашка попрощался с Константином Петровичем и вышел на улицу. Полная луна, как гигантское зеркало, освещала отраженным светом деревню, в которой он, Александр Рыжухин, родился, заработал астму, провалившись беспризорным мальчишкой в весеннюю речку, женился, растил детей, получил специальность. Деревня была для него самым дорогим местом на земле, хотя он никогда об этом не думал. А вот и школа, в которой Александр окончил семь классов. Незаметно подошел к своему дому. Окна были темными — Ванька где-то бегал на улице.
Он прошел в кухню, достал из шкафа бутылку водки, выпил полстакана без закуски. «Ну, погодите, суки, я разберусь с вами завтра», — произнес он про себя. Зашел в комнату, снял с гвоздя ружье, зарядил его и вышел в огород.
Гигантский диск луны по-прежнему висел над деревней. Сашка прицелился в луну и дважды выстрелил. Ружье ощутимо ударило в плечо. Вернувшись в дом, Александр вновь налил водки и сел за стол на кухне.
Остро, приступом навалилось все пережитое за последнее время: письма, проблемы с Тамарой, синяя кофточка, этот дурак на юбилее и тянущая, не проходящая, присосавшаяся к сердцу тоска... В тишине дома тикали ходики, усиливая ощущение одиночества, брошенности...
Он вновь зарядил ружье, взял ствол в рот и большим пальцем ноги нажал на спусковой крючок...
9.
— Говорила я ему... Санька, руби сук по себе... А он не послушал, — причитала соседка, отмывая потолок, стены и пол в кухне.
Осиротел большой дом Рыжухиных. Сережа забрал Ваньку к себе в город. Тамара Ивановна убралась в свою однокомнатную квартиру. Позднее дом был продан каким-то залетным, случайным людям.
Прошло пятнадцать лет. Пасмурным октябрьским днем Хрусталев ехал на дачу. В вагоне слышалось: «Дмитриевская суббота... поминовение усопших... кладбище». Дорогие ему могилы родителей были далеко от этих мест. Но он вспомнил, что в стороне от деревни, на опушке леса есть жуткое своей отдаленностью и безлюдьем сельское кладбище, на котором он бывал лишь несколько раз. Там могилы Саши и Любы. Что-то подтолкнуло его: очень захотелось вспомнить их лица, хотя бы увидеть фотографии на памятниках.
На даче он быстро перекусил и направился к кладбищу прямиком через поле. Было тихо и пустынно, лишь далеко у речки маячила одинокая фигурка женщины - она пасла коз, да изредка доносился лай собак из деревни. Свинцовое небо, казалось, придавило землю, оставив лишь небольшое пространство для всего живого.
Вот и кладбище. Кто-то в лучшие для деревни времена пытался поставить вокруг него металлическую ограду, прошел метров пятьдесят с одной стороны и бросил. Стоит эта ограда как памятник тем временам, а кладбище без всяких ограничений широко и вольно раскинулось в лесу и на полянах.
Он долго искал могилы, рассматривал надгробья, узнавал знакомые лица и фамилии, иногда в недоумении останавливался перед едва заметным холмиком в лесу, понимая, что это брошенное захоронение, — а ведь за ним чья-то жизнь, судьба, теперь навсегда ушедшая в неизвестность.
Наконец, он нашел могилы Рыжухиных, и сжалось сердце: стало ясно, что сюда давно никто не приходил. Высохшая сосна подгнила и рухнула на могилу Любы, так и лежит, заслонив, но, к счастью, не повредив памятник. Сдвинуть ее Хрусталев не смог, удалось лишь обломать сучья.
Он вглядывался в их портреты. Люба — круглое лицо, далекие от идеала губы, но большие, красивые и грустные глаза. Саша — толстолицый, с массивными щеками, узкой полоской плотно сжатых губ, со столь же приметными, как у Любы, глазами, — широко распахнутыми глазами ребенка с затаенной грустью и болью. Неужели они предчувствовали свою трагедию?
Хрусталев стоял, смотрел на эти позабытые могилы под свинцовым осенним небом и особенно остро почувствовал, как неряшливо распорядились своей жизнью Саша и Люба.
Здесь, на кладбище, окончательно оформилась давно носимая в нем мысль: если тебе дана жизнь, то ты ответствен за нее перед Небом и близкими людьми. И не надо высоких слов, не надо погони за счастьем, ибо счастье преходяще. Неизменно и ценно лишь одно — более осознанное, внимательное отношение к жизни, способность противостоять серости будней и ударам судьбы, умение быть благодарным жизни. Только это может быть понято и, возможно, оценено людьми.
Хрусталев видел много кладбищ. Но нигде он не чувствовал такого сильного очищающего воздействия, как на этом неухоженном, заросшем травой, безлюдном сельском кладбище.
Он уходил отсюда обновленным, с каким-то более глубоким пониманием человеческой жизни.
Возвращался он тем же путем — через поле. Небо чуть поднялось. Смеркалось, из-за горы с частоколом соснового леса показался молочно-бледный лик луны. И эти мысли, и окружавший его дивный пейзаж находились в каком-то необъяснимом единении и гармонии.
Декабрь 2006 г.