Бывает так, что некоторых людей всю жизнь называют уменьшительно-ласкательным именем. У некоторых этот суффикс живет с детских лет, и давно уже пухлый Ванечка превратился в хмурого здорового бугая, а все Ванечкой и зовется; к некоторым, наоборот, ласкательное имечко прилипает уже во взрослом состоянии, когда характер определился и стало наконец ясно, что вовсе это, напрмер, не Евгения Павловна, а Женечка. Навсегда Женечка.
Олечку наша семья знала, почитай, с ее, Олечкиного, рождения – они жили точно под нами, этажом ниже, а когда отец семейства запивал, а, запивая, входил в гнев и раж, Олечкина мама прибегала к нам отсиживаться с двумя одеальными кульками – в одном кульке была сама Олечка, в другом – ее брат – погодок. Пока снизу доносились удары стульев о стены и глухой рев мужа, Тамара сидела на стуле (на диван она никогда не садилась, как ни приглашали, испуганно и благоговейно называя его «постелей»), вжимала голову в плечи, поправляла длинные волосы, вылезшие из пучка на макушке, тяжело вздыхала и рассказывала свою жизнь на мотив «Страданий», прерывая иногда рассказ неожиданными подробными вопросами о зарплате зятя собеседницы или, скажем, личной жизни ее дочерей. Тамара, несмотря на долгие годы, прожитые с мужем – военным в Москве, оставалась настоящей деревенской женщиной, и городские реалии нисколько не влияли на ее жизненный уклад и воззрения. Как ни прискорбно признавать это, что презрительно упоминаемая и почти забытая теория о классовом разделении общества имеет множество практических подтверждений в нашей современной жизни. Если постараться припомнить все существующие к концу девятнадцатого века классы, то можно совершенно без труда перенести их в современные реалии и даже без существенных изменений..
Есть, например, купцы. Зачастую хоть и сильно зажиточные они всю свою жизнь остаются в узких рамках купечества. Хоть и обладают подчас нешуточным деловым чутьем и смекалкой, купцы ограничены, плохо или обрывочно образованны, с презрением относятся к менее успешным собратьям в бизнесе и стоящим ниже по рангу людям, а также обожают атрибуты своего быстро нажитого достатка. Купцы любят джипы и прочие большие машины; габариты вообще радуют их глаз, будь то ювелирные украшения или детали интерьеров. Их купчихи наряжаются, как известно, во все непременно богатое и выписанное из Парижу; умствованиями не балуются, предпочитая литературе сплетни и небывалые россказни. Так как завалинок больше нет, а семечки и орехи лузгать не солидно, собираются купчихи в клубах и кафе, но только определенных - там где не зазорно себя показать и знакомых обсудить. Купчихи, как и их далекие предшественницы, уделяют особое внимание своему телу, холят его и лелеют, только вот мода изменилась, и тело они уже не откармливают как раньше, а, наоборот, из всех сил держат в рамках 46 размера. Да что тут описывать – каждый может заглянуть в известные пьесы Островского и почитать бытописание сих представителей человеческой иерархии, благо изменилось, как уже написано, мало. Только об особо богатых повествуют у нас теперь в журналах, а сфотографируют так, что смотришь – и диву даешься – глядят они со страниц гламурных изданий не Матренами Ивановными и не Тит Титычами, а Венерами и Аполлонами.
Есть и мещане, но уж это сословие совсем мало подвержено изменениям как во времени, так и в пространстве. Остались в нем как очень достойные, образованные и умные люди, так и мещане в самом что ни на есть махровом понимании этого слова.
Про аристократию и элиту писать не буду – уж очень грустно вышло в нашей стране с элитой, а вот, например, пролетариев у нас хоть отбавляй. На представителей этой породы как нельзя более энергично повлиял лозунг дикого капитализма девяностых годов «Живи для себя и плюй на всех», который замечательно лег на их воинствующее подсознание. Пролетариям в нашей стране живется вольготно: бытовую культуру успешно искоренили, и вовсю формируют они «общественные массы» и «сознание», а современная массовая культура, в особенности субботнее телевидение и музыка, основываются на их вкусах.
Но я отвлеклась. Так вот, если рассуждать в рамках классового подхода, Тамара была и оставалась крестьянкой. Вообще в нашем городе так исторически сложилось, что крестьян, приехавших на заработки еще давным-давно и оставшихся в городе, великое множество. Некоторые получили образование, добились достойной работы и воспитывали детей – Советский кинематограф в свое время славно потрудился на ниве их судьбы; но немало осталось и тех, кто как будто застрял в простенке между деревней и мегаполисом: и вернуться уже нельзя, и прижиться невозможно. Иногда жизнь таких людей похожа на анекдот про чукчу, у которого вокруг чума – тундра в двухкомнатной квартире. Знавала я женщину, что называла свою квартиру «избой», сапоги оставляла в общем коридоре, в плохую погоду отдавала предпочтение резиновым ботам, а в холодную – валенкам с галошами. Капусту она квасила в общем же коридоре, и крепкий аромат заставлял соседей пулей пробегать от входа к своей двери и молниеносно попадать ключом в замок. А главное – та несравненная, с протяжечкой и гнусавинкой интонация, с которой Зина звала ребенка: «Ванькаааа, постреленок…. Домой! Щи хлебать!» Воистину, этнографам незачем ехать в глухие деревни в поисках фольклора и местечковых выражений, а психологи могут не так громко доказывать влияние окружения на характер и манеры человека – есть, есть крепкие, цельные люди, которых не портит ни образование, ни жизнь в культурной столице.
Конечно же, это крайности, которые наблюдать, к сожалению для коллекционера и любителя человеческих историй и характеров, приходится редко. В основном приходится довольствоваться средними вариантами. Правда, как показывает жизнь, средние и тихие варианты часто оказываются еще теми Добрынями Никитичами.
Тамара воспитывала детей, полностью сообразуясь с крестьянскими добродетелями, в которые входило и послушание, и недоверие к нововведениям и незнакомым людям, и безусловное, извечное предпочтение мальчиков девочкам.
/История эта ничем не примечательна, разве что тем, как мало подчас меняются люди, как из века в век переходят старые косные устои и отношения: как часто случается, что богатый человек женится на молоденькой девице, отправляя свою старую подурневшую супругу в уединенное место, чуть ли не в монастырь; оставшаяся без мужа женщина всеми силами удерживает возле себя дочь, не давая ей выйти замуж – пусть не явно, но подспудно не желая оставаться одной/
Как много бы ни говорили о влиянии окружающей среды на характер ребенка, врожденные качества и семейное воспитание часто берут вверх над привнесенным извне; Олечка выросла такой, как будто большого города вокруг нее не существовало.
Выросла она на удивление тихой девушкой, довольно симпатичной, но красота ее была то не модной. Пухлая, белокожая, невысокого роста, Олечка отчаянно стеснялась перед худыми загорелыми подругами, от стеснения ходила чуть ссутулившись, умудрялась глядеть снизу вверх даже на самых низкорослых собеседников, к косметике относилась с опаской, тем более что мама этого не одобряла, и говорила извиняющимся голосом. Да и то, по правде, первой она и вовсе не заговаривала, боясь навлечь на себя гнев людей. Неясно, была ли она на самом деле добра или лишь неукоснительно старалась следовать правилам «правильного» поведения, но была Олечка всегда внимательна, немногочисленным подругам говорила только самое про них хорошее и неизменно восхищалась детьми, сем сразу располагала к себе их родительниц.
Жила она, правда, в постоянном страхе сделать что-то не так, случайно задеть кого-нибудь нехорошим словом или поступком, и в итоге перестала совсем заводить новые знакомства, кроме самых необходимых и рабочих. Закончив областной институт (в медицинский поступить было сложно, а учитель – тоже хорошая профессия) и таки поработав для начала учительницей немецкого языка, Олечка устроилась секретарем в небольшую фирму. Тут же выяснилось неприятное: согласно известной пословице о несчастной собаке, сотрудники, даже те, за которыми не наблюдалось кровожадности и агрессии, пытались всеми способами Олечке досадить, тем более что та реагировала идеально: пугалась до потери речи, большие карие глаза наливались слезами, белая кожа покрывалась пятнами, а пухлые губы судорожно шептали извинения.
Время шло, Олечка меняла работу, правда, проблемы и отношение коллег оставалось теми же. Мама отдала квартиру любимому сыну – мальчику нужен простор и свобода, чем тот незамедлительно и воспользовался – весьма тривиальным способом, даже описывать не интересно. Но мама не останавливалась на достигнутом, и для пущей свободы сына обложила дочь налогом – с каждой получки та должна была отдавать часть брату – ведь ему так сложно устроиться на работу, а еще и учиться надо! Со своей карликовой зарплаты Олечка также честно откладывала деньги – на новый дом нищим родственникам на исторической родине – Белоруссии. И вот ведь странно – она старалась помогать подругам – а те не возвращали долга, утешала их и сидела до утра, вытирая им слезы обиды – а те забывали о ней, как только жизнь налаживалась. Деньги для бедных сородичей отобрал брат – ему нужен был хороший костюм для собеседования на работу. Олечкина опека и нежность отчего-то часто не вызывали ничего, кроме неловкости и желания поскорей освободиться.
В то же время сказать, что Олечка уж совсем не подвергалась изменениям со стороны миру, было бы неправильно. Поменяв несколько работ, она привыкла общаться даже с неприветливыми людьми; сентенции мамы набили оскомину, а денег она стала получать больше. Брат женился, и молоденькая жена запретила ему устраивать братские поборы.
Мама, неизменно громко и привычно сетуя на дочкино «сиденье в девках», подбирала ей «жанихов», правда, с предварительным личным просмотром кадров. После просмотра к свиданию допускались экземпляры, на которые не польстилась бы и черепаха Тортилла с испорченным за 300 лет болотной жизни зрением и одиночеством. После Олечкиного грустного рассказа о первом и последнем же свидании мама, удовлетворенно вздохнув, приговаривала: «Ой, ну ты так всю жизнь и будешь со мной-то жить…» Возникало подозрение, не было ли это истинной маминой целью…
Надо также сказать, что время от времени в Олечке, как и во всяком порядочном тихом омуте, разыгрывались черти. Она пыталась снять квартиру (мама приходила под дверь и слезно просила вернуться назад), ходила в ночные клубы под предлогом гостевания у подруги и уезжала (снова тайком от родительницы) отдыхать в Турцию. В Турции, как можно было ожидать, она познакомилась с аборигеном, который пригласил ее к себе домой – в Стамбул. Надо заметить, что к своим 26 годам Олечка имела о взаимоотношениях полов довольно отдаленные представления, почерпнутые в основном из рассказов той же мамы и брата; мужчин она боялась до оцепенения, а суждения о них и характеристики копировала у подруг и снова мамы.
Приехав из своей подпольной поездки, Олечка решила рассказать маме о своем настоящем месте пребывания, и совершенно ожидаемо, оказалась в центре бури. «Шлюха, потаскуха!», - высокопарно восклицала мама, - «Никто никогда не возьмет тебя замуж! Как ты могла!»
Олечка привычно стояла молча, привычно рассматривала мамин коричневый в синих цветах халат с разошедшимся на боку швом, привычно думала, кому пришло в голову сочетать коричневое с синим, привычно рассматривала пряди полуседых волос, выбившихся из пучка и неожиданно подумала, что давно уже не чувствовала по отношению к этой полноватой низенькой женщине ничего, кроме раздражения, смешанного со страхом – да и не страхом даже, а с ожиданием неприятностей. Внезапно Олечку затошнило и, не дослушав отповеди и отведя слабой рукой пухлый материнский кулак, она отправилась спать. На следующий день, не задумываясь и не отдавая до конца отчета в действиях, Олечка отпросилась на работе, купила в агентстве билет на самолет до Стамбула, пересчитала оставшиеся деньги и отбыла.
Страшно стало только лишь при подъезде к дому турецкого знакомца – в письмах он обещал познакомить подругу с семьей и заботиться о ней. В такси же Олечка неожиданно вспомнила все увиденные ранее передачи и рассказы подруг в стиле «пионерской готики»: про украденных и проданных в рабство девушек, про страшные нравы туземцев. Вспоминая, она закрывала глаза и плотнее прижимала к себе рюкзачок.
Наверное, на небесах кто-то пожалел Олечку; ангел-хранитель, давно подозреваемый ею в сговоре с мамашей и не допускавший к ней молодых и симпатичных мужчин, смилостивился и по привычке снова оградил от греха. Турецкая семья оказалось на редкость строгих правил и, в отличие от своего незадачливого отпрыска, приняла Олечку тепло и почтительно, поселив в отдельной комнате и на прощанье задарив вязанными мамой носками, синими стеклянными противосглазными очами и прочими милыми турецкими артефактами. С «молодым человеком» отношений, как водится, не сложились, но Олечка особо и не горевала – гораздо больше ее страшила встреча с родиной и мамой, которая, скажем сразу, полностью оправдала ее опасения.
Погрустневшая и смирившаяся Олечка с головой ушла в работу. Приходила домой как можно позднее, кротко делала черновую работу даже за коллег-секретарей, брала переводы, а выходные проводила у брата с женой. Через некоторое время судьба опять показала Олечке пряник: на нее стал обращать благосклонное внимание молодой представитель офиса в Австрии: Олечкина фирма из 15 человек – то есть в количестве, уступавшим даже средней таджикской семье, занималась поставками чего-то малоизвестного, но пользующимся некоторой популярностью на нашем рынке, и на пришельцев из головного офиса смотрела как на небожителей. Австриец, помимо уже упомянутых добродетелей, был недурен собой, не жаден и водил Олечку в заведения, от одного вида которых у той кружилась голова. Сближения, правда, не вышло – Олечка оправдывалась то работой на следующий день, то неважным расположением звезд и начальства, а под конец призналась в полной своей неопытности, заверив при этом гостя в том, что замуж за него идти не хочет. «Чтоб не испугался», - объяснила она потом подругам.
С тех пор, к удивлению Олечки, австриец встречаться с ней перестал, во время визитов в Россию занимался исключительно делами, о чем подробно и смущенно докладывал Олечке, когда та подкарауливала его у кабинета директора. Олечка недоумевала, подруги огорченно вздыхали, перестав мечтать о том, как будут навещать Олечку в Вене.
…После этого случая Олечка перестала искать себе счастья, успокаиваясь работой. Из фирмочки она ушла, и ее взяли в редакцию маленького журнала, где хищников не водилось, и никто за пальцы не цапал и не прикусывал. Олечка ездила к подругам, гладила по голове их так быстро взрослеющих детей, вязала им вещички и внимательно слушала жалобы и подробные рассказы, неизменно утешая и уверяя, что подруга – самая лучшая и красивая, и все это даже и замечают, просто не говорят. Мама успокоилась; теперь она знала наизусть несколько телефонных номеров Олечкиных подруг, где та могла находиться в выходные, а неожиданностей, слава богу, не приключалось.
Время шло; Олечкина яблочная красота потихоньку стиралась; в волосах, которые она стала носить в пучке, как мама, стала пробиваться седина, но сама Олечка осталась такой же: в телефонной трубке раздавалось непременное «Здравствуй, мое солнышко!», смс начинались непременно так же – Олечка на этом не экономила; нудные рассказы про запившего мужа и неблагодарных детей выслушивались с таким же вниманием, а по головке Олечка гладила теперь не только детей, но и самих подруг, жалея их так, что иной раз ночи не спала.
Никто особенно про нее и не вспоминал, пока Олечка вдруг не позвонила и не объявила нам, что выходит замуж. Никто сначала не поверил, и Олечку забросали вопросами, на которые она, смущаясь и по-девичьи хихикая, отвечала лишь «Да он такой… своеобразный» и «Да стыдно мне, миленькие, в моем-то возрасте…» Суженой оказался добряком – тихоней, всю жизнь сторонившимся женщин и живущим со старой сморщенной мамой. Был он врачом-патологоанатомом и долго умилял подруг набором нехитрых профессиональных шуток в духе «одна голова - хорошо, а с телом лучше». Познакомилась с ним Олечка в троллейбусе, когда доктор спас ее от хамов-подростков.
Поженившись, они поселились вместе и зажили хорошо. Только вот беда приключилась – Вскоре Олечкину маму настиг апоплексический удар, после чего она частично утратила подвижность и почти полностью - речь. Олечка и сейчас ухаживает за ней сама, не приглашая нянек и медсестер, несмотря на маленького ребенка; кормит с ложечки молчаливую маму, гладит по голове и выглядит очень счастливой.