Сейчас я попробую написать текст для Дюка Элингтона. Напишу слова для его известного произведения «Караван». А почему бы и нет? По известной причине он на меня уже не обидится, тем более, в суд не подаст.
А вы, пожалуйста, не пугайтесь, и не разбегайтесь, я с ума не сошел, и не буду сочинять на эту музыку стихи, а, тем более, ничего петь не стану – это было бы уж слишком немилосердно. Текст - прозаический. Значит, идея мне в голову пришла такая. Есть старая магнитофонная кассета с записью, где Никитин и Тодоровский играют на двух гитарах. И в частности они играют «Караван». Мне ужасно понравилось, хотя я отдаю себе отчёт в том, что настоящие ценители джаза меня за это могут строго осудить, как они, возможно, уже осудили Никитина и Тодоровского, а может и не осудили – я в музыке совершенно ничего не понимаю.
Итак, если б вы эту кассету поставили и читали под эту музыку мой текст – вот интересно, что из этого получилось бы. А нет магнитофона, просто вспомните «Караван», лучше всего в упомянутом мною исполнении, но можно и в любом другом, и так сойдёт. Сперва только два слова вместо предисловия:
*
Бухарский еврей Шломо Бен Азарья по прозвищу «аль-Хорезми» нагрузил девять добрых двугорбых верблюдов китайским шёлком, и был там у него в прочных кожаных турсуках жемчуг с далёких южных островов, были искусно златокованые рукояти для несравненных дамасских клинков, и сафьян тончайшей выделки, и драгоценная стеклянная утварь, и кувшины с мазендаранским вином, и персидские ковры с диковинным магическим орнаментом, приносящим в дом благоволение предвечного Бога - за каждый из таких ковров в великом городе Александрии давали сотню молодых, обученных ремеслу и очень трудолюбивых рабов. Караван был так богат, что аль-Хорезми решил сам ехать с товаром. Охранять же все эти сокровища должен был некий курд родом из Анатолии по прозвищу Езид, что означает «огнепоклонник», а имени своего он не любил никому говорить. Под его началом было триста свирепых воинов – все бухарские евреи, курды или пуштуны. Из Бухары в Александрию – путь неблизкий. Времена тревожные. А когда для бедного негоцианта случались спокойные времена?
Нажимайте клавишу. Поехали!
Бадиет-эш-Шам, Сирийская пустыня – самая страшная из тех, что лежат на пути из Бухары в Александрию. И есть в том краю такие места, что сердце стонет и кровью сочится от тоски, взгляду ведь не за что зацепиться, потому что озираешь следы гнева Господня. До самого горизонта тянется бурый мёртвый такыр да белесые пятна солончаков или твердь застывшей в незапамятные времена лавы. Только кое-где в мутной дали подымаются уродливые, причудливо выточенные ветром пологие склоны древних гор, которые были некогда островами посреди моря. Но Всевышний по воле своей поднял то море над землёй, чтоб оно ослепительной синевой сияло всегда над пустыней, не давая никогда для жизни путника ни капли благословенной влаги со своей бездонной высоты. В лёгкой дымке висит над караваном палящее солнце. Верблюды мерно шагают вперёд. А всадники, окружающие их, едут шагом, сонно качаясь в сёдлах. Людей гнетёт знойная дрёма. Кто вспоминает родной дом, кто мечтает о прекрасных рабынях в весёлых лупанариях Александрии, а кто думает лишь о глотке воды.
Старый Шломо привычно сидит в удобном верблюжьем седле под балдахином. Коричневое от солнца и ветра лицо его неподвижно. Не мало караванов провёл он через бескрайний поднос земли. Если будет на то воля Создателя, он и этот доведёт до места. А коли разгневается Бог – кто может ему воспротивиться?
Неожиданно Езид издал языком звонкое цоканье и хлопнул верблюда сильной ладонью по крутому боку.
- Смотри, почтенный господин! – он протянул, звеня браслетами, тонкую мускулистую руку туда, где в зыбком мареве на вершине голой скалы виделась неподвижная фигура всадника с копьём.
Мгновение – и его уже нет. Растаял.
- Хорошо, что ты успел его заметить. Бедуины – они на своих скакунах – неуловимы, как стрекозы. Э-э-э, Езид! Место здесь такое. Как думаешь, чьи люди?
- Что думать? Слепого Ахмата. Это его владения.
- Ты знавал его?
- Немного. Я за него сестру отдавал замуж когда-то. Она уж умерла, но успела нарожать ему кучу девок, и он очень недоволен был, - курд улыбнулся, показывая ослепительно-белые зубы. – Я думаю, их там не больше сотни клинков. Откуда им знать, что караван не кипчаки охраняют, которые тут же рассыпались бы, как длинноухие зайцы! Сейчас увидим их. Мы ведь подымаемся в гору, потому горизонт впереди так близок, а позади так далёк. Я возьму с собой сотни полторы. Остальные пусть отдыхают. Ты помнишь, как ослеп старый Ахмат?
- Как не помнить? Он пришёл на анатолийский берег, а греки закидали его отряд своими проклятыми горшками с огнём. Неосторожный человек. Ну вот, потеряет сейчас понапрасну сотню храбрецов.
Наконец, они увидели атакующих бедуинов, которые показались из-за косогора. Воины Езида стали оправляться в сёдлах и проверять оружие.
- Благословенно вечное солнце – податель огня, и благословен огонь – податель жизни! – сказал Езид.
- Не торопитесь, - сказал Шломо. – Хочу полюбоваться. Смотри, неустрашимый Езид – будто стая белых аистов!
Чуть больше сотни всадников в белоснежных бурнусах на вороных конях и впрямь напоминали стаю аистов.
- Эх – ха! Хороши! Ну, ялла! С Богом! – крикнул бухарец и движением руки велел подать себе коня. Он совсем по-молодому соскочил с верблюда и пересел на скакуна, выхватив саблю. – Хочу попробовать, не высохла ли моя правая рука, храбрецы! Шма Исраэль! Вперёд!
Пока конники летели навстречу друг другу, они с яростью выкрикивали каждый боевой клич своего рода или имя Владыки жизни. Но когда сошлись, наступило молчание. Только слышались топот копыт, ржанье жеребцов и зловещий лязг стали.
Прошло полчаса этой беспощадной рубки, когда Шломо Бен-Азарья аль-Хорезми неторопливо выехал из толпы дерущихся, похлопывая разгорячённого коня по мокрой шее. Он вынул из-за пояса белый платок, бережно вытер им окровавленную саблю и платок выбросил. И вложил саблю в ножны. Езид поехал за ним.
- Заканчивайте, богатыри! – крикнул он обернувшись. За эту схватку хозяин каждому обещал в Александрии по золотому динару.
- Я не обещал, - засмеялся старик.
- Сыграем на эти деньги в кости, когда приедем туда.
- Идёт!
Ещё через час караван из Хорезма, всё так же мерно двигаясь, проезжал уже поле недавней битвы.
- Вот он! – сказал Шломо, указав на молодого араба, лежавшего навзничь.
Он всё ещё сжимал мёртвой ладонью рукоять кривой сабли, глядя широко раскрытыми навстречу смерти глазами в синее небо.
- Бросился на меня, как бешенный…. Благословенна память об этом храбреце.
Караван шёл в Александрию, туда, где вино, женщины, горячее мясо с огня и много музыки и песен. А пустыня Бадиет-эш-Шам лежала вокруг в неживой тишине – место гнева Господня.