Синеглазый

 К тому времени Валька Синеглазый уж три года, как пропал...
 Пропал при странных обстоятельствах. В самую последнюю лунную ночь охотничьего сезона, когда на голую, стылую от морозного инея степь, ложился такой поздний в том году снег, так некстати засыпавший всё, что могло бы хоть как-то пролить свет на то, что же всё-таки произошло с бедным Вальком. Но так или иначе, на следующий день к вечеру привезли Валькиного бригадира, всем известного, враз постаревшего Береговца. Самого еле живого, измученного, усталого, с сорванным на нет голосом от беспрестанного, исступлённого, как у сумасшедшего, крика на морозе: “Валёк!.. Валёк!..”, который тут же слёг в постель с тяжёлой простудой, так что даже понаехавшая из райцентра милиция не стала его долго терзать расспросами. Несмотря на то что почти все бригады уже уложились, готовые выехать поутру длинным караваном с промысла домой, одна за одной тяжёлые “боевые” машины выехали в степь искать пропавшего Валька. Искали несколько дней и ночей, исколесили всю степь вдоль и поперёк на сотни километров вокруг, вызывали вертолёт - не нашли, как в воду парень канул...
  "Может, отыщется весной, когда снег сойдёт, - горестно говорили мужики и добавляли, - если, конечно, звери не сожрут..."
  Не нашёлся Валька и весной, сгинул без следа...
  А вот волк один в степи появляться стал. Очень странный волк. Охотники про него так говорили: “Появляется он всегда как-то вдруг, неожиданно, как привидение. Вот не было никого, а смотришь - стоит. Машины не боится, но и близко к себе не подпускает, вроде как места знает, где “ЗИЛ” не пройдёт и картечь его не достанет. И как будто по людям тоскует, сам к ним выходит. Иногда долго поодаль бежит, словно провожает, а то будто зовёт куда-то за собой - так и манит, а поедешь за ним - он и исчезнет, словно растворится...” А ещё говорили, что глаза у того волка цвета очень уж необычного - не то голубого, не то синего, а точнее цвета незабудок в степи, что бывает у них перед самой грозой. А если ещё точнее - в аккурат, как у Вальки пропавшего, он ведь и кличку свою через этот цвет глаз удивительный получил. Так и волка того прозвали - Синеглазый...
  Не часто-то этого волка и видели. А вот в самую последнюю ночь каждого промыслового сезона, когда в степь редко уж кого выгонишь (все уже по землянкам сидят, водку пьют, и только самые ненасытные до стрельбы охотники да молодые дураки, которым их бригадиры разрешают машины взять, пока они сами за столами языками чешут, выезжают сайги домой настрелять да лис, корсаков по чистому снегу погонять) - так обязательно. Но самое интересное во всём этом было вот что: ”Кто,- говорили,- в глаза эти синие волку глянет, тот навсегда страсть ко всякой охоте теряет! Ни на кого больше у него рука не поднимается". И так, конечно, не звери... Что уж греха таить - сердце разрывается, когда сайгу еще живую “порешь”, а она плачет, да что поделаешь - работа такая... А тут всё, баста! Ты, как судьбой помеченный, больше никого в жизни убить не сможешь. Валькина душа, говорили, в того волка вселилась. Охотники хоть и суровые мужики были, а в сказки верили, как дети малые...

  Я не верил. А вот Вальку жалел очень. Знал я его неплохо, он ведь тоже, как и я, стрельбой стендовой занимался. Только бросил рано. Вообще странный он был какой-то, с “прибабахом”. Стрелял хорошо, промаха не знал, восходящей звездой у себя в Баку был. Но вот незадача - к результатам высоким в спорте совсем не стремился. Мог вдруг взять, например, и последнюю мишень, от которой судьба медалей решалась, с колена стрельнуть. И промазать, конечно. Тренер в обмороке, а ему по “барабану». Или посреди соревнований возьмёт да и бросит всё и с друзьями на охоту или рыбалку умчится. Судьи с ног сбиваются, его ищут, а он уже в камышах где-нибудь сидит. Так и присуждали его победы другим... А потом и вообще спорт бросил, из за Милки - зазнобы своей. Она тоже стреляла, только у нас, в Алма-Ате. Красивая девчонка была, фигуристая. Правда - черти в башке... Прибежит, бывало, на “ контрольную стрельбу” в самом конце сборов, обстреляет всех девчат, что, как дуры, весь год добросовестно на тренировках “тарабанили” - и вот она уже в команде. Костюмчик сборной на себя получает, талоны, патроны - всё ей одной, так как только одна женщина для зачёта в команде требовалась. Так и ездила она с мужиками по Союзу на все соревнования. И что интересно - и там в грязь лицом не ударит, плохим результатом команду вниз не утянет, талантливая спортсменка была, нечего сказать. Только и про другой её талант тоже много разговоров было. Шалава была, каких мало. И все это знали, а всё равно, как мотыльки на свет... И каждый последний почему-то был уверен в своей последности, думал, что вот он и есть тот единственный, кто эту “жар птицу” в руках своих навсегда удержит. Многие, как корью, Милкой переболели. Красивая она была, что и говорить... Ростика среднего, но, как тополёк в степи, стройная, аж “звенит”. На движенья быстрая и ловкая, словно ветерок молодой. В талии тонкая, а грудь такая, что и под курткой стрелковой не спрячешь. Так что если в одной команде с ней стрелять доводилось, то можно было запросто заглядеться и забыть, зачем ты здесь... Тренеры чужих команд жаловались, что мы специально её возим, чтоб стрелков их лучших "нейтрализовывать"... И при всём при этом личико у неё было нежное, будто беззащитное. Глаза - как два озера лесных, за ельником густых ресниц прячутся, а губы, словно лепестки цветка, алые, нервные да подвижные и на вкус чуть солоноватые, лишь на первый поцелуй безответные, а уж потом дело своё ох, как знают, уж мне поверьте... Так что не успеешь оглянуться, как в постели с ней окажешься. Только не долго оказывалось тебе радоваться да рабом тех ночей волшебных быть - как легко она отдавалась, так же легко и предавала. Легко и жестоко. Пройдёт мимо в обнимку с другим, на тебя и не глянет, только ещё выше носик свой острый вздёрнет, будто и нет тебя, и не было никогда в её жизни. Правда, никто, как говорится, ей вслед не бежал, в пыль со всего маху не упадал, каждый сам с собой, внутри себя разбирался. Никому боль свою не показывал – засмеют. Скажут, не послушался, говорили ведь, предупреждали, сам на рожон полез...
 Только Валька Синеглазый другим оказался. Крепко он тогда на Милку нашу “запал”. И главное, я свидетелем всего был, можно сказать “свечку держал”. Так уж вышло, что номера наши с бакинцами в гостинице на тех соревнованиях, где Милка с Вальком впервые встретились, рядом были. И я даже вполне могу себе представить, как произошла эта встреча... Стоит себе в очереди гостиничной столовой среди прочих спортсменов девочка–куколка в спортивной курточке. Нежными ручками себе на поднос тарелочки с самыми аппетитными и дорогими закусками составляет, а как к кассе подходит: “Ах! Талоны в номере забыла” или вообще - “кошелёк украли...” Как тогда рядом стоящему, молодому да здоровому, да красивому за неё не заплатить? Он ведь, только за честь сочтёт. И поднос её к столику своему принесёт, и стульчик ей подставит, а она совсем чуть-чуть, ну самую малость, ему подыграет, вот и понеслась душа в рай... Только бы ребят из номера куда подальше да на подольше отправить...
 Так что, думаю, поначалу Валька исключением не стал - на ту же удочку, что и все, попался, на те же грабли наступил... Уж потом, у всех у нас на глазах любовь у них закрутилась. Да такая, о которой только в романах пишут. Страстная и красивая! Именно красивая - все так говорили... А дальше... Валька еле-еле сезон спортивный у себя в Баку дострелял, а к осени всё бросил и в Алма-Ату сорвался. Как прилетел, сразу к нам - на стенд... Ружьё, вещи оставил, а сам с ребятами к Милке домой на такси поехал - свататься. А её дома нет. Мать растерялась, расстроилась...
 - Где Мила?
 - Так в роддоме...
  Та уж и родила дочку неизвестно от кого, но не от Вальки - точно! Обиделся он тогда на неё, ребята говорили, сильно. Цветы, правда, в роддом отвёз, а сам уехал. Служил, что ли, где, никто не знает. Потом вернулся. Сколько времени прошло, а он опять - к Милке. Та одна так и жила, никто замуж её не взял, сама дочку воспитывала. Правда, Вальке на шею она всё же не кинулась, тоже ещё - гордая, условие поставила: ”Вот машину купишь - подумаю”. А на машину в те времена нам только “на сайге” и можно было заработать. Так Валёк и попал в бригаду охотников, да к самому Береговцу. Думал, повезло страшно. А и повезло. Потому что попасть к этому бригадиру было трудно, почти невозможно. И не потому, что все хотели попасть в ту бригаду добытчивую из-за высоких заработков, а потому что Береговец не всякого брал к себе, а если и брал, так и выгнать мог в любой момент, а то и сам уйдешь, его характера придурошного не выдержишь. Готов будешь или прирезать его в степи (многие, я знаю, за ножи хватались - так достанет), или бежать от него куда подальше. И если б то, что с Вальком случилось, произошло бы с кем-то из прежних стрелков Береговца, никто б не поверил, что тот просто пропал. Решили бы, что Береговец его специально бросил в степи замерзать или, того хуже, пристрелил где-то да закопал, а фарщика - запугал и молчать заставил, так сложно и порой трагически у бригадира этого отношения с напарниками складывались. Никто с ним сработаться и выдержать больше одного сезона не мог. Разве что молчаливый Петя Радченко - фарщик (который, если правду сказать, всё равно потом инфаркт получил), да как оказалось, и Валёк. Полюбил его Береговец какой-то запоздалой, нежной отцовской любовью. И прощал ему всё... Сплюнет, бывало, в сердцах на землю, когда тот что не так сделает, выругается, а потом опять: ”Валёк” да “Валёк”. Дивились охотники, как бригадир сердцем к Вальке привязался. Правда, многие злобливо посмеивались: ”Дурак дурака видит издалека...” или покруче ещё: ”Два мудака - пара”. Валька не то чтобы дураком был, но что-то не от мира сего в нём точно было... Да и характерами они с Береговцом, как оказалось, тоже сильно сходились... Оба вообще не пили, деньги очень любили, ни за что не пропустят ни одной стрелковой ночи - одни будут степь утюжить, когда все бригады в праздники гуляют. Валька-то понятно - Милкин заказ отрабатывал, а Береговец, тот по жизни таким был, на том и стоял. У него любая копейка всегда на счету. Таксист - одно слово... Он и в городе без дела не сидел после сезона охотничьего. Только кабину “ЗИЛа” на волговскую с зелёным глазком сменит и опять: “Креп-че за баранку держись шофёр...” - опять “деньгу зашибает”.
  Но одна, пожалуй, черта характера объединяла их больше, чем все другие, - это необъяснимая, негасимая страсть к охоте. Не к той, сайгачей - та, всё же работой была, а к беспощадному истреблению всего живого, что в степи под руку охотникам попадается. Про Береговца вообще анекдоты ходили. ”Едем, бывало, с ним по степи, - ребята рассказывали, - он за рулём, утро раннее, усталые, позади ночь стрельбы, тут голову от груди не оторвать, спать хочется, и вдруг - стоп машина! Да так, что чуть не носом в стекло. Что такое? А Береговца из кабины уж и след простыл, смотрим - по полю бежит, гонится за кем-то, монтировкой раз, раз по земле - долбит кого-то... Потом возвращается. В руках маленький, жёлтенький хорёк. Бригадир подносит его к свету фары, рассматривает, потом швыряет в сторону. И нам: “Шкуру попортил”, и снова за руль...” Небось, дальше несётся, как ни в чём ни бывало, не зная усталости, глядя на дорогу своими стального цвета глазами, с привычным шоферским прищуром, думая о чём-то своём...
  Лис да корсаков постреливали все, но только в самом конце сезона, который кончался в декабре, а раньше зачем - шкуры без морозов на шапки да на воротники не годятся. А Валька с Береговцом долбали всех и всегда, без разбора. Как-то я даже спросил бригадира: ”Ну и зачем тебе это, если шкуру не берёшь!?” “А, чтоб не жил...”, - вот и весь сказ...
  Но, особой любовью у них с Валькой, если только можно применить это слово, пользовался волк! Нет, волка, конечно, никто в покое не оставит, ни одна бригада сайгачников мимо не проедет - погонится, а если повезёт, то и застрелит. В промхозе за шкуру серого сразу сто рублей выплачивали, а это, как ни крути, почти половина ночного заработка всей бригады, да и то в удачный выезд. Правда, дело это непростое - волка добыть, рискованное. Можно запросто в пылу погони в какую-нибудь промоину залететь, машину угробить, напарников покалечить, так что только себе дороже выйдет. Другой подумает... Но не тут-то было волку уйти, если он Вальке с Береговцом на пути встречался... Подгоняемые “волчьим” азартом, они забывали все на свете, гоняя по степи на дорогой боевой машине, не разбирая дороги, оставляя сайгу “по боку”. Вот и в ту ночь, когда Валька пропал, несчастье-то из-за волка и случилось. Долго они его гоняли, наконец застрелили. А тут отару фарщик “засветил” - понеслись к ней, “отработали” сайгу как надо... Валька пороть да собирать рогачей стал, а бригадиру не терпится волка подобрать. Крикнул Вальке: ”Щас, за серым сгоняю...” и понёсся по полю. Фарщик потом об этом так рассказывал: ”Через десять минут вернулись - нет Валька! Луна светит, мороз, позёмка метёт, всё вокруг заметает... И место - то, вроде, да - не то. И волка не нашли, и Вальки нет, и туш сайгачьих нигде не валяется... Мы туда, мы сюда... И по компасу... И кричать... И фарой светить - нет никого. Кругом степь глухая, как на планете чужой... Уже потом, днём, снег пошёл, теплеть стало... Бригадир давай рыдать, я ему - водки, в машину его, сам за руль да за помощью. Сперва по компасу, потом на трассу выскочил, по ней уже «притопил». Слёзы глотаю, а в мозгу, как гвоздь, - глаза Валькины синие, как наваждение какое-то...”
 
 2

  Вот и закончился ещё один охотничий сезон в Актюбинском Госохотпромхозе, участником которого был я, занявший в бригаде старого Береговца Валькино место. После Валькиной гибели бригадир наш, конечно, сильно сдал физически. Не было больше в его серых глазах залихватского блеска, не горела больше земля под ногами, правда, нервов он мне всё же потрепал изрядно, ну да это отдельный разговор. Может, и хорошо, что человек на охотничьем стане я был совершенно новый, так что тревожить воспоминаниями Береговца не мог, но иногда он сам начинал изливать мне душу, а я только и мог, что ответить парой ничего не значащих слов или фраз, которых так иногда нам, мужикам, не хватает для поддержки. Сильно прикипел бригадир душой к Вальке, нечего сказать, всё искал то злополучное место, где та беда приключилась... Выйдет, бывало, из машины, стоит, смотрит да шепчет: ”Хоть бы ты, Валек, знак какой подал, где искать-то... Я бы хоть памятник поставил, простился бы по человечески”. Как-то даже сказал мне: ”Эх, брошу я, Жорка, это дело, потерял я вкус ко всякой охоте...”
 ...Быстро пролетел тот сезон охотничий. Неудачный он был какой-то для нас сайгачников. Лето жаркое, засушливое стояло, а зима ранняя - с метелями, со снегом глубоким, холодная. Бывшие огромными в прошлых годах группировки сайги измельчали. Отдельные её стада разбрелись, а то и вообще, не хуже Вальки пропавшего, исчезли с лица степи, как в другое измерение ушли - вот были и нет... Охотпромхоз и лётчиков нанимал на самолёте сайгу искать, и к учёным обращался, да толку не было. ”Тарахтели” охотники по степи пустыми кузовами ночь за ночью, так что даже число бригад пришлось сокращать и многих ребят обработчиков с пункта уволить. Вот и сбивались мы с ног, чтобы хоть мизерную норму настрелять, по два - три часа в сутки спали, а иногда и вовсе в степи дневали, чтоб пустыми не возвращаться за двести-триста километров да бензин зря не жечь. Только к декабрю вместе с неожиданным потеплением стала попадаться сайга малыми отарками, да только разохотились - тут и конец промысла настал. Так что в этот раз и к празднику обычному в честь окончания сезона на «пункте» не очень-то и готовились. Народа мало было, и пока охотники отдыхали, а шофера собирали свои машины к дальнему переезду домой в город, поварихи наварили плова, напекли пирогов, да намариновали мяса. Я хоть и славился на пункте как шашлычник хороший - не стал шашлыком заниматься, а, улучив момент, “подкатил” к Береговцу: ”Дай, Гена, машину, мы с ребятами ещё один выезд сделаем, сайги домой настреляем, чего домой-то без мяса ехать?” (Утром завскладом Кипич холодильник опечатал. ”Ничего не получите,- сказал,- Госзаказ! Рефрижераторы из города придут, Франция все забирает, на специальном самолёте увезут, у них сайга - деликатес большой!” Охотники поворчали: ”Блин, самим жрать нечего, так Францию сраную кормим...”, да разошлись... куда денешся?) А я дальше бригадира разжигаю: ”...лис, корсаков хоть постреляем, а то с такой охотой и пушнины никакой домой не привезём!” Димыч сначала, как всегда, отказал: ”И не проси! Машину угробите, пешком домой пойдем?” Я, зная его характер, просить больше не стал, своими делами занялся, как ни в чем не бывало. Гляжу - занервничал наш бригадир, по землянке забегал. Сам бы он, конечно, вперёд всех в степь собрался, да начальник заготпункта срочно в город уехал, а его старшим, вместо себя оставил и строго-настрого приказал: с пункта - ни ногой, а то в последнюю ночь всякое бывает, и перепиться могут мужики и перебиться. А потом и, правда, французов ждали, так что Береговец сам точно ехать не мог. Но жадность, я знаю, его так и распирает, а вдруг как и впрямь мы сайги да “пушков” вдоволь настреляем. Вышел куда-то, потом смотрю - забегает:
 - Так! Собирайся, Жорка, на охоту! Юра с вами поедет. Его как меня слушай. Руль никому не давай, машина все же наша, а Кольку с Подранком на вторые роли пускай, да смотрите, мать вашу, не перестреляйте друг друга...
  Я обрадовался, сердце аж забилось - так хотелось ещё разок, напоследок по степи помотаться. А главное - самому за рулём, да без Береговца этого долбаного, который придирками своими, да замечаниями, да нравоучениями так задёргает, что весь кайф от охоты пропадает. Вмиг собрались. Фарщик Юрка, здоровый, пузатый (а худые в фарщики не очень годились - будет в кузове на кочках в “келье” своей мотыляться, где уж ему свет “держать”, а этот в борт упрётся пузом и стоит, как скала), только тулуп свой да ящик с фарами в машину закинул. Сашка Белый, по кличке Подранок уже давно в нашей землянке сидел, тому и собираться нечего было - автомат прихватил, шапку нахлобучил и готов... Смешной он был, вот уж поистине - и смех, и грех. С ним одним всё время что-то случалось. То на охоте, заглядевшись на сайгу, он всунет огромный острый как бритва нож, да вместо ножен - себе в руку, то дверцей “ ЗИЛа” свои же пальцы так прибьёт, что криком своего бригадира чуть заикой не сделает, так и ходил весь сезон перевязанный. Он и кличку-то свою через это получил, а не потому вовсе, что стрелял плохо и подранков оставлял. Стрелял-то он как раз хорошо, как и я, мастером спорта по стрельбе был, иначе кто б его терпел в бригаде? А кличку ему наш Береговец придумал. Случайно она с его языка острого соскочила. Их бригадир как-то в очередной раз Сашку в медпункт повёз, а его кто-то искать взялся, у всех спрашивать. У Береговца спросил,  а тот не раздумывая: “Да подранка своего опять в больницу повез”. Все так и покатились... А кличка с тех пор к Сашке и прилипла. И еще Колька Шишкин с нами подвязался. Он хоть и хитрый, себе на уме, но балагур и весельчак. Димыч его специально к нам приставил. Так и сказал: ”Он вам, тетерям, ночью уснуть не даст” - тоже всё продумал... Колька, действительно тем славился, что мог долгие, монотонные часы во время перегонов в поисках сайги не спать и не давать уснуть водителю, развлекая его анекдотами да выдуманными, наверное, им самим, историями. Это было очень ценно, так как водители нередко просто отключались от усталости и постоянного напряжённого всматривания в однообразную серую степь, сливающуюся на исходе ночи с таким же серым предутренним небом в одно бесконечное, безлюдное пространство.

 3
 
 ...Итак, мы сорвались. Сорвались на последнюю свою в том сезоне охоту, не зная ещё, что в эту ночь произойдёт событий больше, чем за все предыдущие месяцы промысла. Потом уже вспомнили, что второпях забыли ящик с едой и термоса с чаем, что оставили дома и тёплые вещи, и запас воды, словом, всё то, что дальновидный Береговец не забыл бы, даже если б его повезли на расстрел...
  Но то он, а то мы... В машине было тепло и уютно. Мы устроились втроём в кабине. Я за рулём, Сашка Подранок у правой двери, Колька между нами, а Юрка - наверху, в кузове, в своей маленькой “келье”. Быстро миновали привычные ориентиры: ”большак” - трассу Москва – Иргиз - Алма-Ата, полуразрушенные и заброшенные кошары, куда только весной чабаны пригоняли скот на стрижку шерсти, а потом - одинокий стог полусгнившего сена, у которого изобретательный Береговец заставлял “загорать” желающих незаметно выследить, где мы “дыбаем” сайгу? Эти умники выезжали в степь вслед за нами, держась на почтительном расстоянии, делая вид, что едут сами по себе, но, конечно, "секли" за нами и сворачивали там же, где и мы. Обычно возле этого стога мы всегда останавливались. Во- первых, для того чтобы подготовиться к охоте, переодеться, настроить фары, набить патронташи да ещё и побегать туда-сюда, чтобы проверить, не бряцает ли что из амуниции, не мешает ли. А во-вторых, чтобы отделаться от своих незваных попутчиков. Ждали, когда стемнеет, и вот тогда хитрый наш бригадир оставлял на стоге включённый фонарик, показывая шпионившим за нами, что мы якобы всё ещё здесь.А сам в это время, выкрутив лампочки стоп сигналов, не включая света до поры, "уходил" в степь. И смеялся потом, когда я спрашивал, не жалко ли ему фонарика...
"Да не переживай, отдадут они его завтра..."
  Сейчас нам никакие преследователи не грозили. Все машины, утеряв свой боевой вид, стояли возле землянок, гружёные нехитрым бивуачным скарбом, готовые как только будет дана команда, двинуться караваном из холодной, заснеженной степи домой... Так что проезжая этот последний ориентир, я почувствовал всё же некий холодок в груди – случись что с нами, найдут не скоро... Но чувство это было мимолётным, прошло сразу, вытесненное самым древним, пожалуй, человеческим инстинктом - охотничьей страстью. Впереди расстилалось безбрежное заснеженное море степи. Над горизонтом загорались первые звёзды, и я, поглядывая на самолетный компас на капоте, “топил” и “топил”, чтобы с наступлением темноты забраться подальше в степь.
  Ночь встретила нас на пути к нашим приключениям мириадами звёзд на небе и редким безмолвием. Нарушал это безмолвие лишь долгий, тонкий вой центрифуги нашей машины, когда мы, выключив двигатель “ЗИЛа”, как солдаты перед боем, облачались в свои охотничьи робы, правили ножи, смазывали и заряжали автоматы, подшучивая друг над другом...
 - Всё! - громко скомандовал Юрка,- кончай шутить! Залезай в машину!
  Какие уж тут шутки, когда в кабине целый арсенал оружия и патронов, а в груди так бьётся сердце в предвкушении первой, у нас мужиков, самостоятельной охоты. Справимся ли?.. Юрка у себя наверху щёлкнул тумблером мощной поисковой фары-прожектора, настроил её фокус и выключил. Темнота сразу поглотила нас, затем снова вспыхнул свет, и три луча, положенных один за другим на дорогу перед нами, приказали: вперёд!
 - Ну, с богом... - проговорил Колька.
  Я, не торопясь, вёл машину. Юра фарил: время от времени включая висящий у него на груди прожектор, медленно обводил лучом горизонт. Мы, как завороженные, следили за этим лучом: не появится ли где вдалеке тоненькая, колеблющаяся ниточка изумрудно зеленых огоньков, сайгачьих глаз, отражающих свет нашей фары. Но степь пока была пуста. Лишь кое-где поднималась на нас пара то жёлтых, то красных огоньков - лисьих, корсачьих глаз, или хорька любопытного, который из норки смотрит и понять не может, что за солнце вдруг зажглось в ночной степи. Этих пока договорились не трогать, искали сайгу, а мелочь можно и под утро погонять.
 ...Прошёл где-то час. Успели даже заскучать. И вот въезжаем на очередной бугор, Юра включает фару и... тут же выключает. ”Ух, ни фига себе!!!”, - думаем мы. И не успеваем прийти в себя от только что увиденного, как свет снова загорается. И... загорается перед нами вся степь! Сияя и переливаясь зелёными огнями тысяч и тысяч сайгачьих глаз, как ночной огромный город под крылом самолета, вся низина перед нами до видимых границ заполнена громадной группировкой сайги... Да... за весь этот сезон никому из нас не приходилось видеть ничего подобного.
 - Где же ты была, родная? - шепчет Колька.
 - Твою мать... - бормочет Сашка.
  А я думаю: ”Блин, вот бы Береговца сейчас за руль, а меня бы рядом, как обычно, первым стрелком. Эх, как бы мы сейчас с ним отработали! Как бы я понёсся к отаре да повернул бы её на себя, стреляя “на разворот”, прямо перед “носом” бегущего табуна. Уж чему-чему, а этому меня бригадир мой хорошо выучил. Много разных слов нехороших успевал он мне выкрикнуть, если вдруг сайга уходила. Ведь второй раз тогда к табуну не подъедешь. Пуганая сайга фару не слушается - разбегается, как мыльная пена на воде. А Сашка Подранок сейчас обязательно всё испортит. Побежит своим известным “гиппопотамским” топотом и, конечно, всю отару распугает". Но эти мысли пронеслись в голове и забылись, а делал я всё как надо, ближе и ближе подъезжая к стаду.
  Балансируя на кочках, Юра старался удерживать луч под ногами табуна, как бы приглашая сайгу на освещённое место. Наконец, выхватил и включил две дополнительные фары - “ампулы”, осветив ими края отары, и стал подёргивать ими вверх-вниз, сбивая сайгу в более плотную кучу. А затем свёл весь свет воедино - широко и ярко осветив табун... Классно всё-таки, что Юрка с нами! Что ни говори, а среди лучших фарщиков он - маэстро!
  До сайги - метров восемьдесят, и я сорвавшимся от волнения на шёпот голосом скомандовал Сашке: ”Пошёл!”. Затем, выключив зажигание, на ходу выпрыгнул сам и, обгоняя еще не остановившийся “ЗИЛ”, побежал к сайге, которая уже поворачивала лавиной на бьющий в неё свет всех трёх Юркиных фар. Ну, теперь моя работа! Привычным взглядом выхватываю из отары рогачей - “бах”, ”бах”, “бах”, ”бах”... успеваю ещё уворачиваться и крикнуть “кыш!” особо прытким, которые несутся прямо на меня, грозя подсечь своим тупым массивным мурлом под колено, быстро вталкиваю в магазин новые восемь патронов, кричу: ”Свет!”. Стреляю... Слышу выстрелы ребят... Работают, значит, всё в порядке. Наконец табун редеет и уносится в степь с шелестящим топотом. Мы всё же успеваем выхватить из него штук пятнадцать-двадцать рогачей, которые остаются лежать на земле. Как бы то ни было, первый табун отработали как положено. Подхожу к машине, Юрка доволен, слышу по голосу: ”Давай, командир, заводи...” Колька с Сашкой уже пустили в ход свои охотничьи ножи, порят и стаскивают сайгу в кучи. Юрка лучом показывает нам, где ещё лежат туши. Я подъезжаю, и мы вдвоём с кем-нибудь: один - за ноги, другой - за рога, вокруг заднего, ненарощенного борта, закидываем их в кузов. С Колькой это получается ловчее, а Сашка Подранок он и есть Подранок, хоть и здоровый, но не ловкий совершенно, никак не может отпустить сайгака при броске одновременно со мной, и туши летят криво.
 ...Через десять минут мы снова в кабине. Радостью не делимся.  Это только начало, но всё равно приятно. Я хотел, было, сделать Подранку замечание, что если он и в следующий раз побежит к стаду с “упреждением”, то может всех нас оставить не у дел.  Возьмёт табун да изменит направление, и окажется между стрелками или вообще повернёт в степь. Что бежать всегда нужно прямо к “голове” табуна, чтобы иметь возможность стрелять даже тогда, когда отара вдруг развернётся, но... не каждый может научиться по еле уловимым признакам быстро определить, куда сейчас сайга двинется, тут уж учи его, не учи... Сашка, вот, так и не научился. Так что не стал я лекций ему читать, не захотел бригадиру своему уподобляться. И сразу об этом пожалел.
 ...Мы все втроем увидели сайгу. И опять её - море.
 - Смотри, стоит родная. Нет, пошла, пошла. Давай, Сашка!
  Белый побежал наперерез начавшей движение отаре. И опять с упреждением, туда, где никого пока нет. Видно, сработало в прошлый раз, решил, что и сейчас надо делать так же. Дальше уже не смотрю, бегу на свою позицию. Слышу Сашкины выстрелы - один, другой – заминка… Что-то не так! Смотрю, где он. Ну, конечно! Отара сворачивает гораздо раньше того места, где ждал её Подранок, и теперь бежит на свет, но совершенно в нерабочей зоне - между стрелками и машиной. В этом случае, чтобы не перестрелять друг друга или не расстрелять собственную машину, остаётся только поднять стволы кверху и провожать сайгу всем известными словами. Но вдруг “бах” - выстрел! “Бах”... Молча, не раздумывая, падаю плашмя на землю. Слева, справа, сверху слышу тонкий визг картечи. Юрка мгновенно опускает фары, оставляя стреляющего без света. Потом освещает меня: ”Эй! Живой там?” И Сашке: ”...твою мать, ты, стрелок хренов, что делаешь?..”. И долго ещё в том же духе.
  Поднимаюсь: «Блин! Не хватало еще в последнюю ночь...». Подбираю патроны, потираю ушибленный локоть. Не сказать, конечно, что раньше такого не было. Было пару раз и у нас с Береговцом. Подхожу к машине. Колька не знает, хихикать или нет. Рад, небось, что сам не стрелял. А Сашка - тащится по полю вразвалку, вроде как: “Да! Вот такая я сволочь!..”. Но Юрка сверху быстро разряжает обстановку: «Давай садись, поехали. Там сайги немерено, - и уже в спины нам, - поосторожней, придурки, а то век воли не видать». Едем дальше. Сашка, было, что-то начал, я ему: ”Забыли!”.
  Перед капотом слева замотался по земле Юркин луч - сворачивай! Метрах в трехстах от нас опять вьётся, переливается зелёными огоньками длинная, растянувшаяся почти на весь горизонт, светящаяся ленточка. Отара! Да какая! Медленно подъезжаем к ней. Странно, что снега под колёсами почти нет, мягкая подстилка из прошлогодней травы смягчает движение, местами и травы нет, а нас почти не трясёт. Но такое место очень опасно. ”Копай-город” называл его Береговец. Земля здесь, вся изрытая норами, может не выдержать веса машины и она, бывает, проваливается вдруг по самые мосты. Без длинных брёвен - “шалманов”, которые все охотники возят под кузовом, её тогда не вытащить, а то и их из-под кузова не достанешь, так глубоко “ЗИЛ” утонет, сиди тогда, откапывайся. Не сбавляя хода, стараюсь проскочить это место и говорю ребятам: ”Под ноги смотрите внимательно”, но какое там!? Колька, а теперь он хотел быть первым, как спрыгнул на ходу с подножки, так ногой точно в нору и угодил, аж волчком завертелся от боли. Как вообще ногу не выдернул? Сашка, только спросил на бегу: ”Сам в машину залезешь?” - и побежал к сайге, опять первым. В этот раз и в следующий, и ещё в следующий всё шло как по маслу. Колька хоть и хромал слегка, слава богу, отделался легко, работу свою выполнял и всё над Белым подшучивал: ”Несправедливо получается, кликуха Подранок у тебя, а раненый я!”. Правда, Юра не преминул вставить сверху: ”Еще не вечер... Будет тебе и белка, будет и свисток...».
  И все-таки было интересно - откуда эта сайга взялась? Понятно было, что группировка эта совсем в наших степях новая, непуганая вовсе. Видно, вместе с языками теплых циклонов она передвигалась откуда-то с севера по бескрайним степным просторам и паслась там, где снег слегка подтаял и обнажил хоть какой-то корм.
  Ночь стояла на редкость ясная, но в воздухе уже определённо пахло снегом, и где-то на очень далёком горизонте, как будто на земле, лежала тонкая полоса тяжёлых, чёрно-синих туч. Работа наша шла споро. Рогачи были крупные, под сорок килограмм каждый. Мы изрядно устали, от наших спин валил пар, когда мы кидали сайгу в уже достаточно полный кузов и надо было глубже заводить под него тушу, чтобы затем броском вокруг заднего борта закинуть её подальше к кабине...
  Зато морально мы слегка расслабились. Первоначальное напряжение ушло. Мы были довольны результатами охоты и стали «чувствовать» друг друга. Сайга всё шла и шла. “Свет, шеф!"... "Свет мне!"... "Свет!”... - раздавались наши голоса с разных сторон, и Юрка только успевал поворачиваться и “держать” свет для всех нас, и это было совсем не просто, так как обычно - стрелков двое, а не трое, как сейчас. Не сговариваясь, мы стреляли только рогачей, на самок и чебышей рука не поднималась, хоть и разрешено уже было.
  И вот, как-то уже посредине ночи видим, вдруг свет в степи.
  "Ну ни фига себе! Машина! Еще кто-то долбит!? Вот мыши серые, а клялись, что никто не поедет!? - Колька вопросительно глянул на меня, - поедем, посмотрим, кто стоит? Может, помощь нужна?".
  Юрка тоже, видать, задумался - ничего не светит. Потом – чик, свет перед капотом: поехали, посмотрим. Очень скоро мы увидели, что это никакая не боевая машина, а Жигули с транзитными номерами - стоят себе посреди степи, как ни в чём не бывало. Юра щёлкнул фарой. Яркий луч, как рентгеном, просветил жигулёнка насквозь вместе с двумя пассажирами, которые, загораживаясь ладонями от света, наверно, никак не могли понять, что за тепловоз к ним приближается по степи. Поровнялись. Юра выключил большой свет. Дверца легковой машины приоткрылась, два испуганных нашим видом мужика смотрели на нас, в буквальном смысле раскрыв рты.
 - Так, чё сидим? - я открыл окно.
 - Да вот... - один из них протянул руку с надкушенным яйцом, - а вы кто?
 - Дед Пихто,- Колька слез с подножки на землю, - это вы, кто? Вы откуда здесь взялись, с луны что ли свалились?
  Сказано это было к месту. Прямо над Жигулями висела в небе и смотрела на нас большая жёлтая луна в красном ореоле. Да и откуда, кроме как с неё, было взяться в этой дикой, нехоженой на сотни километров вокруг, холодной степи новеньким, только что с конвейера Жигулям.
 - Да мы... мы от каравана оторвались, сейчас, вот, наши подъедут... - не очень уверенно соврал тот, что был за рулём, видно, для большей важности, настороженно поглядывая за Колькой, который обошёл машину и постучал здоровой ногой по колесу:
 - Ништяк тачка, новенькая! А про караван, мужик, ты загнул. Караванами здесь только ракеты летают: «Я ве-рю, друзья, караваны ракет…» - пропел Колька.
 - Да вы, ребята, все-таки, кто? Вы здесь что делаете? - уже чуть не плача спросил второй, что был постарше.
  С ножами, пристёгнутыми к патронташам, набитым патронами, в грязных, испачканных кровью робах, лохматые и небритые - можно было представить, какое впечатление мы произвели на тех бедолаг...
 - Как, что делаем? Машины отбираем!..
  Парень ещё шире разинул рот. Я толкнул Кольку в бок: ”Кончай людей пугать”. Тогда, Колька кашлянул и нарочито серьёзно сказал:
 - Мы-то здесь, как раз - Кто! Мы здесь государственную продовольственную программу выполняем! Мясом народ советский обеспечиваем!
 - А! Так вы - сайгачатники?! - водитель и пассажир Жигулей облегчённо вздохнули и заулыбались. - Нам про вас говорили, - уважительно протянул старший. - А у нас и бензин, вот, кончился. Ждём, может, кто мимо поедет...
 - Ах, бензин у вас кончился!? И вы ждёте, что ко-нибудь подъ-е-дет?! А вот это - самое интересное! - Колька гоготнул и заглянул к ним в машину, - но... не дождётесь!
 - Почему?
 - Яиц не хватит. Ну-ка, сколько у вас их осталось?
 - Вот... - парень показал на салфетку, где с куском хлеба и луковицей лежали три яйца.
 - Так... - Колька задрал нос к небу, - даже если четыре своих прибавите, это что у нас получится? По одному на месяц? Нет, не хватит!
 - Почему на месяц?
 - Да потому! Потому, что нашли бы вас здесь не раньше весны!
 - Мы что, заблудились? - испуганно спросил один другого. - Я говорил, давай до утра подождем.
 - Заблудились не то слово, - сказал я. - Ты даже не представляешь, в какую задницу вы попали и как вам повезло сейчас! Ведь кроме охотников здесь никого не бывает, а сегодня уже пят-над-цатое, промысел закончился! Понимаешь?.. И если бы не мы... И как вы только сюда попали?
 - Мы картой пользовались, - совсем уже упавшим голосом проговорил старший.
 - Как пользовались? - спросил Колька.
 - Смотрели...
 - Ах, смотрели, а я думал жопу подтирали, - все заржали.
 - Ладно, кончай балдеть, - Юрка, молчавший до сих пор, подал голос сверху, - время - деньги. Что у нас там с бензином?
  Я полез к бочке, притянутой намертво толстой проволокой к борту в переднем правом углу кузова и уже почти заваленной сайгой. Она была не сказать, что полная, но мы налили мужикам и в бак, и в канистру.
 - Компас-то есть у вас? - подошёл дремавший до сих пор в кабине Сашка Белый.
 - Есть! - мужики кинулись рыться у себя в машине. - Вот... - один протянул новый ученический компас с ремешком посредине. Сашка положил его на ладонь:
 - Смотри сюда! Это север. А тебе сюда, на восток, понял? Шпарьте, пока в колею не упрётесь, по ней направо поедете, на юг. Доедете до кошары, её справа объедете, там дорога ровнее, и по ней никуда не сворачивайте, дуйте прямо до трассы. А там налево и до самого Иргиза. В Иргизе холодильник наш спросите. Скажете там ребятам, что нас видели, отдохнёте у них. Запомнили?
  Мужики, видимо, не отошли ещё от пережитого шока, и им, конечно,  не очень хотелось опять оставаться в степи одним да еще и ехать куда-то.
 - А может, мы вас здесь подождём или с вами поедем?
 - Гони, мужик, куда тебе говорят, да побыстрей, - обронил Юрка, глянув на горизонт. - Не дай бог заметёт, не выберетесь тогда отсюда на своей “жиге”.
  Парни, попрощавшись с нами как с родными, медленно тронулись в путь.
 - По коням, по коням, - командовал Юрка. А я, усаживаясь в машину, думал про Сашку: ”Вот, ведь, даётся кому-то способность ориентироваться в степи. Вроде бы в машине носом клевал, на компас не смотрел, а куда ехать отлично знает, не то, что я. Закрой мне глаза да два раза крутни, и всё! Хоть убей, дорогу не найду. Уж Береговец меня учил, учил:
 - Ну, смотри, ****ь, на компас, он зачем у нас на капоте?
 - Ну, смотрю! - злился я.
 - Север видишь?
 - Вижу...
 - Ну?..
 - ...А ехать-то куда?..
 - Тьфу, ****ь! Вот мудак! И чему вас только в школе учили?!
  Сам Береговец и без компаса, по звёздам или чёрт знает по каким другим своим ориентирам, мог вмиг в степи определиться... Спит, бывало, рядом в кабине, вдруг просыпается:
 - Стой! Куда едешь?!
  Дверь откроет, на подножку встанет, головой туда сюда покрутит, орлиным своим взглядом степь обведёт:
 - Налево давай! - и опять спать. А я думаю, талант это, что ли какой-то или врождённое что-то, как слух музыкальный, кому-то даётся богом, а кому-то - хрен под нос.
 ...Теперь можно было и не смотреть на компас, ориентироваться стало не трудно, с северо-запада медленно поднималась с земли темная полоса туч. Оттуда и шла сайга, видимо, гонимая непогодой. Мы хотели до наступления утра ещё поработать да успеть “пушков” погонять. Сашка Подранок уже спал, болтая головой, то и дело ударяясь о боковое стекло, а Колька говорил без умолку, не давая мне закимарить. Я, слушая его, узнавал много нового и интересного обо всех наших молодых поварихах.
 - Все-таки, Колька, ты шалопут и бабник! - констатировал я.
 - Да что я бабник? Это вы - женатики... - дальше Колька договорить не успел, опять пошла работа. Белый выдохся, Колька бегать на своей хромой ноге не мог, поэтому я, невзирая на крутой запрет Береговца - никого за руль не садить: “Узнаю- убью!” - всё же поменялся местами с Сашкой. Он старался изо всех сил: не газовал, резко не тормозил, дверью не хлопал, даже не открывал свою дверь одновременно со мной (а иначе, всё тепло из кабины мигом выдувает), о чём накануне я устал ему говорить. Зато теперь уже я должен был показывать класс, носясь по степи, благо, “собаку” на этом Береговец меня съесть заставил. То: “...что бежишь, как бык в стойло?”, то: “Стой, ****ь!.. Она сама на тебя набежит”. И тут же через пять минут: ”Какого хрена стоишь, как баран перед новыми воротами? Бежать, на ***, надо!..” и так далее, и в том же духе, и спорить с ним бесполезно было. А с этими ребятами - одно удовольствие, если выйдет все как надо, стукнем ладонь в ладонь, или скажем с грузинским акцентом “маладэс”. Ну а если по нолям все - в машину сели и вперёд! И главное, что результат при этом не хуже и нервы целы!
  Уже во второй половине ночи Подранок - таки оправдал свою кличку. Только выскочили к сайге, только, было, стрелять начали, как вдруг вся отара разворачивается за одним маленьким «чебышонком», вывалившимся из стада и несётся прямо на Белого. А он только из машины вылез и не проснулся ещё толком, не успел ружьё поднять, как какой-то рогач вломил ему носом под колено. Сашка - кувырком на землю, хочет встать, но не успевает, несущийся как ошалелый чебыш сшибается с ним, стоящим еще на четвереньках, лоб в лоб да так, что мне показалось, даже искры полетели. Дальше я уже не вижу ничего, только облако пыли снежной да сайга по тому месту валом катит. Шишкин стреляет, и мне бы надо, но смех разбирает, уж больно смешно всё получилось. Подбегаем после - нет Сашки!
 - Блин, ты где? - слышим мат, стоны и возню под машиной.
 - В землю втоптали, суки... ноги поломали... голову чуть не оторвали...
 - Да вылазь ты, господи, как ты под машину-то закатился? - Колька пошарил вокруг, нашел и надел шапку на сидящего Подранка, поднял с земли автомат, - вот тебе и белка!
А я спрашиваю: 
 - А что, думаешь, и свисток будет?
Сашка - еще в нокдауне, сопли с кровью на лице размазывает, на лбу уже начинает вспухать здоровенная красная шишка, но всё вроде бы цело. К колену и лбу приложили снег.
 - Ничего, до свадьбы заживёт!
  Сашка с Колькиной помощью ковыляет к кабине, а Юра, “воткнув” луч в землю под бортом, говорит мне:
 - Посмотри-ка, под машину, кто там еще возится?
  Я заглядываю под кузов и за рога вытаскиваю оттуда бьющегося сайгака. Юрка смеётся:
 - Это я подстрелил! Фарой!
  Осматриваем рогача - целёхонький, видно, ослепленный светом залетел под машину да рогами об раму ударился и тоже, как Сашка, в нокдауне оказался.
 - Не трогай его, сейчас очухается, - говорит Юрка, а затем, нырнув на секунду в глубь “кельи”, бросает мне старую кепку, - на, надень ему на рога и пусть бежит, будет первый парень у себя в табуне...
  Сайгак, между тем, встает на ноги и начинает сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей ходить кругами и наконец убегает в темноту с Юркиной фуражкой на рогах.
 - Смотри, не попадайся больше, - кричит ему вдогонку Колька, а Юра торопит:
 - Давай, давай, мужики, мне ещё лису надо, без лисы домой не поеду. Жене за сына обещал.
 - А правда, что ты сам не знал, что она беременная?
 - Правда, - по широкому красивому Юркиному лицу впервые за ночь расползается улыбка, - я же летом на охоту уезжал, она сама тогда ещё не знала, дочьке-то года не было, а уж как зашевелился - пошла… Говорит, волновать не хотела. А сейчас уже из роддома выписали...
 - Да! Представляю, что у тебя дома сейчас творится! - я подошёл к кабине, Сашка сидел за рулём, Колька собирал в кучи лежащих вокруг машины рогачей.
 - Ехать-то, кто будет? - спрашивает Юрка.
 - Да я, я поеду, прошло уже, снег помог, - Подранок потрогал шишку на лбу.
 - Ну, давай, - Юрка глянул на часы, - еще час-полтора, не больше, да лис корсаков уже смотрите, а то погода ещё вон... - он показал на горизонт. Мы с Коляном быстро забрасываем последний “улов”.
 - Сто сорок, - наш фарщик по обыкновению считает, - отлично, зимой с голоду не помрём.
  Я думаю о том же. Классно, конечно, что мяса настреляли. Как  приедем на пункт, разделим, разделаем, часть на «каурму» пережарим, успеем ещё до отъезда, во флягах жиром зальём, заморозим, языки посолим, тушами в шкурах положим. Дома в гараже всю зиму пролежат. Тёща моя из сайги умела всё готовить, а не только жарить, как другие. Жизнь тогда голодная шла, мясо редкостью было, даже в городе большом, а здесь, в посёлках, местное население без нас, сайгачников, вообще поумирало бы, наверно - вот тебе и социализм. Едем, бывало, через село гружёные - обязательно штук пять рогачей сбросим, аксакалы местные потом на всех делят. А на пункте, возле холодильника нашего - яма большая, туда ливер, отходы обработчики сваливали. Так она весь сезон пустая была: днём свалят, а ночью сельчане всё дочиста подберут. О еде не даром мысли стали в голову лезть. Шишкин всё в кабине обшарил: жрать охота...
 - А ты будто бы брал. Я говорил, между прочим, - ворчит Сашка.
 - Ты что, тоже не брал? - обращается Колька ко мне. - Не, ну вы чё в натуре... охерели?
 - Да Юрка, наверно, взял. У них повариха заботливая, не то что наша... Всё, стой! Юрка светит.
 - Давай, перекур, думаю, дальше на север забираться не стоит, а то еще домой пилить, - Юрка через голову снимает фару. - Будем поворачивать оглобли назад, утро скоро. И погода портится.
 - Может, пожрём?.. - задумчиво тянет Колька.
 - А ты что, сыроед?
 - Я сыроед, мясоед, лагманоед... что там у тебя?
 - У меня, - смеётся Юрка и показывает на полный кузов сайги, - то же, что и у тебя. Я не в смысле сыра, а в смысле сырого мяса, вон его сколько - жри, не хочу.
 - Да иди ты... - обиделся, было, Шишкин.
 - Ладно, иди ты - добродушно смеётся Юрка и достает деревянный ящик для харчей, подаёт его нам и спрыгивает сам. Мы все залезаем в тесную кабину.
 - Ну-ка, что тут Верунька нам положила? - он открывает ящик и разворачивает завернутую в полотенце кастрюлю, - котлетки! Верка молодец у нас, котлеты делает... - пальчики оближешь!
 - И котлеты, и ми... - Колька зканчивает шёпотом на ухо Сашке, они заржали.
 - Что ты сказал? - нарочито грозно спрашивает Юрка. - Я не расслышал.
 - Я сказал м...макароны, - мы все начали хохотать, и не скоро ещё, надо сказать, закончили, не то что с едой, с ней покончили быстро.
 - Уф, - Колька сладко потянулся, - вот теперь захорошело, теперь еще машину сайги настрелять можно.
 - Надорвёшься мясо домой везти, - острит Юра.
 - А мне не надо мяса. Я домой не поеду, я в Москву полечу, на сессию.
 - Артистом, что ли будешь? - глядя на его выразительное лицо, спрашивает Юрка.
 - Ну, артистом... Там блат, знаешь, какой нужен? Я в экономический поступил, товароведом буду. У меня сестра там работает.
 - А чего ж ты с нами потащился, раз мяса не нужно? - спрашиваю я.
 - Да ему наши поварихи сегодня “тёмную” устроить хотели. От них он и сбежал... Он же каждой жениться обещал, - сообщает Сашка.
 - Что, на всех сразу?
 - Зачем сразу? По очереди...

 4

  Ночь, меж тем, шла на убыль, сайга, между прочим, тоже - исчезла так же внезапно, как и появилась. Отарки стали попадаться мелкие, не “рабочие”, и мы, не тратя времени на них, двигались на юго-восток по направлению к трассе и дому, а непогода все равно догоняла нас ветром и начавшимся снегом...
  Застрелили Юркиной Эльзе роскошную лису. Я ее подманил просто на “кис-кис” и она, глупая, унюхав свежее мясо в машине сама подбежала к нам.
 - Вот тупая!- удивлялся Сашка, выдергивая из автомата ненужные теперь патроны с мелкой дробью “семеркой, ”- а говорят еще, что лисы хитрые и осторожные?
 - Это только в сказках,- говорит опытный Юрка,- а на самом деле ей умом и хитростью с волком никак не сравниться!
  Потом случилось, пожалуй, самое смешное происшествие, или нам тогда так казалось. Едем после очередной остановки. Колька говорит: ”Слушай, Санька, я всегда удивляюсь твоим способностям!”
 - А чё?
 - Ну, вот, скажи, кто кроме тебя может в безлюдной степи в человеческое говно наступить?
 - Вот ...твою мать, и я думаю, что воняет?- отвечает Белый принюхиваясь, поднимает поочередно ноги, рассматривает в полутьме подошвы,- нету, вроде, ничего.
 - Ты давай, давай смотри,- говорю ему я,- Береговец убьет, если кабину устряпаем.
 - Да не видно ни фига,- Сашка светит фонариком на пол, ерзает на сидении и вдруг: ”Да... твою мать! Стой!”
  Я торможу, он открывает дверь и как ошпаренный выскакивает из машины. Колька за ним. Я сижу за рулем, не выхожу, устал уже, вдруг слышу взрыв Колькиного хохота и Сашкин мат, вперемежку с причитаниями: ”Ну почему, почему это со мной, почему обязательно у меня? Ведь ни с кем больше, ни с тобой, ни с Юркой, он ведь рядом сидел...”
  Колька ржет, чуть по земле не катается.
 - Да, что там у вас?- спрашиваю. Шишкин открывает дверь, рожа красная, глаза полные слез...
 - Сашка,- говорит он, давясь все еще от приступа хохота,- между штанов своих насрал...
 - Как насрал?
 - Ну не знаю как, и на сиденье все размял...
  Я живо представляю, как Сашка сидит в темноте за машиной, придерживая штаны, не замечая, что вторые упали на снег...
 - Ты что, когда штаны надевал, посмотреть не мог, что на земле не лежит ничего?
 - Как я мог посмотреть, темно же?
 - Ну, с фонариком ходи...- Колька хохотал и хохотал, и я с ним.
 - Ну, блин, придурки. Детский сад...- ворчал Юрка, сбрасывая на землю ватные штаны, завалявшиеся в “келье”. - Давай, одевайся, жопу отморозишь. Возьми, вот, фляжку, вроде не лед еще.
  Я, садясь за руль, говорю Кольке: ”Если будешь говорить что-нибудь, я ехать не смогу, и везти вас будет некому”. Сашка, обиженно сопел в своем углу, Колька молчал, но нам достаточно было посмотреть друг на друга, и мы опять взрывались хохотом так, что машина начинала петлять. Наконец, Юрка не выдержал, посветил, “стой!”
 - Слушайте, кончайте ржать. Этот обосрался, вы сейчас обоссытесь, у меня штанов больше нету. Успокойтесь! В этом месте волки могут быть...
 - Давай я за руль,- предложил Сашка,- ты лучше меня из окна стреляешь...
 - Не скажи...- возразил я,- из окон, я слышал, как раз ты, здорово стреляешь. Мы засмеялись, теперь все втроем, вспомнив случай, происшедший с Белым прошлой зимой.
 - Как все-таки тогда получилось?- спрашиваю.
 - Да как?!- с удовольствием начал Белый,- дочка болела, не спала, капризничала до двух ночи, я и услышал на улице возню какую-то. В форточку высунулся, ...твою мать, какой-то хмырь у соседского жигуля колесо откручивает! Я ему: ” Эй, ты чё делаешь?!” А он голову поднял, посмотрел откуда кричат и своё продолжает. Понимает гад, что я с пятого этажа быстро не сбегу. Но у меня-то всегда ружье в углу, я его хвать, жене - ”Патрон!” Она и вспомнила, что накануне у Юльки изо рта патрон выхватила и под подушку спрятала... И подает мне, весь изжёванный, я его еле в ствол вогнал. Во фрамугу высунулся - ”стой,- говорю,- падла, стрелять буду, убью!” А тот, внизу, колесо подхватил, и не торопясь так, вдоль дома к машине своей засеменил. А я “веду” его и думаю, блин, близко очень, хоть и не удобно, тесно, и с левого плеча, но ведь все равно не промажу же, и правда, убить могу! Ружье-то FN, траншейное у меня. Аж до угла дома “отпустил” его, метров на пятьдесят, ну и ...все равно жопу отстрелил. Крику было...Но тут второй из машины выскочил подхватил его и ходу... А летом, на суде...
 - А что,- спрашиваю,- и суд, что ли был?
 - Был, конечно! Мне ж, чуть срок не дали... Хорошо - судья нормальная попалась, ”Если бы,- сказала,- все граждане так чужое имущество защищали бы, давно б воровства никакого не было!”
 - Как же они тебя вычислили?
 - Ну, это не трудно, когда некоторые орут ночью из соседнего дома, да на весь микрорайон - ” Сашка! Белый! это ты стрелял?”
 - Я спросонья не соображал ничего!- Колька заерзал на сидении.
 - Ты, что ли орал?- спрашиваю я, зная, что живет он в “Орбите”, рядом с Белым.
 - А кто ж еще?- Сашка уселся за рулем, поставил автомат как обычно, слева от себя, перегородив им дверь, и тронулся с места.
 - Ладно! Давайте попробуем серых погонять. Напоследок.
  Юрка сверкнул фарой и показал - направо! Осторожно съезжаем на “такыр”- гладкое дно высохшего соленого озера. По нему машина пошла ходко, ровно. А нам тут же новый сигнал - “внимание!” Луч метнулся вправо, долго и настойчиво держится в одной точке, не меняя положения, попадающие в ослепительно-яркий луч прожектора снежинки, вспыхивают искорками, мешая смотреть. Мы продолжаем ехать прямо, но уже знаем - фарщик там справа, что-то видел! Смотрим тоже во все глаза! И вдруг... чик! - огонек в степи, зажегся и погас сразу, словно одинокий путник посветил нам фонариком. Только не путник это, точнее не тот путник, который подумался бы неискушенному в ночной охоте. То волк зыркнул глазами в нашу сторону. Только глянул и тут же спрятал свои умные волчьи глаза. Он один из всех зверей в степи знает, что нельзя долго смотреть на незнакомый свет в ночи, сразу уводит свою морду в сторону. А, если и повернется еще, то опять на секунду, только для того, видно, чтобы расстояние до нас определить, и смекнуть, куда, в какую сторону от машины свалить, лишь бы ноги свои унести от греха подальше.
 - Вон он! Вон! Видел?! - Шишкин ткнул меня в бок своим острым локтем.
 - Видел, видел, не мешай!
  Юра еще мгновенье светит туда, где только что были волчьи глаза, и хлещет лучом по земле впереди справа от нас ”раз, раз”, и снова ”раз, раз, раз” - значит - “Гони! Быстрей гони!”...
  Сашка резко выворачивает вправо, от волненья и спешки с “рычанием” переключая передачи, чуть поддает газу. Груженый “Зил” натужно ревет, несется по снегу, плавно покачиваясь, как корабль. А Юрка лучом подгоняет - “раз, раз” и опять “раз, раз!”
 - Смотри, смотри, что это у него?- спрашиваем друг друга, глядя на волка.
  Чуть придогнали, смотрим - сайгачёнка несет! Забросил тушку себе на спину и несется во весь опор, уже от нас удирает, но добычу свою не бросает!
 - Вот сучара!- Сашка включает третью, машина ревет и быстрее нагоняет волка. Тот все же бросает свою ношу и бежит уже не жалея сил. Но “Зил” все ближе и ближе.
 - Давай, давай, ну!- торопит меня Колька.
 - Не учи! - я быстро кручу ручку опуская стекло. Рывком сдергиваю автомат с резинового хомута, которым он крепится в кабине, высовываюсь с ним в окно по пояс, правым коленом упираюсь в сиденье. Встречный ветер со снегом бьет по глазам, выдувает слезы, но кроме этого ничего не мешает стрелять - место ровное, меня почти не трясет, зеркало заднего вида с моей стороны для таких случаев, убрано еще в начале промысла. Лишь бы “он” в сторону левую не “пошел”, тогда стрелять опасно, можно свой же капот прострелить, бывали случаи. Вкладываюсь. Но волк, постоянно оглядываясь на машину через левое “плечо”, несется по степи, настойчиво забирая именно влево, как будто знает, что так я стрелять не смогу! Прижимаю приклад плотнее, палец на спуске, кричу Сашке: ”Левее! Левее!” Да он и сам знает, что надо левее, что мне неудобно, только волк наш, вдруг, делает какой-то неуловимый, резкий прыжок вправо, ни я, ни Сашка не успеваем среагировать, тяжелая машина проносится мимо, делает по степи огромную дугу возвращаясь… Но волк уже далеко, он выиграл у нас метров двести, и надо теперь все начинать сначала. Я влез опять в кабину, поднял стекло и с недоумением смотрю на Сашку: ”Ну, ни хера себе!?...” А Юрка колотит лучом по земле - ”Давай! Давай!! Гони!!!” “Зил” опять ревет и снова медленно догоняет волка, я открываю окно и высовываюсь из него теперь намного раньше, пусть хоть и далековато для стрельбы, но зато больше возможности для маневра с ружьем. Опять прикладываюсь - ”Бабах!”- Не попал?! Тороплюсь, что ли? Только клок серой шерсти летит вверх, мне навстречу! В ярком луче прожектора волк, как на ладони. Снова прикладываюсь. Хочу не пропустить момент, когда он опять станет прятаться за капот, начинаю давить на спуск... И в это самое мгновенье зверь, как будто чувствуя, что сейчас раздастся еще один выстрел и для него он будет последним, что ему уставшему не уйти больше, не спастись, вдруг в прыжке разворачивается на всех четырех своих лапах нам навстречу, может для того, чтобы гудью принять смерть, а может, чтобы взглянуть последний раз в глаза человеку, наши взгляды на мгновенье встречаются, и... я не нажимаю на спуск...
  Я не могу выстрелить, я опускаю ружье...
 - Стреляй! Стреляй!- кричит Колька и, вдруг,- Сашка-а-а-а!
  …Все остальное происходит в следующую секунду уже помимо моего сознания. Машина, вдруг, на полном ходу врезается в какое-то препятствие, взревев двигателем, взлетает в воздух и тяжело рушится вновь на землю, ломая рессоры, заваливаясь то на один, то на другой бок, поднимая тучи снежной пыли скачет еще какое-то время по изрытой колеями степи и, наконец, замирает...
 ...Я не почувствовал как вылетел из машины, как ударился о землю, просто все как будто перевернулось - и степь, и машина. Где-то на краю своего сознания я понимал, что произошло. Даже знал почему. Знал, что Сашка, как и все мы, загоняя волка, увлекся и не увидел, что такыр кончается, а дальше - обычная степь уже, и что надо было бы тормозить и потихоньку взбираться на невысокий, но крутой его берег, а он даже не убрал ногу с педали газа...
 - Какая падла за рулем?!- через минуты тишины слышен Юркин голос, возня в машине, хлопанье дверей.
 - Сейчас, Юра, сейчас снимем! Поднимай его Колян, сейчас снимем!
  Юра вылетел из “кельи”, но запутался в своих проводах и повис на них за бортом. Я не могу этого видеть с того места, где лежу, но почему-то знаю, что это так.
 - А Жорка где? Господи!
  Слышу, бегут “топ, топ, топ ”, через землю хорошо передается. И правда Сашка, как бегемот бегает, но меня это совсем не трогает и вообще все безразлично,
  Колькин крик “Сашка-а-а-а”все еще звенит у меня в ушах, а перед глазами - опять бегущий волк, будто кто-то прокручивает передо мной оборвавшуюся кинопленку. Вот он резко, в прыжке, разворачивается ко мне ощерившейся мордой, наши глаза встречаются... и в эту секунду я замечаю в них что-то совершенно необычное, и мне вдруг передается то, что чувствует он. Страх... Невыразимый, нескончаемый страх... Я чувствовал, как этот страх медленно заползает мне в душу из этих бледных, очень холодных, каких-то даже скупых волчьих глаз и сжимает мое сердце в своих ледяных объятиях. Это был даже не страх смерти, а скорее, страх жизни, одинокой, полной опасностей, голодной жизни в этой стылой нескончаемой степи. Безысходность и страх, замешанный на отчаянной тоске - вот, что испытал я, заглянув в глаза этого последнего моего волка. А потом, как будто вернули еще более ранний кадр, я увидел другие глаза. Это были черные, широко раскрытые на меня глаза подстреленной кем-то из нас самки. Она лежит на земле, истекая кровью, и не может уже подняться и побежать вслед за своим, уносящимся в степь табуном. В этих глазах нет уже ни страха, ни укора, только боль, бесконечная, невыносимая боль, боль, которая теперь моя, и она терзает и жжет меня осознанием непоправимой вины, пока глаза эти медленно потухают, превращаясь в неживое стекло... И я начинаю чувствовать жалость, переносить которую, куда мучительней, чем страх и боль...
 - Жорка! Жорка! Открой глаза! Господи!
 - Да дышит, дышит! Живой! Дыши, Жора, дыши!
  Я почему-то вспоминаю, как после небольшой операции отхожу от наркоза, молоденькая медсестра легонько хлопает меня ладошкой по лицу, приговаривая - ”Дышите, больной. Давайте, просыпайтесь!” Медленно, с трудом открываю глаза, готовый увидеть белые стены палаты и яркий свет под потолком. Вместо этого вижу серое небо, редкие уже звезды на нем и бородатые, испуганные лица ребят над собой...
 - С возвращеньицем! Как доехали-с?
  Сашка пихает Шишкина в бок - ”Заткнись, придурок, со своими шутками!”-
 - Жора, ну ты как? Где больно? - Юрка осторожно приподнимает мою голову, и подкладывает свою куртку. Маленькая, соленая струйка вытекает у меня из уголка губ. Колька уже ощупал меня с ног до головы: “Нигде, ничего!? Все цело, вроде!”
  Я пытаюсь сесть. Сажусь с их помощью, во рту кровь, чувствую языком - щеку прикусил. Набираю снега в ладонь, кладу в рот.
 - Горилки ему!- командует Юра,- там поищи, фляжка должна быть у Димыча припрятана.
 - В дверце, в глубине,- шепчу я Сашке, жуя снег.
  Он принес, обшитую кошмой, плоскую фляжку с “адской смесью”, которую мы никогда не трогали и, которую мой бригадир делал сам из настоящей украинской горилки, меда, очень крепкого кофе и настоя каких-то трав, а может и “травки”, открутил пробку и дал мне. Я набрал в рот приятно пахнущей, тягучей жидкости, подержал за раненной щекой, глотнул. Сделал несколько больших глотков - вкуса не почувствовал, лишь маленький костерчик загорелся внутри, стал согревать меня. Сашка тоже смело хлебнул из фляжки вслед за мной, закашлялся - ”Ух, ни фига себе! Ну, ты даешь!” - смотрит на меня с удивлением и уважением.
  Помогая мне подняться, Сашка, на радостях, что никого не “убил” беспрестанно что-то говорит...
 - ...А Юрка на проводах своих повесился! Представляешь? Мы к нему подбегаем, а он висит, кряхтит, матерится! Я ему говорю, ты, говорю, Юрка, в рубашке родился, а он мне - я, тебя, гад, сейчас без рубашки в снег зарою...
  Сашка как-то странно заглядывает мне в глаза, видно пытаясь вернуть в реальность и увидеть привычную для себя реакцию с моей стороны. Но я не слушаю его, я еще в прострации какой-то, хотя и не болело, вроде, ничего, наоборот было очень даже легко, может, горилка так действовала, к которой я еще пару раз прикладывался, пока брел к машине. Поднял свой автомат, целый как ни странно, поставил его в кабину, обошел машину, у которой был перекошен кузов, заглянул под него, нащупал рессору... “Хреновато,- подумал я,- что же теперь?..”
 - Сзади рессора сломана и болт стяжной, наверно, срезало - листы веером и мост справа назад “ушел”...- сказал я Юрке, который сидел на подножке и курил. - Ты ж не куришь?! Ну-ка, покажи, что там у тебя...- я вытянул его руку, которую он прятал у себя за пазухой.
 - Да палец, вот, сломал что ли?! - он показал мне свой, неестествен- но торчащий большой палец.
  А это, как раз, было мне знакомо. В спортзале, где я занимался карате, у ребят я часто видел такие выбитые пальцы и наш тренер показывал, что надо делать в таких случаях.
 - А кисть, целая? Ну-ка, посмотрю,- я сдвинул чуть вверх его рукав и, крепко взявшись за запястье, не давая отдернуть руку, резко и решительно рванул за палец, поставив его на место. Юрка скрипнул зубами, но не вскрикнул.
 - Дай сюда водяру, мне тоже положено!- он отобрал у меня фляжку и глотнул из нее. Его глаза полезли на лоб.
 - Тебе хватит,- сказал он,- а то сдохнешь, не будем знать от чего? Давай, мужики, все сюда...
 - ...Теперь считать мы станем раны, товарищей считать...- продекламировал подошедший Шишкин,- Сашка! Вот, что ты теперь там ползаешь? С лупой, что ли, дорогу рассматриваешь? Раньше надо было смотреть!
 - Да, блин, компас я ищу. Рогачи, наверно, сшибли, когда сверху на капот валились.
 - На хрена нам теперь компас?- Колька с тоской посмотрел на Юрку, которому я туго бинтовал руку.
 - Ладно, мужики,- Юрка встал, поеживаясь,- однако, холодно. Давайте так порешим - пока не рассвело совсем, спать ляжем. Машина раздолбана, а что именно, без света не увидеть, фара разбилась и провода пообрывало. Часа через два встанем, будем думать, что делать. А пока - спать!
 ...Мы втроем забрались в кабину, в которой теперь было холодно и не уютно. Я по привычке потянулся к ключу зажигания, но Сашка остановил меня - “Не пытайся, там пожар был”.
 - Какой пожар, где?
 - Шланг гидроусилителя лопнул - масло на коллектор попало, загорелось, да я потушить успел. Проводка погорела...
 - ...?!
  Мы еще повозились и затихли, но по дыханию было понятно, что никто не спал. Видно, каждый прокручивал в мозгу все случившееся за эту длинную ночь.
  “Господи,- думал я,- а как хорошо все начиналось! Хватятся нас, наверно, только к вечеру. Искать-то станут, но где искать? Да и в ночь не поедут, значит не раньше завтра. Сколько же нам придется здесь сидеть?” О плохом думать не хотелось.
 - Колян, что-то я не слышу твоих шуток, прибауток?- я толкнул его в бок, но не развеселил.
 - Да иди ты... Мне в Москве послезавтра быть надо. А теперь и билет пропадет...
 - Нашел о чем жалеть.
 - Да не билет мне жалко. Сестра «кипиш» поднимет, матери звонить станет, что я не приехал, а ей волноваться нельзя.
  Я стал смотреть в окно, за которым уже начинало светлеть утро, спать совсем не хотелось.
 - Это волк, сука, виноват!- вдруг говорит Сашка. Оказывается и он тоже не спит.
 - Ну, пойди, скажи ему все, что думаешь... Вон он сидит.
 - Где?- и Белый, и Шишкин прильнули к запотевшему стеклу. Действительно, метрах в двухстах от нас на пригорке в снежном туманце, сидела как будто бы собака, только откуда здесь собаки?
 - Ну, сейчас я его... - Сашка схватился за автомат и открыл дверь.
 - Да сиди ты. Думаешь, он дурак? Видишь, на нас смотрит. Хрен ты подойдешь к нему близко,- я потянул Сашку обратно в кабину, - дверь закрой, холодно.
  Волк, услышав хлопанье двери, сразу встал, но, видимо, не увидев с нашей стороны ничего подозрительного, задрал по собачьи заднюю ногу на какую-то травинку и, зевнув, сел опять.
 - Вот гад! Совсем не боится.
 - Да, ссать он на нас хотел...- бормочет Белый кутаясь в куртюшку на “рыбьем меху” и устраиваясь поудобнее в своем углу.
 - Интересно, что ли, ему посмотреть, что с нами дальше будет?- сам у себя спрашивает Колька.
 - Да, мясо чует в машине вот и не уходит, а ближе подойти боится, знает - в лоб получит,- сонно шепчет Сашка.
  Я отодвинулся от Кольки, притулился к ледяной двери, в которую как змей заползал холод. Я один знал, почему не уходит этот волк, но никому ничего не говорил, и не потому, что говорить не хотелось, а потому, что в глубине души стоял какой-то запрет - я не должен был ни с кем делиться тем, что пережил недавно, что чувствовал... Знал только, что было это чем-то высоким, и произошло неспроста.
 ...- А ближе... боится...- проворчал еще раз Сашка и засопел вдруг часто- часто, видимо, просто провалился в сон. Колька, сжавшись в комок - не поймешь, где руки, где ноги, уткнулся подбородком мне в бок и горестно молчал. А я, неловко подвернув усталые ноги, полулежал на холодном, твердом сидении “Зила” чувствуя, как холод - массажист хренов, медленно перебирая своими ледяными пальцами, скользит вверх по моему телу, и забираясь все глубже под задубевшие от грязи, пота и снега штаны, настырно подбирается к груди. Ну в точь, как мой пес, замечательный спаниель “Эфэн”, который дождавшись, когда я засыпал в палатке на охоте, начинал тихонько, но настойчиво протискиваться к моему лицу, чтобы успеть-таки лизнуть прямо в губы, пока я не просыпался и не прогонял его, мокрого и грязного, обратно к себе в ноги...
  Холод я прогнать не мог, как ни старался. Сон не шел. Стоило только прикрыть усталые глаза, как перед ними вновь и вновь вилась глубокая колея, будто я еще за рулем, голая степь стелилась под колеса, сайга все валила и валила, я все стрелял и стрелял...
  Плечи и ноги нещадно ломило, все время хотелось повернуться, сменить положение, но я терпел - жаль было будить ребят.
 “Нажрался”, - думал я о той нагрузке, которую “ схватил” в эту ночь, - и даже “пережрал”. А что еще завтра будет? Надо было засыпать. Но как?
  И вдруг, мне вспомнился Сэнсэй! Баур! Он всегда приходит ко мне на помощь, - связь с ним не знает земных расстояний, даже сейчас, а тогда... Я представил себе его сидящим в позе “лотоса” на борцовском ковре в “нашем” спортзале, где я тайком от своих официальных тренеров по стрельбе, занимался запретным тогда каратэ с тренером неофициальным, имя которого не писалось в моих анкетах, который не выходил к пьедесталу получать за меня грамоты и награды, и который не ставил мне “палки в колеса”, не заставлял расписываться в пустых ведомостях за патроны и талоны, не кривил душой и не врал мне ради своей выгоды, а честно отрабатывал свои деньги, что мы с ребятами платили ему. Он гонял нас до “седьмого пота”, обучая наносить удары «врагам», ставить блоки и отражать... удары судьбы. И, несмотря на свою “неофициальность”, именно он остался тем единственным тренером, забыть которого - просто нельзя. Может потому, что за деньги он тренировал только наше тело, а вот за души наши, мы перед ним в неоплатном долгу... В холодной машине, посреди степи, он возник у меня перед глазами, и я вспомнил то, чему он учил... Вот он в центре ковра диктует нам, лежащим лучами от него по кругу свои мантры... ”Мне тепло... я спокоен... я освобождаю себя... я позволяю себе думать о...
  “Я позволяю себе думать...” Да, эти слова пришли тогда сами собой, и никто теперь, даже я сам, не мог запретить себе думать о том, о чем старался не думать все эти длинные месяцы промысла, и о чем все же думал каждый день, каждый час, каждый миг... Я думал о доме.
 - ...Это вы, женатики, только и думаете, как бы побыстрее к жене вернуться,- как-то брякнул нам в ту ночь Колька.
 - Будто бы ты знаешь,- вдруг очень серьезно сказал ему тогда Белый,- будто бы ты знаешь, что такое “вернуться к жене”. Сказал, и как в воду глядел, словно знал тогда, что ему - то и не доведется, однажды, через много лет, вернуться к жене...
  Я сидел в тесной кабине и думал: ”Вернуться”- в сущности, это же так просто. Нужно только успеть “схватить” такси в аэропорту, а потом... Нестись по снежному, спящему в своей новогодней сказке городу, такому знакомому и все же такому изменившемуся за время твоего отсутствия, нетерпеливо оглядываясь по сторонам на светофорах, не забыть по пути заскочить в “ЦГ” - центральный гастроном, который один во всем городе работает допоздна, а потом опять мчаться по широким улицам и проспектам, снова узнавая и не узнавая их, и свернув, наконец, в “Коктем”, подъехать к дому... Расплачиваясь с таксистом, украдкой взглянуть на светящиеся два окна на третьем этаже: ”Ждут!” А затем, смиряя биение сердца, перемахивая через три ступеньки, взбежать вверх и, не успев нажать кнопку звонка, вступить в распахнутое тебе навстречу тепло...
  Я почти забылся... Но боль, усталость и холод, слегка отступив, стояли все же где-то рядом с нашей машиной, и я представлял их тремя страшными, голодными истуканами, мрачно и сосредоточенно глядящими на нас через покрытое инеем стекло.
  Колька спал, подергиваясь во сне, наверно все еще охотился, Сашка сопел, уронив голову на грудь, и я готов был заснуть, но мысль, одна мысль не давала мне покоя. Волк! Его присутствие где-то около нас беспокоило меня. Почему он здесь? Почему не уходит? Неужели правда, все то, что говорили о нем охотники?
  Будто кто-то силой пытался выдернуть меня из сна и заставлял думать о Вальке Синеглазом и, конечно, о Милке, ведь это мое место занял он тогда возле нее. Эх! Не занять бы мне сейчас место его...
    Отрывочно, путаясь в мыслях и воспоминаниях, я представлял и представлял себе те соревнования, которые свели Милку с Вальком…
    Москва... Стенд в Балашихе... Кубок Союза... Любил я всегда соревнования такие. Народу валом. Спортсмены, тренеры, болельщики, всюду флаги, гимны звучат, настроение поднимают. А когда «чисто» серию «пройдёшь» без промахов – зрители тебе аплодируют. Приятно!
  …Азербайджанцы, (мы их Бакинцами называли - так проще выговаривать) на тот Кубок Вальку Синеглазого привезли да первый раз за команду стрелять поставили. Он к тому времени приличную форму набрал, все соревнования перед тем “Кубком” повыигрывал, так что даже для нас “казахов” серьёзным соперником стал, а ведь нас все боялись.
    Наши ребята поначалу, когда Милку с Вальком вместе увидели, смеяться стали: ”Мо-ло-дец Мила, самого сильного стрелка “на себя” взяла, нам и трудиться не придётся…” Только я не смеялся. И не потому, что это мне “труба протрубила” (Милка-то до этого – моей девушкой была), а потому, что понял я тогда, сердце подсказало - любовь это у них, настоящая, красивая. Уж, не знаю, почему эта любовь всем такой красивой казалась… Потому ли, что и сами они красивыми были? Валька - сажень косая в плечах, волосы густые чёрные, жгучие, а глаза  огромные синие, как “олимпийка” на нём, что с полоской белой на воротнике (все мы тогда такие носили). И она, Милка, рядом с ним, как цветок лесной, рядом с кедром могучим… То ли потому, что и вокруг них всё красивым было… И сам стенд, и лес подмосковный за ним, и трава изумрудно-зелёная, нехоженая ещё, и небо весеннее голубое, и… такое высокое... А, может, потому любовь та красивой казалась, что и мы все сами красивые, да молодые, да в стрельбе удачливые были. Да так, что куда стволами ни ткни - везде мишень оказывалась… А ещё и потому, видно, их любовь всем красивой казалась, что судьба это была, чтоб Милке с Валькой встретиться. Видно, его одного - Синеглазого она по жизни искала, ребят “как перчатки” меняя. А как нашла - будто бы испугалась чего-то, другая совсем стала, на себя не похожая. Что-то новое, пронзительное сквозить стало и в словах её, и в поступках, и в глазах. Я когда это заметил – усмехнулся про себя: «Что, милая, тяжела Шапка Мономаха?! Вот теперь отольются тебе наши слезы мужицкие».
   А Милка - вместо того, чтобы с ним проводить всё то время короткое, что на соревнованиях им было отпущено, к нам стала жаться, к ребятам своим из команды, ну как лисичка подстреленная. Раньше, бывало, на других соревнованиях особняком всегда держалась, пропадала где-то всё время, уж на это и внимания не обращал никто. Лишь на минутку, между сериями, во время стрельб к нам в палатку скользнёт, чтобы патроны или ружьё своё взять, что-то ещё в своей сумке поищет, поперекладывает и - нет её. А тут всё больше с нами сидит, в уголочке… Правда, потом Валька это дело исправил. Сам стал у нас все перерывы  просиживать. Теперь мы по чужим палаткам места себе отыскивали, чтобы им не мешать.
   А ещё - “застрелял” тогда Валька, как бог. Всех соперников просто “порвал”, никаких шансов никому не оставил, с первой серии в лидеры вырвавшись. Победителем стал. Видно, желание перед Милкой отличиться всего сильнее было. И где бы он ни был, на какой бы площадке ни стрелял, смотришь, а в толпе зрительской костёр волос Милкиных рыжих на ветру играет… И глаза её, цвета необыкновенного, то прозрачно-голубого, как полотнища знамён динамовских, то туманно-серого, как набежавшая  тучка, то индиго с бирюзой всюду его одного провожают...
   А уж когда её очередь стрелять настала (она “траншейницей” была и на три дня позже в борьбу вступала) - Валька уже свободным был, в чемпионской славе купался. С Милкиной площадки, где ей стрелять выпадало, вообще не уходил никуда. Выходит она на серию, а на номере её, на тумбочке для патронов, уже букетик роз лежит. Где их Валька доставал - одному богу известно… А Мила  цветы эти осторожно на краешек тумбочки сдвинет, ружьё на неё покладёт, патроны в карманы курточки стрелковой из коробочек пересыпает, будто и не замечает, что весь стенд в зрителей превратившись, только за ней одной и наблюдает. Ведь она тоже, как и Валька, с первого дня лидерство среди женщин захватила. И Валька, конечно, за Милкиной стрельбой неотрывно следил, от гордости за неё до небес поднимаясь. И не он один за ней смотрел. Все на неё всегда пялились. И, если честным быть, не только из-за всего остального, а в основном из-за стрельбы. Стреляла она красиво. Никогда больше никто из женщин не стрелял так, да и теперь не стреляет. И про это мастерство её тоже легенды ходили. Говорили, итальянец один - стрелок знаменитый так её стрелять научил. Где-то на сборах, на Черном море они вместе были, ну и учили друг друга, кто чему умел. Многие девчонки потом пытались технику её скопировать, да не получилось ни у кого. Это только со стороны казалось, что всё так легко и просто. “Вкладывалась” она высоко, как бы в небо стволами упираясь, а потом уже корпус с ружьём к брустверу опускала. Ногу правую далеко назад отставляла, только носком в землю упираясь. Вперёд далеко подавалась, как струна натянутая. Ну и поворачивалась за мишенью на ногах, как на циркуле, - так любую, даже самую резкую мишень достать - делать нечего. А вот, повтори, попробуй. Тут сила мышц спины нужна, чтоб с ружьем тяжёлым траншейным вперёд не упасть. У Милки, видать, эта сила была, не даром она с трёх лет фигурным катанием занималась...
   Так что своими усилиями, да нашей обшей поддержкой, да Валькиными молитвами она смогла, всё же, победу у одной известной москвички с трудом, но вырвать.   
   Помню, на награждении она такая счастливая на пьедестале стояла, чуть вазу хрустальную не уронила, судья подхватил. А Валька тогда к ней первым подбежал, хотел на радостях в губы поцеловать, но она увернулась, что на неё, кстати, вовсе непохожим было. Непохоже на неё и то было, что вместе с Ромео своим она только днём и вечером, на глазах у всех, находилась. И ничего “такого” между ними до самого последнего дня не было. Не могли они, видимо, на всё сразу решиться, трепетали друг перед другом, словно листья на ветру. Да, только вот, расставание неизбежное тем вихрем оказалось, что листья эти посрывал, да в объятья друг к другу бросил...
  Эх! Мог ли думать я тогда, в последний вечер тех соревнований, что всплывёт он когда-нибудь в памяти моей, как сладкий маячок тепла в замерзающем теле…
  В тот вечер после парада и награждений все, конечно, веселились… Не те, правда, кто проиграл, те потихоньку домой собирались, а те, кто выиграл. Мы, например…
  Мы, как всегда, на коне были, командную стрельбу в своём “коронном”   упражнении выиграли. Успех отмечать собрались. «Отмечать», - это так, к слову… Под таким бдительным надзором тренеров это как-то по-другому назвать надо, но исхитрились... Так вот, только мы сели “чаю попить”, как к нам в номер бакинцы постучались:
- Мы у вас посидим, можно?
- А у себя, что не сидится?
- Да у нас Синеглазый с Милкой вашей закрылся. Еще на параде всех предупредил, что если кто-то в номер ломиться вздумает он «застрэлит!»
- И куда только тренер ваш, Дядьдавид смотрит? Совсем распустились,- пошутил кто-то из нас и запустил недавних соперников.
- Да и вы, как мы поглядим, тоже строем не ходите,- заметили они нам и поставили что-то на стол.
   Ну и пошло веселье… Да только, не долго. Тренер наш помешал. Не успели разлить, как голос его услышали в коридоре, уже кого-то из номера соседнего выгоняет: ”Вы - из какой команды? Из какого номера? Вот и идите к себе, освободите помещение! Ишь, расселись!..”
- Вот, блин, вроде бы он в город уехал!?
- Да этот разве уедет, сейчас к нам долбиться будет. Надо отвлечь его как-то, а то он Синеглазому вашему малину сломает...
   Нет! Наши пацаны без приключений не могли...
   Вот и в этот раз: кто-то у уборщицы спирт нашатырный накануне спёр и теперь - быстро его на стол поставил. А весь “криминал” мы спрятали… Тут, конечно, дверь распахивается и, как обычно без стука, входит наш Виктор Алексеевич. А на столе - бутылка с пробкой стеклянной… В каких только спирт и хранят. Он бутылку видит и к столу – прямиком. Даже в лице переменился; вот уж поймал, так поймал!
- Это что у вас? Спирт?!
- Спирт...- обречённо говорим мы.
  Тренер бутылку хватает, пробку сдёргивает, ”спирт” к носу подносит, чтобы наверняка убедиться, что поймал нас и делает резкий вдох... Мы, аж, головы в плечи втянули, замерли... что будет? Мне показалось, что его ударило током в пятьсот вольт, он даже подпрыгнул... Затем, придя в себя, слёзы вытер, осторожно бутылку закрыл, на стол поставил и нам: ”Ну, я вас... Ну, я вам... Я не посмотрю, что вы...“, - и выбежал, даже про бакинцев в нашем номере сидящих, спросить забыл... 
   Вечер был, конечно, испорчен, но далеко не закончен… Самое интересное было ещё впереди.
   Мы “доставать” больше не стали, чай с конфетами допили и по кроватям своим разлеглись, в общем-то устали за день, конечно. Стали Джона Хантера по очереди вслух читать. Я ещё со смехом представлял себе, как «Виктор» наш сейчас в коридоре прячется, чтобы ещё раз к нам в номер неожиданно ворваться, да книжку из рук моих вырвать. Хвать! А там не “Плейбой”, а “Хантер”...
   Бакинцы - те слушать, конечно, не стали. На двух койках пустых расселись в карты играть. Только, ведь, все знают - азербайджанцы народ импульсивный, горячий, долго ли спокойно высидят? Поиграли они немного, карты бросили, стали стрельбу свою обсуждать. Вначале мирно вроде бы, а затем всерьёз заспорили, правильно ли судья Алиеву промах засчитал. Алик вскочил, ружьё чьё-то из угла схватил, показывать стал тот свой выстрел. Орут все, горланят, по-русски с акцентом, да на своём что-то, все друг друга перекричать стараются, ничего не поймёшь и вдруг... тихо стало. До звона в ушах... Это потому, что ружьё заряженным оказалось, и Алик из него в дверь выстрелил. Тот, кто выстрела в комнате никогда не слышал, и представить себе не может, какой он громкий. Мы - просто оглохли все на минуту. А потом слышим - крики в коридоре:
 «Ай!!! Убили!!! Убили!!!»
   Мы - в коридор. Я, признаться, подумал, что Алик Виктора нашего “замочил”. Тот, наверно, думал я, как всегда возле двери подслушивал, чтоб в блокнот свой записать, кто чего плохого про него скажет…
   Но нет… Бабка уборщица в чёрном халате - за поясницу держится и орёт: «Убили изверги, убили!» И кровь у неё из-под пальцев капает...
   Тут, конечно, тренеров, спортсменов, представителей понабежало. Алик Алиев в обморок упал. Медсестра, что снизу примчалась, сначала к нему кинулась, думала - его убили… Мы, хоть и отошли уже от шока, но понять всё равно не можем, как бабку-то зацепить могло, если заряд в сторону ушёл. Потом поняли - щепка от двери откололась и ей в спину воткнулась. Обошлось всё тогда. Алик в сознание пришёл, уборщице коньяку налили, бакинцы ей денег в карманы насовали, богатые они всё же, черти, были. Медсестра, та с начала соревнований своя в доску была, так что никого, слава богу, в милицию не сдали.
  А, вот, героям воспоминаний моих, Вальке с Милкой - весь кайф тогда поломали. Как шум начался, Валька тоже выскочил, а Милка, уж потом, в кофточке своей белой, не на те пуговицы застёгнутой, тихонечко из номера его скользнула. Больше я не видел их в тот вечер...
  Тренеры по номерам всех разогнали, говоря: “Спасибо скажите, что билеты у вас у всех на руках, так что до утра хоть доживите и другим дожить дайте, да валите по своим городам...”
  Спать легли. Те, кто хотел, конечно. Я, например. А те, кто не хотел - это все остальные - заначку свою всё же допили да хохотали всю ночь. Уж и не знаю, когда поулеглись…
   Проснулся я первым, как только рассвело. Сразу стал матрац свой щупать. Но нет, молодцы ребята, пожалели, видно, меня, даже воды из графина мне в постель не налили, как обычно с теми делали, кто раньше всех засыпал и компанию не поддерживал. В общем - проснулся я, полотенце на плечо закинул, в коридор вышел и по ковру в душ побежал, чтоб первым быть. Но там уже занято было, я наверх и ломанулся. Да по ошибке этаж проскочил и на черновой лестнице оказался. Вот тут-то я на Вальку с Милкой и напоролся. Сидят они на ступеньках, словно, неживые, друг к другу прижавшись. Руки переплетены, а в глазах у них - заря алая, что в окне напротив занимается... Новый день настаёт - день их разлуки...
  Помню, Валька на меня глаза поднял:
- Который час? - спросил.
- Пора, - бросил я ему на ходу… и вниз побежал.
  И так вышло, что Вальку Синеглазого я тогда последний раз видел. Таким его и запомнил... Да и с Милкой больше не встречался. Мы как домой после тех соревнований прилетели - разбежались, закрутились. Милка наша на стенд ходить перестала. Уже потом я, как и все, и про дочку её узнал, и про Валькино сватовство неудачное. Ну а самое интересное мне уже тут “на сайге” Димыч поведал…
  «Странная штука жизнь, - как-то сказал Береговец, когда мы в очередной раз в степи дневали и про Синеглазого заговорили, - ведь вот, кому-то всё, а кому-то...».
- Деньги-то Валькины кому достались? - спросил я тогда, чтоб прервать возникшую паузу.
- Деньги? Деньги поначалу у меня были. Думал, если Оксанку не найду, памятник Вальку поставлю, да в его Детский дом перешлю, адрес я на конверте у него нашёл.
Да только всё по-другому вышло...
- А Оксанка это та повариха, что ли?
- Да не сказать, чтоб повариха... Тоже странная какая-то была. Везло Вальку на баб… - Береговец выругался, - эта, правда, сама к нему навязалась... Её наши бабы в поезде подобрали.
- В смысле?
- Ну, ехали сюда вместе, в одном купе. Видят - девка неплохая, подружились, за день-то, - бригадир усмехнулся, - бабы - они на всё способны. То ругаются всю жизнь, а то за час подружатся - водой не разольёшь. Ну и позвали с собой. А той всё равно было, она на заработки и ехала из городка своего захолустного. Ну и притащили с собой. В соседней бригаде она осела. Оксанка-то деваха ничего была, всем всегда помогала - кому постирать, кому на день рождения наготовить, кому в посёлок за покупками съездить, а кого и полечить. Глаз у неё “цыганский” был. Нашепчет на воду, даст выпить - всё как рукой снимет... С мужиками, правда, ни-ни. Кипич сразу предупредил: “ Если бордель устроите - всех попру!”
  Только вот, с Валькой... Приворожила она его, бабы говорили. Да и как такого не приворожить... Я-то и не знал ничего, а потом - я же их и застукал... Хорошо, что я, а не Кипич. Хотя, может, лучше бы - он. Рассчитал бы их сразу. Валёк бы теперь жив был, уехали бы они с Оксанкой куда подальше... А так -  и она ничего не знает. Подождала, небось, подождала, да забыла, мало ли на охоте у мужиков баб бывает... Адрес её только Валёк знал, после промысла к ней собирался, даже фотографию Милкину как-то взял, и в огонь кинул. Глядел, глядел на неё, да и бросил в костёр... Тогда ещё я про Оксанку не знал, думал он на Милку рассерчал чего-то. Может, думал, написала стерва эта что-то ему.
  Ан, нет! Захожу как-то в землянку, а они на нарах - голые оба, сам понимаешь... Она на коленях у него, благо, меня не видит. Голову запрокинула так, что волосы чуть не до пола, глаза прикрыла. А он её к себе прижал покрепче и глазами мне на дверь показывает - уйди, мол... Я и вышел, как зашёл...
  Ну а потом все уже знали. Она за ним как орлица за орлом - и одет, и умыт, и подстрижен. На охоту выезжаем - провожает, возвращаемся - одна на дороге стоит, встречает... Может и хорошо, что она раньше домой укатила... Ты, вот, про деньги спрашивал, так я их… Милке отдал...
- Милке?! - я чуть не выстрелил из автомата, который вертел в руках.
- Ну да! Милке. Ты, я слыхал, тоже по ней сох?
- Все сохли.
- И что вы в ней нашли?
- Молодые были. А Милку, ты что, видел?
- Видел. Сама она меня нашла. Домой ко мне приходила. С пичужкой своей.
- С кем это?
- Да с дочкой. С Валечкой.
- Зачем?
- Про Валька спрашивала. Как, мол, погиб, где, и всё такое. Дочка-то у неё от Валька.
- Да ну!? Это она тебе сказала?
- А зачем говорить? Что я слепой что ли? Ты сам-то девчонку её видел?
- Да нет, не пришлось.
- Вот и Валёк не видел, а увидел бы - сразу б всё и понял. Девчушка-то - Валёк вылитый, волосики чёрные, а глаза... Я у Милки спрашиваю, что ж ты, девка, парню голову морочила? Сказать не могла, что ли, так, мол, и так, ребёнок раньше срока родился? И врачи бы подтвердили. А он, говорит она мне, спрашивал? Цветы в роддом принёс, да ерунду какую-то в записке написал. Нет, говорит - я любовь его проверила. Если б любил, так и с чужим бы ребёнком взял. Ну что ты ей ответишь? А потом, спрашиваю, когда опять приезжал, почему смолчала? А, специально, говорит, смолчала. Дочку, чтоб ему не показывать с мамой в санаторий отправила. Вот такая - дура гордая! Эх, говорю ей, разбросала ты жизнь свою, словно те камушки. А она, знаешь, что ответила? «Время - разбрасывать камни, время – собирать». Любила она его очень. Хотела, говорит, ещё раз испытать, помучить, а потом - век ему рабой быть. Вот и доиспытывалась... Да и он, дуралей, ничего сам не выяснил, а друзей послушал. Уж они ему, видно, все уши прожужжали про неё... Не знаю, правильно я поступил, что про Оксанку ей рассказал, или наоборот - дурак старый. Думал, может, легче ей будет забыть Валька, если узнает, что другая у него была… Деньги, правда, она брать не хотела, силой всучить пришлось... Сказал, не о себе, так о дочке подумай...»

 5

  Кажется, я всё-таки спал, когда Юрка затарабанил в дверь.
- Подъём мужики! Кончай спать!
- Твою мать... Я замёрз вообще,- Колька стал растирать затёкшие ноги.
  Вышли из машины - кругом бело всё от снега.
- А где волк?- Шишкин стал оглядываться по сторонам.
- Щас и волки, и козлики побегут у тебя перед глазами,- Юрка зачерпнул ладонью мягкий, пушистый снег, выпавший утром, и обтёр им лицо,- вот машину разгрузишь, потом, бог даст, опять загрузишь - быстро согреешься.
- Ты подожди, ночью мне показалось мы мимо баллона от “кировца” проезжали. Вот бы его прикатить да поджечь сейчас. Давайте подожжём что-нибудь, - Колька трясся, и глаза его блестели как-то неестественно.
  Юрка посмотрел на него с тревогой:
- Жечь пока ничего не будем, и ходить никуда не надо. Ну-ка, Белый, дай-ка, ему фляжку...
- Нам хлеба не надо, работу давай!- Белый уже, видно, приложился к фляжке за машиной, и в его снежно- голубых глазах бегали весёлые искорки. Колька недовольно взял фляжку, хлебнул, закашлялся.
- Ни фига себе! Сто градусов что ли?
  По тому, как долго, с надрывом он кашлял, мы поняли - один из нас уже болен.
- Слушай сюда,- Юрка принял старшинство, и по голосу его было понятно, что слушать его придётся всем и “до конца”.
- Значит так, мужики. Машину разгружаем, без этого с рессорой не разобраться, да и мясо у нас теперь на вес золота - неизвестно когда помощь придёт. Поэтому сайгу раскладываем спинами вниз, чтоб не запрела, а потом будем машиной заниматься. А кто не понимает в ней ни хрена,- Юрка невольно глянул на Сашку,- будет, что пожрать соображать.
  Колька лупал глазами, как ребёнок готовый закатить истерику.
- Да идите все к чёрту, я замёрз, пойду баллон искать.
- Я сейчас «пойду» тебе баллоном по башке. От машины ни на шаг! Понял? Я сказал!
- Ну, хоть чаю давайте согреем, протянул безнадёжно Колька покорно подставляя всё же спину, на которую Сашка опустил из кузова первого рогача.
  Мы втроём разгружали, а Юрка, громко матерясь на свой больной палец, возился с проводами. Фару надо было починить в первую очередь и во что бы то ни стало, тогда ночью будет чем подавать сигналы бедствия, упирая луч вверх к небу. Такой световой столб виден в ночной степи на очень большом расстоянии, в пятьдесят километров и более, и все охотники знают, что он означает...
  Бегая с тушами на плечах, мы немного, конечно, согрелись, но стоило только остановиться, как ледяной ветер пронизывал насквозь. Дул, как из сопла тех космических ракет, что, стартуя с недалёкого Байконура, часто проносились в ночных небесах над головами охотников, теряя ступени или что-то ещё, или сами разваливались там над чёрной степью, осыпая её своими осколками...
  Через несколько часов разгруженная машина предстала перед нами во всем своём плачевном “великолепии”.
  Мы с Коляном занялись рессорой, а Сашка, памятуя утреннее наставление Юры, принялся что-то “варганить”. Вытащил из кузова доску, которую Береговец спёр в какой-то брошенной кошаре. “Изрубил” её на большие куски несколькими выстрелами из автомата. Оторвал лист жести с крышки кельи, сложил на него всё, что могло гореть - промасленные тряпки, щепки от досок, сами доски, облил всё это бензином и поджёг.
- Иди к огню,- послал я к нему Кольку,- сейчас Сашок нам чаю вскипятит.
- Хрен тебе, а не чай,- беззлобно ругнулся Белый,- заварки нету. Вот соль и перец нашёл, сейчас суп буду варить, заодно и кастрюлю от котлет отмою.
  Колька присел у костерка, закутавшись в Юркин тулуп - единственную добротную вещь на такой мороз из тех, что у нас были. Глаза его, и без того всегда лучистые, горели теперь, как два факела, отражая огонь. Их неестественный блеск и яркий румянец на щеках уже ясно указывали, что у него высоченная температура. От еды Колька отказался, как мы ни уговаривали.
- Да терпеть я не могу вашу печень! Не вкусно вообще...
  А вот в этом он был не прав, еда у Сашки получилась на славу. Похлёбка из свежей сайгачьей печени с луком и красным перцем, да с дымком. Хлеба только не хватало, да если бы ещё не тревога в душе... Доели все до конца с удовольствием, зная наперёд, что “горячего” здесь нам не часто подадут. Кусочки печени мы вылавливали остриями своих ножей, а бульон, по очереди, обжигая губы, пили прямо из кастрюли, благо хоть она у нас была. Ни чашек, ни ложек, как назло, в машине не оказалось.
  Уже когда мы с Юркой всё доели, смотрим, Сашка семенит к нам от машины с алюминиевой ложкой.
- Вот блин, ты ещё позже не мог её найти?
- Да я не вам вовсе. Коляну таблеток намешал. В бардачке у Береговца нашёл.
- Да,- вспомнил я,- у него как-то зуб болел, он их горстями жрал...
- Ну, горстями, не горстями, а как раз то, что нам нужно.
- Не притравишь?- Юрка с опаской посмотрел на полную ложку белого порошка, который Сашка смешивал с бульоном, осторожно выливая его через край кастрюли.
- Не боись. На этот случай опыт имеется. Как дочка болеет - так я с ней сижу. Мне ж только на тренировку сходить, а Ольге - то на работу, то в институт... Так я уже лучше врача любого знаю, что делать. Врачиху вызовем, она прилетит, как заполошная, ребёнка даже не посмотрит, а потом в карточке все попереврёт, поперезабудет... Давай, Коля, пей и баиньки…
- Действительно, Шишкин. Давай-ка ты, ложись, поспи. Место спальное одно в келье, так что спать по очереди будем. С тебя и начнём,- проговорил, вставая от костра, Юрка.
- Я ему димедрольчика с аспирином намешал, пусть поспит, а то будет нам нервы мотать… Щас, только, жиром горячим натру его, завтра, как огурчик у меня будет.
  Мы с Юрой опять занялись машиной. Он возился с проводами и фарой, а я менял лопнувший шланг гидроусилителя руля. Счастье, что он был у нас в запасе. Сашка Подранок занялся “утеплением”. Расстелил на снегу брезент, порезал на широкие полосы.
- Ну и на фига тебе это?
- Надо...
Затем вытащил один из нескольких кусков кошмы из кельи и стал что-то кроить из него.
- А ну, давайте сюда,- скомандовал он, когда всё у него было готово.
Все его изобретения пришлись как раз впору. Мы уже замёрзли так, что хотелось просто залезть куда-нибудь, сжаться в комок, заснуть и не просыпаться больше. Сашка обмотал нас широкими брезентовыми полосами с головы до ног, подвязывая, где надо бечёвками, сверху мы надели наши свитера и штаны – получилось очень даже ничего. А ещё, поверх всего он напялил на нас кошмяные «кольчужки» - куски кошмы с дыркой для головы, которые мы закрепили на поясе, подпоясавшись пустыми патронташами. Конечно, Белый молодец - всё это он здорово придумал, да ещё заставил нас мазать лицо и руки горячим сайгачьим жиром, приговаривая:  «Мажь, мажь, а то растрескаются на морозе губы, завтра рта не раскроешь…»
- И что ты так о нас беспокоишься? Видно для чего-то мы тебе нужны, а?- подтрунивал над ним Юрка.
- Конечно, нужны! На вас вся надежда. Кто ж мотор заведёт!?
  Улыбка, вдруг, слетела с Юркиного лица – он что-то вспомнил.
- Твою мать..! - он смотрит на меня,- а ты воду-то слил, командир?
  У меня упало сердце.
- Нет!
- Ну… водила хренов, - Юрка кинулся к машине.
- Да не спеши ты так! Все равно бы не успел… - бросил ему вслед Сашка. - Слита там вода давно…
- Слита? - Юра остановился. - А кто слил?
- А тот, кто в машине не понимает ни хрена! – Сашка обиделся всё-таки утром на Юрку.
- Ладно, Сашок, пузырь с меня...

6
  …Готово! - Юра щёлкнул выключателем, и свет огромной фары ослепил нас на мгновение.
 - Ну ты, Юрка, волшебник! - радость наша была неподдельной.
 - Даже теплее стало, - Сашка, было видно, держался из последних сил; на него ни брезента, ни кошмы не хватило, а маленькие язычки его скромного костерка могли согреть разве что только руки…
  Мы уже несколько раз пили чай. Нашли заварку. Береговец возил ее вместе с какими-то засушенными травами в небольшом полотняном мешочке, который мы в запарке выронили из машины, и он лежал себе под кабиной, пока я его не поднял. Вскипятили сразу полную кастрюлю, и пили, пили до «потери пульса», но согреться уже не могли. Мелкий озноб прочно засел в каждом из нас. Мы всё чаще, всё пристальней вглядывались в степь вокруг нас в надежде, пока ещё не дикой, не истеричной, а напротив, ещё очень слабенькой надежде на то, что вот сейчас на горизонте появится вдруг, как наваждение, стая боевых машин, которая на всех парах станет приближаться к нам. А мы будем светить фарой: "Сюда! Сюда!" Мужики кинутся со всех ног к нам: «Живы? Ну, слава богу!»
  Но степь была пуста… Пасмурный день, этот длинный, нескончаемый первый день нашего плена постепенно угасал. Словно большой серый кот, он, медленно поджимая свои пушистые лапы к теплу - нашему пляшущему на ветру костру, тащил за собой непроглядную темную ночь. Снег под ногами стал скрипеть. Небо, вдруг, раскрылось, как всегда бывает перед сильным морозом, и звезды высыпали - все в раз… Я больше никогда в своей жизни не видел такого черного, такого бесконечного неба, так густо усыпанного золотом звезд. Как будто оно в последний раз демонстрировало перед нами всё своё совершенство…
  …Ночь всё же пришла. И никто нас не нашёл... Мы понимали:  эту ночь надо переживать. Решили по очереди спать с Колькой, который продолжал нещадно температурить, иногда – бредить и раскрываться во сне. Мы с Юркой залезли в кабину. Сашка и там потрудился днем – бросил на пол несколько сайгачьих шкур, тех, что были почище, да посуше, положил их и под чехлы на сиденье, так, что стало и мягче, и теплее. Ноги мы прикрыли старой замасленной телогрейкой, на которой наш Димыч так любил поваляться на траве возле машины, когда дневали летом в степи, подставляя солнышку свои ещё крепкие, худощавые плечи. Эх! Где ж теперь это солнышко? За окном стояла настоящая зимняя ночь, а в небе проносились метеориты, никак не успевая выслушать наши заветные желания…
 - Лучше бы завьюжило, - сказал невесело Юрка и подул на стекло.
 - На фига? Нас тогда точно не найдут.
 - Снега наметёт, можно будет хоть пещеру построить, в ней всё теплей, не то, что в этой консервной банке, - Юрка стукнул локтем в дверь.
 - Тише! Ребят разбудишь. Подумают - наши подъехали…
 - Да не подъедут... не жди ты так, - Юрка усмехнулся.
 - Почему?
 - Да закон подлости. И потом: очень уж далеко мы на север забрались. Ничего, не дрейфь, командир, выберемся! Завтра, бог даст, рессору свяжем, мотор заведём, бензин есть у нас, сами доедем! Ты поспи пока, а я полезу пофарю…

   "Ух, я даже взмок, с Коляном просто курорт!" - разбудил меня через несколько часов Сашка. Он решил сменить меня в кабине. На Юрку это никак не распространялось, при всем старании, он не улёгся бы в тесной келье вдвоём с Шишкиным – габариты не те.   
 - Давай, вали к Кольке, - сказал Белый, устраиваясь поудобней,- да смотри, чтоб он тулуп не скидывал, а то остынет. Да ботинки сними, теплее будет...
  Я забрался в келью, в темноте нащупал Кольку. Где ж тут спать? Ну, ничего, в тесноте, как говорится... Вытянуться, лечь, наконец, так хотелось. Я поднял Колькину голову, положил себе на плечо. Он повозился слегка, забормотал что-то, я обнял его другой рукой, натянул тулуп. И, правда, с Колькой было тепло, жар шёл от него, как от печки. Подстраиваясь под его частое дыхание, я задышал с ним в унисон…
  …Чуть слышный, невообразимо нежный запах роз, вдруг стал настойчиво доноситься из моего, совсем еще недавнего прошлого. Лежа в тесной холодной келье в обнимку с Колькой, я, вдруг, вспомнил свою последнюю перед отъездом сюда, ночь дома. Как хорошо, как чудесно, что она была, эта ночь. Есть хоть что вспомнить. Мы с женой ночевали у ее родителей в их маленькой квартирке, и чтобы никому не мешать, постелили себе на балконе, прямо на полу. Стояла летняя, жаркая ночь, снизу из соседского палисадника поднимался к нам волшебный запах цветущих роз, а в мелкую клеточку балконных рам смотрел на нас нескромный месяц. «Ладно, смотри. Тебе можно»…

 - Все, лафа кончилась,- сказал я уже утром, когда спрыгнул на землю из кельи. - Температура у Шишкина спала, теперь он мокрый совсем, и я с ним…
 Сашка с Юркой уже возились возле машины. Тучи опять обложили небо, правда, мороз ушёл куда-то вместе с ночью.
 - Ну, давайте поедим,- следом за мной спрыгнул и Колька.
 - О! Гляньте! Отлегло, что ли? - Белый заботливо приложил руку к его лбу, - ну, отлично!
 - Отлично не то слово, - заулыбался Колька, - чем ты меня напичкал? Мне такие сны снились…
 - Да я-то здесь причём? - Сашка прыснул,- с тобой «грек» спал, у него и спрашивай...
  Ели мы теперь все с удовольствием. Настроение поднялось. Во- первых, Шишкин и правда был «как огурчик», во-вторых, мы всё- таки пережили эту ночь - днем все казалось не таким уж безнадежным. Белый настрогал мяса и поджарил его в жире…
 - И в кого ты у нас хозяйственный такой? Что б мы без тебя делали?- подсмеивался Юрка,- век тебя помнить буду. Особенно жир твой растопленный, который ты нам в пасть заливал. Хорошо хоть сайгачий, а не волчий, выли бы потом на луну всю жизнь.
 - Был бы волчий, обязательно бы заливал. Волчий жир лечебный,- отвечал ему Сашка. - А всему этому меня бабка моя научила. Она в молодости медсестрой на поезде санитарном была. Ну, и рассказывала часто, как они в степи морозной раненых собирали, да укладывали вместе - одного замерзшего напрочь, другого в жару. Хоть один, говорит, к утру живым оставался, а то и оба…
 - Как хотите, а греть я больше никого не буду.- Шишкин начал сбрасывать тулуп, который полагался все еще ему по «штату».- Давай, блин, заводить колымагу, да чухать отсюда, а то позамерзаем на хрен…
Мы с Жоркой, рессорой займемся, да колесо искать пойдем, а то без костра скучно совсем.
 - Э-Э! Мужики! От машины далеко не отходить! Чтоб видно было, я искать никого не стану,- Юрка стоял на переднем бампере перед открытым капотом, потирая свой больной палец. Они с Сашкой разбирались с погорелой проводкой. Да… Если б Сашка воду не слил…
  Мы с Колькой полезли под кузов. Работа спорилась.
 - И чего ты в торгаши подался, у тебя ж руки «золотые»?- удивлялся я на Кольку.
 - Да не пустила мать в автомеханики, - бормотал в ответ Шишкин, ловко накручивая ключом гайки,- сказала, что и так всю жизнь не в квартире, а в гараже прожила. Отец у меня «тронутым» автоделом был, всё машину себе собирал, даже на конкурсах самоделок дипломы получал, всю зарплату на запчасти спускал, ну мать и не выдержала, поперла его.
  Мы потихоньку, дуя на пальцы, застывающие на «северке», который уже посвистывал, словно заблудшая птица, все таки выправили, как могли рессору, привязав ее обломанные концы к куску шалмана проволокой, воткнули куда надо кардан, заменили болты со срезанными головками, благо их у Береговца, которого мы не раз вспоминали добрым словом, хватило бы, наверно, на две машины.
  В небольшой жестяной коробочке из-под индийского чая, в которой Береговец хранил всякую мелочь, Сашка все топил и топил жир на маленьком костерке, подбрасывая в огонь оставшиеся кусочки бревен шалманов, сухие трубки курая, который он собирал вокруг машины, уходя от нее все дальше, так как все, что было рядом он уже давно повыдергал из земли и сжег. Жиром мы смазывали руки и лица, а еще Сашка заставлял нас его пить. И надо сказать, как ни противно это было, все же пользу приносило немалую. Тепло от горячего жира с несколькими каплями все той же горилки, которую мы берегли уже, как могли, оставалось внутри надолго. Почти не хотелось ни есть, ни пить, и пот не прошибал, как от горячего чая, после которого, через несколько минут, становилось еще холоднее.

 7

 - Блин! Неужели все?!- Колька вылез из-под кузова,- Сашка! Жрать хочу. Если не покормишь, никуда не поеду, здесь останусь!
 - Сами себе печень жарьте, я здесь помогаю,- отозвался Белый, поднявшись из-под капота, куда они с Юркой зарылись чуть ли не по пояс,- тут ни фига не получается, так что и так никуда не поедешь…
 - Вот жизнь! – Колька, морщась, ел горячий, чуть поджаренный на острие ножа кусочек печени. – Мяса навалом, так хлеба даже нет! Ненавижу эту печень дурацкую! Мозги себе буду жарить,- Колька стал приспосабливать кусок жести над костром.
 - Яйца себе не поджарь,- смеялся я над ним, видя, что он совсем вплотную сидит на корточках у огня. Жаль было, что у Юрки с Белым ничего с проводкой не получалось. Они тоже изрядно промерзли. Юрка размотал грязный бинт с руки и теперь прятал ее в отрезанный от Береговцовой телогрейки рукав, который Сашка, нанизав на веревку, повесил ему на грудь, как муфту. Юра стоял возле открытого капота, покуривая, раскачиваясь на широко расставленных ногах. Думал…
  Сашка, потирая ушибленную в очередной раз упавшим капотом голову, подошел к нам.
 - Давайте, блин, дуйте за кураём, может опять ночевать…
 - Да где курай? Ты его уже весь выщипал, как стадо сайги вокруг машины топталось,- ворчал Колька.
 - Ну, вон там подальше…
  Мы с Шишкиным побрели в степь. Перед нами лежал ровный, белый, как блюдце с молоком такыр, ластился теперь к глазам. «Эх ты, чёрт бы тебя побрал!» думал я, вспоминая, как забытый сон все, что произошло с нами на этом такыре совсем недавно.
 - Пошли за баллоном! На хрена нам курай, от него толку никакого - ни тепла, ни света, а баллон запалим, и согреемся, и обсушимся... - Колька озирался по сторонам, и я думал, что он ищет баллон.
 - Не пойму, что за птица все время свистит? – вдруг спросил он.
 - Да, не птица это - ветер! С севера дует. Курай поет. К бурану это.
 - К какому еще бурану, ты откуда знаешь?
 - Береговец рассказывал. Идти-то долго еще?- я с тревогой оглянулся на машину, которая была уже довольно далеко от нас.
 - Думаю, еще с километр. Может два, - пробубнил Колька, шагая впереди меня, втянув голову в плечи. Ветер подгонял нас в спину.
 - Далековато. Юрка ругаться будет,- я прибавил шагу и поравнялся с Шишкиным.
 - Да, не увидит он. Они своим делом заняты, а мы скажем - за дровами пошли. А потом, что мне Юрка? Догонит что ли?
  Не успел он проговорить эти слова, как оба мы, не сговариваясь, побежали вперед от сильного толчка сзади, такого сильного, что у Кольки даже шапка слетела и покатилась впереди. Я и впрямь подумал, что это Юрка нас догнал, и хотел, было, уже возмутиться, но только повернуться не смог. Не Юрка, а ветер гнал нас вперед, как два шара «перекатиполя», засыпая все вокруг, и небо, и землю густым роем белых мух. Буран! Я никогда не видел бурана раньше и даже не мог себе представить, что такое бывает… Мы что-то кричали друг другу, но ничего не слышали кроме воя пурги. И рот, и глаза, и шея, и уши, и за шиворотом - все было облеплено холодным колючим снегом. Мы повернули назад. Колька так и не поднял своей шапки, его черные кудрявые волосы рассыплись по плечам, и были белы, а потом я перестал различать и его, хотя он был на расстоянии вытянутой руки от меня. Я крепко держался за его рукав. Согнувшись, мы пытались еще какое-то время идти, но куда? Вот уж точно, «не видно ни зги». Сначала, мне было даже смешно - все как в рассказе «Метель». Я представлял себя пушкинским Вовкой, которому так и не суждено было встретиться из-за метели со своей невестой, а Кольку - конем, который «ступал на удачу»... Мы шли и шли. Пот застилал глаза. Казалось, что вот-вот все закончится, но ветер наоборот усилился, и тогда стало страшно. Страшно, что нас подхватит сейчас и унесет неведомо куда. Я знал, помнил из книг, что нельзя ни в коем случае останавливаться - занесет, замерзнешь. Но идти стало совсем невмоготу, ветер дул такой, что невозможно стало даже дышать. И мы решили, наконец, сдаться. Мы сели прямо на землю - спина к спине. Я опустил голову на грудь и закрылся руками от ветра и снега, который все равно забивался в рот, нос, в рукава, за воротник… Холода я почему-то совсем не чувствовал, напротив, было даже тепло и клонило в сон, но засыпать было нельзя. Я отчаянно боролся со сном. «Не спать! Не спать!- твердил я себе. - Надо только переждать буран. Машина где-то рядом, может даже в двух шагах от нас, её-то уж точно не заметет совсем. Там ребята, они помогут, только бы они не пошли нас искать, а то тоже заблудятся…»
 8

  …Слава богу, буран тот был коротким. Мы вырвались из его мутного плена. Степь тоже выпустила нас из своих цепких лап...
  И вот, все уже позади. На всех парах мы влетаем в город на своих боевых ЗИЛах. На «кольце» прощаемся с мужиками, теперь - кому куда... Нам - к Береговцу. У него свой большой дом в районе аэропорта, двор, специально под «ЗИЛ». Сегодня, только загоним его за ворота, все остальное – потом. Завтра разгружать, разбирать, делить, а сейчас – домой!
  Ах, как саднит голые щеки, забывшие бритву. На легком алма-атинском морозце, их так щекочет слабый свежий ветерок, дующий с белоснежных гор, сияющих в лунном свете. Я останавливаю такси. Прощаюсь с Димычем, который вышел меня проводить. Мы жмем друг другу руки…
 - Довези прямо до дома, это наш парень,- Береговец подмигивает таксисту.
 - Какой базар,- улыбается тот.
 - Все!- я захлопываю дверь,- погнали, шеф, погнали!
  Разваливаюсь на переднем сидении, расстегиваю дубленку, сдвигаю на затылок шапку, а сердце стучит в такт счетчика – «Домой, домой!»
  За окном пролетают спящие домики, потом дома. На перекрестках, залитых ярким желтым светом фонарей пустынно, только снег танцует огромными снежинками под звуки оркестра Поля Мориа, льющиеся из приемника, радуясь моему возвращению.
  Я вернулся! Не забыть бы, заскочить в ЦГ, а потом снова нестись по забытым уже площадям и проспектам, узнавая и не узнавая их, нетерпеливо оглядываясь по сторонам на светофорах и, наконец, свернуть «Коктем» …
  Расплачиваюсь с таксистом. Потираю и потираю свои саднящие щеки, ничего, не беда, пройдет. Украдкой смотрю наверх – ждут, конечно, ждут! Вбегаю в подъезд и, смиряя биение сердца, перемахивая через три ступеньки, проскакиваю один лестничный пролет, второй, третий, и… останавливаюсь, как вкопанный. А где же четвертый? Ничего не пойму. Лестница кончилась, а дверь домой где-то наверху, и между ней и мной - пропасть! Я еще соображаю, что же произошло, а в сердце уже холодок, который вот-вот превратится в холодный ком догадки - я не дома. Это… сон!
  Боже мой, да что ж так царапает мне щёки, словно наждак, еще и еще? Я отворачиваюсь, верчу головой и… открываю глаза. Огромный серый пес с торчащими ушами, стоит надо мной. Я слышу его отрывистое дыхание, вижу острые белые зубы и раскосые, синие глаза. Это он лизал меня своим шершавым, красным языком. Делаю резкий вдох - волк исчезает, а вместо него я вижу хмурое степное небо. Силюсь подняться, снег осыпается с меня, как холодный белый песок, я весь под ним. Поднимаюсь. Снег, принесенный бураном, укрыл все пушистым ковром. Осматриваюсь вокруг, вижу невдалеке нашу машину, а рядом с собой небольшой белый холмик, внутри которого что-то чернеет. Сознание, наконец, полностью возвращается ко мне: « Это же Колян!» Я судорожно начинаю разгребать снег. Кровь бешено стучит в висках: «Скорей, скорей!»…
  Колька лежит, свернувшись калачиком, с закрытыми глазами. Редкие уже снежинки падают ему на лицо и не тают. Я рывком поднимаю его за плечи, голова его безжизненно откинулась назад, руки распрямились и повисли, как плети. Значит - не замерз еще совсем! Я опустил его снова на землю, и, смахнув прилипший снег, стал дыханием согревать ему лицо.
 - Колян! Колян! - тряс я его, растирая ему лицо, руки, грудь...
 Мне нужна была помощь. Я махал руками, звал ребят, но голос мой хрипел, и никто не мог меня услышать. И вдруг, от машины отделились две черные фигурки и стали приближаться ко мне. Увидели! Бегут!
  Теперь, когда помощь близка, я действую намного увереннее. Сдираю с себя кошму, кладу под Кольку, расстегиваю ему куртку, задираю свитер, рубаху, набираю в пригоршню снег и тру, тру, что есть силы. Поворачиваю его на бок, растираю спину, затем снова лицо, все время смотрю, когда же подоспеют ребята. Прикладываю ухо к Колькиной груди, слышу даже легкий шорох ветра в кустах, не слышу только стука его сердца. Я всматриваюсь в его лицо, пытаясь уловить хоть какое-нибудь движение, но оно удивительно спокойно и… красиво. Орлиный нос, тонко очерченные губы под черными усами, черные брови вразлет, крупные кольца волос на лбу, присыпанные снегом, словно сединой. Мысль, что Колька где-то совсем далеко сейчас, вдруг, осеняет меня, и страх сковывает мои руки...
  Словно большая фарфоровая кукла, лежал на снегу рядом со мной мой друг, и мне было страшно, вдруг разбить или сломать ее…
 - Растирай! Растирай! – издали кричит подбегающий, и в раз все оценивший Юрка. Он пытается влить в рот Кольке горилку, но она медленно вытекает обратно. Юрка размазывает ее по безжизненному Колькиному лицу. Сашка подкладывает под Шишкина тулуп, снимает ему ботинки, трет руками подошвы ног.
 - Растирайте! Растирайте! Давай Шишкин! Давай!
Мы втроем растираем Кольку. Кто чем. Сашка - шерстяной шапкой, я натянул рукава своего свитера себе на ладони, Юрка трет снегом. Мы почти раздели Кольку, сами взмокли, пот стекает с моего лба и капает ему на лицо, будто слезы. А может это и есть слезы? А он лежит белый и бездыханный, прикрытый всеми нашими куртками и свитерами, и мы все яснее начинаем понимать, что его нет с нами больше. Я смотрю на Сашку, он трет Кольку одной рукой, а пальцами другой, большим и указательным, все чаще вытирает глаза, как будто выжимает из них что-то по направлению к носу. Я знал - Сашка плакал. Я уже видел однажды такие слезы. Так плакал маленький мальчик, что ходил к моей жене в группу детского санатория. Мы стояли тогда с ней, между детей, в осеннем листопаде на площадке для игр. Маленький четырехлетний, Славик подошел к нам и спросил у жены, показывая на меня: « Это что, твой муж?» « Да»,- сказала она. «Ты спроси у него,- жалобно продолжал малыш,- может он разрешит тебе взять меня к себе. Ты же знаешь, моя мать опять алкаша в дом привела... Он коньяк пьет… А мать моя - стерва, она за хлебом не ходит… А у бабушки ноги болят…» - Славик плакал тихо и горько, как Сашка теперь, и так же, как он вытирал слезы. Тогда я думал - так плачут дети, а сейчас понял - так плачут мужчины… Как мне хотелось помочь Сашке! Но как? Как вдохнуть в Кольку жизнь? И вдруг - опять сэнсэй! Ну конечно! Надо же именно вдохнуть!
 - Так,- сказал я громко,- отошли на минуту!
Сашка с Юрой отстранились. Я встал рядом с Колькой на колени. Глубоко, всей грудью вдохнул и, плотно прижав свои губы к его холодному приоткрытому рту, с силой выдохнул в него, согретый мной воздух. Затем - кладу свои руки ему на грудь. «Раз, два, три, четыре…» Снова вдох, накрываю его рот своим – выдох! Снова толчками давлю ему на грудь - раз, два, три, четыре… Ребята прикрывают нас, как могут от ветра и холода, я прикладываюсь к Колькиной груди. Нежные, кудрявые его волоски щекочут мне ухо, но сердце его молчит. Все же тело его, мне кажется, стало теплее. Я взмолился: »Сэнсэй, помоги! Ведь ты учил нас. Я должен вспомнить, что делать!» И я вспомнил! Как же я сразу не догадался? Надо запустить сердце. Я снова командую: «Отошли!» Быстро поднимаю Кольку с земли, усаживаю рядом с собой. Правую руку сгибаю в локте, кисть сжимаю в кулак: «Ну, с богом!», - резко, чуть с поворотом распрямляю руку, бью кулаком Кольку в солнечное сплетение. Он сгибается вперед и вдруг… делает хриплый, протяжный вдох, как пловец, который очень долго пробыл под водой, а потом заливается судорожным кашлем…
  …Колька кашлял и кашлял, а мы суетились вокруг, теперь уже точно не зная, что делать. Его лицо покраснело, на теле, когда мы натягивали на него одежду, стали видны красные пятна, местами даже ссадины, там, где мы особенно постарались. Вероятно, ему было очень больно. Юрка, уловив момент между приступами кашля, сунул Кольке фляжку под нос: «Пей! Пей!» Тот, наконец, взглянул на нас широко раскрытыми, слезящимися глазами, хотел что-то сказать, а может спросить. Глотнул…
  Через несколько минут Шишкин сидел одетый и закутанный в тулуп. Его бил озноб, но зато во всем остальном… Я даже не преминул сказать ему: «С возвращеньицем! Как доехали-с?» Правда, никто не смеялся. Мы подхватили Кольку и потащили к машине. У него нашлись еще силы прохрипеть нам: «Э, мужики, ну не ногами же вперед…» А у нас сил уже просто не было, когда мы все повалились возле машины. Нас с Колькой трясло. Странная вещь озноб, ничего не можешь с собой поделать…
 - Давай, Белый, разбирай келью. Жги!- коротко бросил Юрка, и сам стал срывать с нее толь.
  Запылал костер. Колька заснул, отрубился. Сашка только успел сунуть ему какие-то таблетки. Подкладывая драгоценные доски в огонь, мы с Саней удрученно молчали. А Юрка, стоя над нами, зло матерился, глядя на меня: «…Твою мать! Говорил же, от машины не отходить! Неужели не понятно было?» Я пытаюсь отшутиться, но он непреклонен: «Ты, б…дь, вообще молчи! Правильно Береговец за тобой отдельно смотреть велел, путешественник хренов! А если б мы вас обоих вот таких,- он показал на Кольку,- откопали? Что б мы с вами делали сейчас? С двумя…»
 - С двумя или не с двумя, все равно один конец,- пробормотал очень тихо, почти про себя Белый,- что ты на него напал? Ни при чем они. Я один виноват, что машину угробил, на меня и ори…
  Юрка замолчал. Выкатил на Сашку свои и без того большие глаза.
 - Ты что говоришь!? Какой конец? Ты что!? Ты это брось, даже думать забудь! Нас дома ждут! Да я к сыну пешком… Мы же здоровые мужики! Землянку рыть будем, мясо сырое будем жрать! Найдут нас, искать не перестанут! Это не один человек в степи, бригада целая! А то, что виноват ты, так ты за рулем был, там с каждым это могло случиться. А здесь,- он опять зло глянул на меня,- мозги нужно иметь, а если сам не имеешь, так других слушать надо, - он ушел к машине. Белый поплелся за ним. Я прилег рядом с Шишкиным. Солнце, бледное, как выстиранный нечаянно червонец, прячась в такие же бледные облака, клонилось к закату, обещая нам еще одну трудную ночь...
  Было уже темно, когда Сашка подошел ко мне.
 - Вставай, давай, воду будем греть.
 - Зачем,- спросил я,- чай пить?
 - В мотор заливать.
  Я, вдруг, вспомнил обычный, нестерпимо жаркий, один из многих дней Алма-атинского лета. Мы с ребятами стоим с ружьями в чехлах после тренировки, изнывая от зноя, возле автоматов с газированной водой на «броду» - улице Калинина. Белый, улыбаясь своей обворожительной улыбкой, провожая бесовским взглядом своих Есенинских глаз всех проходящих мимо девчонок, выпивает один за другим стаканы «газировки», не давая и нам, наконец, напиться, и на наши поторапливания отвечает немногосложно: «Щас, дай воды в «мотор» залить…» Мы злимся и бесимся, но стаканов больше нет. И тут я вижу, как огромный, жирный полосатый кот лениво выходит из-за автомата и садится в тень Сашкиной ноги. Его толстый хвост укладывается на асфальт прямо против ноги Саньки Алимского, которого за габариты мы наградили кличкой «слон» и он, ни секунды не раздумывая, придавливает каблуком полосатый кончик к земле. Кот взвивается вверх, резко поворачивается и всеми четырьмя своими лапами и зубами вцепляется в штанину Белого, который от неожиданности тоже взвивается, давится водой и, фыркая, выплескивает весь стакан на своего тезку. Мне смешно и вся очередь тоже хохочет…
 - Будто ты мотор заведешь сейчас.
 - А если заведу, что мне тогда будет?
 - Я тебя, Санька, век тогда помнить буду,- сказал я очень серьезно,- домой нам надо, за Шишкина боюсь…
 - Ну, раз надо, будет сделано. Вот воду и грею,- он улыбнулся.-  Не боись, все хокей! Мы перед бураном, уже заводили. Ладно, ты еще поспи, тебе ж за руль…
  Я думал, это мне снилось – дым от костра, тусклые синие звезды, Санькино обветренное, посуровевшее, за эти пару дней, лицо, которое он подставлял огню, пока в кастрюле медленно таял снег и я даже не обрадовался, когда, вдруг услышал шум работающего мотора.
 - Давай, давай, мужики, подъем! Я уже собрал все. Погнали!- Сашка стал расталкивать меня, вытягивая из-под нас с Колькой кошму и еще какие-то вещи. Я вскочил: «Господи! Неужели?» Юрка медленно разворачивал ЗИЛ. Белый поднял Кольку, я кинулся ему помогать. Мы осторожно посадили его в кабину рядом с Юрой, Сашка сел на свое привычное место.
 - Ну, Жорка, давай, вывози. Ехать потихоньку, на второй, на третьей будешь,- напутствует меня Юрка, уступая место за рулем,- не газуй! Разгонишься, яму «поймаешь», опять рессора рассыплется хоть и пустой кузов, тогда - «кранты». А ты, Санек, дорогу показывай. Теперь на вас вся надежда.
  …Медленно, медленно отогревалась кабина, холод, прочно засевший в ней, никак не хотел уступать место теплу. Но мотор работал, работал, как часы. Яркий луч фары убегал куда-то вдаль, туда, куда стремились все наши мысли и надежды – к дому. Правда, светил он теперь неровно – рефлектор фары был разбит и слеплен Юркой кое-как, да и машина без рессор собирала все кочки, но это, разве беда? Беда сидела рядом, в кабине. Колька временами просыпался и лязгал зубами, его бил озноб.
 - Ничего, Коля, это холод выходит,- Сашка обнимал его одной рукой и часто прикладывался щекой к его лбу,- потерпи. Ребята, небось, ждут, баню топят...
 - Поспи и ты,- говорю я Сашке,- только глянь, правильно еду? -Да правильно, правильно. Юрка по звездам «шарит», не даст заблудиться.
  Сашка засыпает, и я остаюсь один.
 « Эх,- вглядываюсь я в степь, что черной, непроглядной стеной стоит впереди,- где же ты, волк синеглазый? Неужели не выйдешь, не попрощаешься с нами; уже навсегда. Валек, Валек! Все-таки ты дал нам знать, где искать тебя. Нож твой, что Сашок сегодня утром поднял, Береговцу отдадим». Нож этот мы сразу узнали, ржавый уже совсем, а фамилия - Грозмани, словно вчера только на ручке выбита …
  Только степь моим мыслям в ответ молчала, стелилась себе на сотни километров вперед, и назад, и в обе стороны, словно, нехотя нас из своих звездных сетей, выпуская.
  …Юркин луч, вдруг, нервно запрыгал по горизонту, метнулся куда-то в сторону, погас на секунду и снова зажегся, только ярче стал - ровно в два раза. Потому что с другим таким же лучом, что навстречу светил, воедино слился. Так и замерли два луча, чуть подрагивая, словно обнялись.
 - Белый! Никак «наши» едут,- сказал я, смахивая навернувшуюся, вдруг, слезу.
 - И сдается мне, что «на фаре» Радченко стоит, это его позывные, а за рулем Береговец сам, ишь, как шпарит. Ох, и попадет нам сейчас!- говорит проснувшийся Сашка.
  Навстречу нам, поднимая снежную пыль, мчится машина, за ней - еще одна, и еще. Я тихонько торможу, встречный ЗИЛ - тоже… Береговец, а это, конечно, он, бежит по полю к нам, я спрыгиваю на землю, иду ему навстречу…
 - Живы!?- Димыч хватает меня за плечи, смотрит в глаза…
 - Прости, Гена, за машину…
 - Да, хрен с ней, с машиной, новую возьмем! Живы!- бригадир машет рукой, отворачивает лицо в сторону.
 - Плачет «дед»… - шепчутся подошедшие мужики.
 - И как ты их за холмом увидел, Димыч? – спрашивают ребята второго ЗИЛа?- Смотрим, вдруг, влево, как врезал, мы еле угнались!
 - Волк показал,- очень тихо говорит Береговец.
 - Какой волк?- удивленно смотрит на него Радченко,- я не видел никого.
 - Тот самый…
  Вот и все. Все остальное было потом. Захлопали двери, засуетились мужики. Кольку пересадили в другую теплую кабину, напоили горячим, сладким чаем, укутали и скорей повезли вместе с Сашкой домой. Мы же с Юркой, вместе с другими мужиками, которые тоже устали, замерзли, проголодались, носясь, как «чумные», разыскивая нас в бескрайней степи, садимся, словно двенадцать братьев месяцев вокруг огромного костра, что запылал в честь нашего «счастливого возвращения»…
  Все-таки таинственная, магическая штука – огонь. Каким разным он бывает… То слабым, умирающим, пожирающим последние надежды, то наоборот, мощным, ярким, означающим, что жизнь продолжается…
 - Ну, что ж, будем жить!- говорю я Юрке,- будем жить!- говорю я ребятам, принимая из рук рядом сидящего, фляжку, что пошла уже по кругу.- Спасибо вам, что бы мы без вас? Одна мысль, что вы где-то рядом…
  А потом, выбираю момент - отдаю Береговцу Валькин нож,- все замолкают, Димыч берет его вздрагивающей рукой, отстраняется, чтоб прочитать надпись на нем: « Эх, Валек, Валек…» смотрит в огонь,- и рассказываю все, что произошло с нами. Все, как на духу...
 - И ты в глаза ему смотрел?
 - Смотрел…
 - И что же они? Синие?
 - Синие… Как цветы в степи…
 - …Пропал охотник…

 9

 … - Шишкин улетает! Не хочешь попрощаться?- разбудил меня Белый на следующий день.
 - Конечно! Сейчас…
  Колька стоит на улице в окружении охотников. Здоровый, (молодой, что ему сделается?) посвежевший (ах, ну да – побрился!)…
 - А нафрантился-то как!- хохочут мужики.
  Да, уж! На нем длинное черное пальто, под которым костюм «с иголочки», рубашка белая, нейлоновая, глаза слепит, словно снег вокруг, что на солнце морозном играет. Мне даже неловко стало за свой помятый со сна вид. Проталкиваюсь к Кольке, смотрю ему в глаза.
 - Улетаешь?
 - Улетаем!
  Я и не заметил - рядом с ним стоит Татьяна, одна из наших поварих, высокая, красивая, тоже уже по-городскому нарядно одетая. Шишкин бережно обнимает ее, прижимает к себе. Она улыбается, ее огромные васильковые глаза излучают счастье…
 - Вот, Танюху с собой беру. Решил я, Жорка, жениться. Тоже, как вы, буду всегда к жене возвращаться. На сессию слетаем, и домой, свадьбу играть. Смотри, приходи…
  Мы, наконец, обнимаемся с Колькой, смотрим друг на друга.
 - Ну, что ж, до встречи!?
 - Да! Встретимся еще…
 
 10

  …Встретились… Конечно, встретились! Не прошло и…
 «Сколько же прошло?- стою, думаю,- да всего-то ничего, каких-то… тридцать лет!» А все, как вчера… И опять я слегка не выспавшийся, слегка небритый, и мне опять неловко за свой слегка помятый вид…
  А попробуй иначе, если всю ночь звонили, не давая уснуть, эти чертовы туристы:
 - Полетим, или не полетим? Какая там обстановка?..
  А я, что? Господь бог, что ли? Откуда я знаю, сидя в аэропорту, в своей «служебке», в которой даже телевизора нет (поперли), какая обстановка в Тайланде? Я там сроду не был, да, пожалуй, и не буду никогда (с моей-то зарплатой)… Я бы, не полетел! У людей там - беда, землетрясение, цунами, тысячи погибших… А наших туристов оголтелых – полный самолет набился, еле по местам растолкал… А как же!? У них же путевки!.. Ребята летчики - только руками развели:
 - Вот блин, Георгий! Неймется же народу, приключений им не хватает! – да и полетели…
 
 - Улетаешь?- подхожу я, наконец, к Шишкину, стоящему в жидкой очереди рейса Алматы – Москва в VIP зале, куда я заскочил на минутку по своим диспетчерским делам. Два здоровых молодца обступают его с обеих сторон, глядя на меня с вопросом.
 - А вот и ты!- говорит Колян, как Жеглов Шарапову,- вот и ты… Я же говорил – встретимся!
  Мы обнимаемся, его телохранители отступают - не интересно. Смотрим друг другу в глаза.
 - Ты что, здесь?- спрашивает он, глядя на мою летную форму.
 - Здесь.
 - А свое дело, что не завел?
 - Во! - чиркаю ребром ладони по горлу.
 - Понятно,- смеется Шишкин. - Ну, как ты? Жена, дети?
 - Жена, - вторю я ему,- дети. Один в Америке, один пока еще со мной. А у тебя?
 - И у меня,- улыбается он,- двое в Америке, один еще со мной.
 - Жена… - не знаю, как спросить.
 - Та же? - подсказывает он. - Та же, та же,- сам отвечает на свой вопрос.- Веришь ли, даже не изменил Танюхе ни разу?
 - Верю. А про Белого знаешь? Убили его два года назад…
 - Знаю. Знаю, что в рабство он попал. Знаю - убежать не сумел...
  Мы отходим к окну. Колька достает из кармана длинного, черного пальто, под которым костюм «с иголочки» плоскую фляжку.
 - Вот, всегда с собой ношу, с тех памятных пор. Знаешь, я только недавно понял все и оценил… Не было у меня друга крепче Саньки, а вот ведь, не помог я ему. Ольга мне в Москву звонила, просила о чем-то, когда он пить начал, а я – так, отбрехался…
  Он налил спирт в серебряный стаканчик.
 - Ладно, давай! За встречу, за Саньку…- он выпил, налил мне.
 - А ты, давай ко мне! Я тебя устрою…
 - Да нет Коля, я – свободный художник…
 - Да! Ты же, я слышал, пишешь? Про нас напиши…
 - Написал уже…