…Он уже давно перестал чувствовать, понимать, что происходит вокруг него, он не помнил ничего из того, что было с ним, и лишь руки его, худые и артистические как прежде совершенно ощущали клавиши рояля, трепетно касались их, и рождалась музыка, пронзительная и завораживающая, как крик раненой птицы…
- Алексей Юрьич! Алексей Юрьич! Проснитесь, пожалуйста! – молоденькая медсестричка Ирочка уже несколько минут пыталась добудиться до спящего мёртвым после ночного дежурства сном главврача психиатрической больницы №3.
Доктор Амелин что-то промычал, резко поднялся на своём стареньком кожаном диване с рельефно проступающими пружинами и устреми бессмысленный взгляд воспалённых, красных, как у кролика, взгляд на стоящую перед ним Ирочку.
- Ну, что ещё..? – вымолвил он страдальчески.
- К нам нового больного доставили! – отрапортовала Ирочка, поднимая и аккуратно сворачивая уроненный доктором на пол плед. – Странного такого!
- Буйного? – насторожился Амелин.
- Нет, нет! – замахала руками Ирочка. – Его участковый, Шурик, на улице подобрал. Полная прострация. Ничегошеньки не понимает, не помнит. Молчит. Документов никаких. Привезли его к нам. А, когда вели мимо актового зала, он вдруг задрожал весь, кинулся к роялю и начал наигрывать что-то. Да так замечательно, что мы и прервать не посмели. Прямо виртуоз! Гений!
- Ну, хорошо. Гений это ещё ничего, - решил доктор. – В конце концов, любой гений немного псих… Правда, не всякий псих гений! – улыбнувшись этому своему остроумному замечанию, Амелин поднялся на ноги и, окончательно сбросив с себя сонную оторопь, поинтересовался: - А что, он и теперь играет?
- Играет, Алексей Юрьич!
- Ну-с, идёмте, поглядим на вашего гения, - вздохнул доктор и, набросив халат, вышел в коридор. Миниатюрная, хрупкая Ирочка поспешила за ним.
У дверей в актовый зал собралось пятеро человек: два медбрата, доктор Амелин, Ирочка и старейшая сотрудница «заведения» Эмилия Людвиговна. В актовом зале согбенный небритый человек с впалыми щеками и широко распахнутыми глазами самозабвенно играл какую-то удивительно красивую мелодию.
- И что, так и не известно, кто он? – мрачно спросил Амелин.
- Откуда? – пожала худыми, сутулыми плечами высокая, сухая Эмилия, поправляя очки. – Шурик бросил его тут и упорхнул! «У меня, - говорит, - бомжи по чердакам лазят, да квартиры жулики потрошат! Мне не до психов!» Разбирайтесь, мол, сами!
- Чёрт знает что такое! – выругался доктор. – Одно слово – Россия! Бар-р-р-р-дак! – сладостно и смачно протянул он любимое словечко. - И что теперь нам делать с ним? Вдруг он и впрямь не простой псих, а какой-нибудь, не приведи Господи, лауреат (их теперь как собак расплодилось!)? Мало было психов, так ещё гения завезли!
- Ну, так есть чем гордиться, Алексей Юрьич! Ни в одной другой больнице такого нет! – усмехнулся санитар Федя.
- Одно ясно: надо быть предельно с ним осторожными. Нравиться ему играть – пусть себе играет! Не трожьте его, - решил Амелин, проигнорировав реплику Феди.
- Надо дать объявления в газетах и по телевидению! Может, узнает его кто? Ведь должен же он был где-то играть с таким талантом! – предложила Ирочка.
- И жить, кстати, тоже, - поддакнул Федя.
- Неплохая мысль, - кивнул Амелин. – Фёдор! Сфотографируй-ка этого типа и дуй по инстанциям. Забеги ещё в филармонию нашу! Может, опознают?
- Одна нога здесь – другая уже там, - кивнул Федя и ушёл.
- Алексей Юрьич, но нельзя же его здесь оставлять! – всплеснула руками Эмилия.
- Да почему нет, Эмилия Людвиговна? Кому он мешает? Пусть играет себе! А кто –нибудь за ним присмотрит..
- Я присмотрю! – тотчас вызвалась Ирочка.
- Вот-вот, пригляди, - улыбнулся доктор. – А я пойду сосну. Если что – буди.
Эмилия зло поглядела вслед медленно «уплывающему» Амелину. И снова давняя обида всколыхнулась в её сердце. И какого лешего делает этот глупый увалень на посту заведующего?! Ей, Эмили, всех более подходило это место! Она – старейшина! А он кто? Выскочка! Тюфяк… Эмилия Людвиговна люто ненавидела нового зава с первого дня. Одинокая, обозлённая на всех, жестокая подчас даже с больными, она не понимали и не принимала мягкости нового начальника. Кисель! – ругала она его про себя. Эмилию грызла зависть. Разница в зарплате была у неё с Амелиным ничтожна, но место! Но принцип! Она так долго добивалась этой должности, интригуя против всех занимавших его и претендующих на него, подминая под себя всю власть в клинике! И всё напрасно..? Не могла смириться с этим гордая, самолюбивая и завистливая душа Эмилии! И душила её обида и злость день ото дня…
Эмилия повернулась к Ирочке, смерила её недобрым взглядом. Старая дева завидовала красоте и юности медсестры. Ох, какие бы горы могла сворачивать она с такими данными! А эта дурочка, под стать Амелину, тратит их Бог знает на что! Раздражала Эмилию и Ирочкина вечная жалостливость и ласковость в обращении с больными и сотрудниками. Эмилия вела себя совсем иначе… Эту длинную, худющую старуху с ястребиным профилем боялась, пожалуй, вся больница, начиная с медперсонала и заканчивая пациентами, иные из которых при появлении её в палате норовили спрятаться под кроватями или хотя бы с головой укрыться одеялом. Не боялись Эмилии лишь Амелин, которому в сущности не было никакого дела ни до неё, ни до вверенной ему больницы, да Ирочка, норовистая и восторженная девочка, неизвестно для чего работающая в этом мало приятном месте.
Презрительно фыркнув, Эмилия зашагала прочь по коридору, и каждый шаг её, всё ещё твёрдый, гулко звучал под высокими потолками больницы.
Ирочка присела на край стула и стала с наслаждением вслушиваться в музыку. Внезапная мысль озарила её лицо, и она выбежала из зала, но уже через мгновение возвратилась назад с довольным, почти счастливым видом…
…Тот день выдался пасмурным и промозглым. Порывы северного ветра пронизывали насквозь, поднимали столбы пыли, подхватывали брошенные гражданами обёртки, фантики и прочую дрянь и швыряли их им же в лицо, словно мстя за презрительное отношение к родной земле…
А граждане морщились, толкали друг друга локтями, спешили, переминались с ноги на ногу у светофоров, в нетерпении выбегая на проезжую часть… Люди были поглощены собой, своими бедами и радостями, подчас ничтожными, но в этот момент кажущимися главнее всего на свете! И никто не обращал ни малейшего внимания на собиравшего бутылки человека (мало ли таких?). А, между тем, отвлекись они на мгновение и приглядись к бродяге внимательнее, заметили бы, что он не похож на своих товарищей по несчастью. Он был ещё не стар годами, хотя во всей фигуре его сквозила какая-то непоправимая надломленность, лицо его, худое и измождённое, носило отпечаток врождённой интеллигентности, а руки были на удивление белы и тонки.
Но прохожие не замечали его и не узнавали. А он словно боялся или стыдился быть узнанным и старательно прятал глаза в землю.
И лишь она одна, тоже странная и непохожая ни на кого хромоножка, зябко кутавшаяся в старое пальто, отчего-то внимательно следила за бродягой, хмуря тонкие брови. Кто была эта женщина с усталым, почти серым лицом, на котором читалась вся не сложившаяся судьба её, все её мытарства? Неизвестно. Она прижималась лбом к витрине магазина и привычно кусала губы. Наконец, хромоножка резко подошла к бродяге и, взяв его руки в свои, прошептала:
- Господи, Андрей Кириллович… Да можно ли? Да как же вы..? Вы не узнаёте меня? – и глаза её, бирюзовые и чуть раскосые, наполнились слезами.
А он смотрел на неё и молчал, будто даже не понимая, что говорила она.
- Уйдёмте отсюда! Прошу вас! Уйдёмте! – умоляюще прошептала хромоножка.
И он последовал за ней, покорный и безмолвный…
«ЗАСЛУЖЕННЫЙ АРТИСТ СССР, КОМПОЗИТОР …» - такими афишами были оклеены многие города лет десять тому назад. О, как он был знаменит тогда! Его музыку называли гениальной, его боготворили, его обожали… Это был пик его славы. Но апогей её миновал быстро. Его всё меньше стали приглашать на те или иные мероприятия. И сам он как-то непростительно скоро выдохся… Его муза безжалостно и вероломно оставила его, а на смену ей пришёл алкоголь…
Когда ты находишься в зените, то все норовят погреться в лучах твоей славы, все набиваются тебе в друзья, и, кажется, что вокруг тебя – безмерное множество близких людей, и ты не подозреваешь, что множество это эфемерно, и на деле нет никого более одинокого, чем ты… И, вот, ты споткнулся, и все отпрянули, отскочили от тебя, как от прокажённого, и разбежались прочь в поисках новых светил, по пути заплёвывая старое, коему ещё вчера распевали гимны… Продажные твари!
У него не осталось ничего: музыку он больше не мог сочинять; друзья сперва отдалились, а затем исчезли вовсе, напоследок добавив ещё яду своей клеветы, дабы на его падении, сделать имя себе; мать, единственный близкий ему человек, к этому моменту уже умерла; квартиру по пьяному делу обманом отобрали какие-то аферисты; документы он потерял… Он никогда не умел лгать и не допускал лжи в других, свято веря всему и всем, точно ребёнок. А эту веру растоптали зло и бесцеремонно. Он остался один, всеми забытый и ненужный никому. Мир, в котором очутился он, пугал его. И тогда он выдумал себе иной мир и стал жить в нём, жить вымыслом, грёзой, привыкнув не видеть реальности…
И вдруг пришла она, взяла его за руку и повела за собой твёрдо и уверенно.
Она была слишком разумна, чтобы удариться в фанатизм. Она полюбила его с первого взгляда, и долго скрывала своё чувство, стыдясь его, боясь, что посмеются над ней её красавицы-подружки. Она достала несколько его фотографий и тайно ото всех любовалась на них. Она ездила вслед за ним на гастроли, когда позволяло время, ходила на его концерты, но никогда не приближалась к возлюбленному, не старалась попасться на глаза ему, стесняясь своей хромоты и некрасивого лица. Ведь у него столько поклонниц! И все такие красивые, что загляденье! Куда уж ей с такой внешностью! Смешно и рассчитывать на что-то… Нет, пусть лучше никогда не узнает он о ней, не увидит её… А она будет следовать за ним незаметной тенью, тая свою любовь от посторонних глаз. Лишь один единственный раз подошла она к нему на коком-то вечере и подарила букет бордовых пионов. Лишь на миг глаза его остановились тогда на ней… И от этого взгляда всё в ней обмерло, и голова закружилась… Но он перевёл уже взгляд на кого-то другого, не запомнив этого бледного, невыразительного лица… А она проплакала всю ночь от сознания того, что никогда-никогда не быть ей рядом с ним!
Когда он исчез со сцены, она некоторое время пыталась найти его, но не смогла… Жизнь сделалась ещё более пустой и серой. Тогда и встретился ей разбитной парень Петруха, приехавший из братской Украины. Был он весел и напорист, и через несколько месяцев уговорил её оформить отношения… Его «любви» хватило ещё на месяц. А затем начался ад. Проворному Петрухе нужна была московская прописка, а на жену было ему глубоко наплевать. Вдобавок оказался он глубоким пропойцей, и за недолгую совместную жизнь успел продать те немногие ценности, что были у неё. Она изначально не питала к мужу никаких чувств, а после брака возненавидела его. Разводу воспрепятствовало ожидание ребёнка… Однако, беременность окончилась выкидышем, вызванным побоями от напившегося мужа. После этого она подала на развод, и вскоре Петруха исчез из её жизни, как не было его.
А дальше потянулись долгие годы одиночества, утешением в которых были только часы сна, в которых появлялся он. И они шли навстречу друг другу, но отчего-то дорога всё не кончалась, и их руки протянутые друг к другу повисали в воздухе, не соединившись.
Она узнала его сразу. Не могла не узнать. Не могла забыть. Слишком сильна была её любовь, ничуть не ослабленная прошедшими годами…
Первые розыски ни к чему не привели, а странный пациент всё продолжал играть свою неземную музыку…
- Сидишь всё? – ядовито проскрипела Эмилия, поравнявшись с Ирочкой. – Сдался тебе этот идиот!
Ириша подняла на неё свой голубые, безоблачные глаза и спросила тихо:
- Отчего же вы злая такая, Эмилия Людвиговна?
- Я?!
- Вы. Неужели вы не видите, как он несчастен? Неужели вам не жаль его?
- Вот ещё… - как-то деланно презрительно фыркнула Эмилия и торопливо вышла в коридор. – Себя бы пожалела лучше! – добавила она, уходя.
- Кто сам жалеет, того пожалеют однажды… - прошептала Ириша. – А, вот, о вас, Эмилия Людвиговна, и жалеть будет некому… Настолько сами вы безжалостны!
- Ты не представляешь даже, как ты талантлив! О, я уверена: ты ещё напишешь главное своё произведение, которое затмит всё бывшее раньше! Ты создашь гениальный шедевр, которым будут восторгаться веками! Верь мне! – она повторяла это изо дня в день, восторженно и вдохновенно, свято веря в собственные слова, а затем бросалась к нему, обнимала, гладила его густые русые волосы и целовала долго-долго, ненасытно…
И он верил ей, верил каждому слову её. Верил, хотя бессмертного шедевра так и не являлось, и муза упорно не желала навестить когда-то оставленного избранника. Эта неизвестно откуда взявшаяся хромоножка в короткий срок стала для него всем. Она вытеснила из его сознания его вымышленный мир и замелила собой, она растопила холод в его сердце своими горячими поцелуями, он извлекла страх и обиду из его больной души и вложила взамен любовь, любовь к себе.
Она жила в крошечной однокомнатной квартирке, расположенной в полуподвальном помещении, где и двоим-то было тесно, но они не замечали этого. Утром она уходила, а он оставался ждать её. Если она задерживалась, он страдал от страха, что она не придёт больше никогда. Но она приходила, и её ласковый щебет делал серую, невзрачную комнату волшебно прекрасной! Она возвращалась и вновь окунала его в то тепло, от которого он давно отвык, а, быть может, и не знал вовсе…
Однажды ему приснился кошмар, что она уходит куда-то и исчезает во мгле, а он бежит следом, но не может догнать исчезающую вдали фигуру. Он дико закричал во сне, но тотчас тёплая, влажная ладонь коснулась его высокого лба, и во мраке зажурчал её надтреснутый голос, бывший для него самой чудной музыкой…
- Это всё сон! Я всегда буду рядом с тобой! Слышишь? Я люблю тебя. Все будет хорошо… Верь мне!
И он верил, и засыпал опять, а на утро садился у окна и ждал её возвращения.
Вид за окном был единственным достоинством этой убогой квартиры. Его взору открывался небольшой пруд, окружённый молоденькими липами. Каждый год прилетала на него пара белых лебедей. Прилетела и в этот год. Он смотрел на прекрасных, гордых птиц и улыбался чему-то…
…Ириша соскользнула со стула и на цыпочках подошла к пациенту.
- Ну, зачем же вы всё время молчите? – горько спросила она, удивившись звуку собственного голоса, непривычно гулко отразившегося от стен зала. – Скажите хоть слово! Милый, дорогой, ведь я хочу вам помочь! Спасти вас! Ну, зачем же вы не смотрите на меня и не слышите моих слов?! Что вы теперь видите и слышите? Ангелов ли, которые насвистывают вам эту музыку? Скажите! Вам, должно быть, лихо пришлось… Но ведь всё поправимо! Всё можно исправить! Слышите? Ну, зачем же вы губите себя? Зачем?! Нет, вы не безумны… Нет! Вы, быть может, единственный нормальный человек здесь. А безумны все мы, не понимающие вас. Безумцы и изверги. Это нас надо изолировать от общества, а не вас! Эмилию, меня… Наши пациенты здоровее нас. Зачем мы так жестоки? Зачем? Может, если бы люди были добрее и отзывчивее, то эти стены стояли бы пусты, и я бы осталась без работы! О, какое бы счастья это было! Ведь доброта и любовь могут спасти всё! Они мир спасут! Люди становятся безумными от того, что вокруг – зло. Но творящие его, но превратившие землю в ад, не худшие ли из сумасшедших? А они – свободны, они считаются здоровыми, они подчас вершат судьбы мира… Господи! И зачем я говорю всё это? Кому? Наверно, я действительно безумна… Зачем я взываю к вам, зная, что вы меня не слышите? О, если бы вы только могли услышать! Понять меня! Ну, не молчите же, прошу вас!
Но он молчал. Он не слышал её и не слышал ничего, кроме своей музыки…
…Но однажды она не вернулась… Прошёл день, затем ночь, и ещё один день, и ещё… Он потерял им счёт. Он очнулся внезапно, увидев каким-то прозрачным осенним утром, что зеркальная гладь пруда тронулась льдом, и лишь один лебедь, прекрасный и печальный, качался на воде, прощаясь с полюбившимся местом.
И тогда он выбежал на улицу и, достигнув пруда, встал на колени. Из серой мглы выплыл к нему бесстрашный лебедь: человек и птица безмолвно глядели друг на друга.
- Где же ты потерял свою подругу? Отчего не полетел за нею? Отчего её нет уже. А ты всё здесь? – отчаянно молвил человек. – А зачем я всё ещё здесь? – эхом откликнулся он себе и опрометью отскочил от воды и бросился прочь, не разбирая дороги.
…Он бродил по городу, умоляюще вглядываясь в лица прохожих, особенно озабоченных в этот день, он искал её…
Какой-то сердобольный дед сунул ему в руку десятирублёвую купюру. Он лишь поглядел на неё непонимающе, покачал головой и вернув деньги ошеломлённому старику, пошёл прочь…
- Вот, псих, а! – пожал плечами дед, пряча десятирублёвку в карман.
Он проблуждал так до вечера, а ночью вернулся к пруду и, сев на берегу, стал раскачиваться из стороны в стороны, словно в такт какой-то неслышимой мелодии. Так прошла ночь. А утром он вновь побрёл куда-то, уже не ведая, куда и зачем…
Когда её вытащили из искорёженного салона маршрутки, она успела шепнуть только:
- Спасите, ради Бога! Ведь он без меня погибнет… Понимаете, ОН погибнет… Спасите…
Мощный порыв ветра оборвал последние слова её и унёс куда-то далеко-далеко.
Эмилия Людвиговна сидела в своём кабинете и содрогалась от душивших её слёз. Она не плакала, должно быть, уже несколько десятков лет, но музыка долетавшая снизу, совершила невозможное: пробила брешь в железной броне её сердца, которое «гордая Эмилия» когда-то заставила окаменеть. И это сердце вдруг пронзила страшная, обжигающая боль.
- Ну, за что мне всё это? – причитала Эмилия, мечась взад-вперёд, потрясая своей тростью. – Ну, отчего другим счастье, а я живу, как проклятая?! Да уж лучше бы было сойти с ума самой, нежели в здравом уме любоваться на всё это! О, безумие должно быть милосерднее! Безумцы счастливы, ибо не способны понять… Ну, что ж он так надрывается-то там, этот психопат-виртуоз?! Всю душу вымотал мне! Жалко его?! Да кто он, чтобы я его жалела?! А меня жалел кто-нибудь?! Всем наплевать на меня! Девчонка! Сопливая девчонка! Она смеет меня судить! Поживи с моё – поймёшь, отчего я такая… Сама такой сделаешься! Да что же она творит со мной, эта музыка?! Будь проклята и она, и её безумный автор! Жалко его?! Нет! Нет! Нет! – Эмилия бессильно повалилась в кресло и вдруг прошептала: - А ведь и впрямь жалко. Господи Боже, как жалко! – и ещё пуще залилась она слезами, и всё её сухое тело зашлось в конвульсиях.
Когда припадок миновал, Эмилия Людвиговна обнаружила, что музыки больше нет. Что-то кольнуло её оттаявшее сердце и, наскоро утерев слёзы, она поспешила вниз. У дверей актового зала стояла, скрестив руки на груди, грустная Ирочка. Из темноты вышел бесстрастный, как всегда, Амелин.
- Он умер… - едва шевельнув губами, сказала Ирочка и медленно пошла по коридору, касаясь смуглой рукой стены.
- Расстроилась девочка, - заметил Алексей Юрьевич. – Хм… Жаль, что всё так случилось. Да. Пойду покурю…
Когда он ушёл, Эмилия дрожащёй походкой вошла в тёмный зал и приблизилась к покойному. Он так и умер, сидя у рояля, едва доиграв последний аккорд своей музыки. Левая рука ещё лежала на клавишах, правая – безжизненно повисла в воздухе. Эмилия вгляделась в лицо его и вздрогнула: как оно ещё было молодо! Следы страданий исчезло с бледного чела, ранние морщины разгладились, и всё выражение этого лица сделалось наивно-детским и счастливым, казалось, что он него исходил свет… От этого света и ещё от чрезвычайной худобы, лик покойного приобрёл почти иконописную красоту.
Он, кажется, был рад, что, наконец, ушёл в тот, иной мир. Ушёл, выполнив главное: он всё-таки написал свою последнюю песню. ОНА хотела этого.
Эмилия Людвиговна склонилась к бездыханному музыканту:
- Бедный, бедный мальчик… - прошептала она и неожиданно для себе нагнулась и поцеловала его в голову.
В коридоре раздались шаги, и вбежавший Федька сообщил:
- Установили личность, Эмилия Людвиговна!
- Ну, и слава Богу, - вздохнула Эмилия. – Хоть похоронят его по-человечески, а не как собаку, безымянного… - с этими словами она угла к себе непривычно тяжёлой и разбитой походкой.
Санитар удивлённо поглядел ей вслед:
- Что это с нашей ведьмой сделалось? Даже не наорала… Заболела что ли бабка?
Ирочка вошла в свою комнату и, достав из сумочки компакт-диск, вставила его в проигрыватель. И снова его музыка наполнила воздух. Музыка, сохранённая заботливой Ирочкой и, благодаря ей, обрётшая бессмертие.
Скоро эта музыка прогремит на радио, и шустрые газетчики, не вылезая из редакций, напишут разнообразные истории о трагической судьбе безвременно ушедшего от нас композитора… И в этих статьях вымысел будет накладываться на вымысел, ложь на ложь, а судьба его станет легендой, и только музыка, пронзительная, прекрасная, как гордый лебедь, и вечная, останется единственной истиной в этой придуманной заново жизни… И сотни тысяч сердец по всему миру будут замирать от завораживающих, небесных аккордов этой удивительной песни, названной лебединой.