Решила навести порядок в мелочах. В голове и в жизни. Начала с самого простого – с маленького таинственного керамического горшочка на комоде. Он достался мне от прабабушки. Вероятно, когда-то в нем, травянисто-зеленом, держали горчицу. Сейчас в горшке хранится моя бижутерия, которую я давно уже не ношу. Милые сердцу безделушки складывались сюда с детства, копились как воспоминания, каждая имела свою историю, и было приятно покопаться иногда в них. Сейчас копаниями занимается в основном моя дочь. Она перебирает кольца, серьги, броши, булавки, браслеты… Больше всего ей нравится костяная подвеска с розой. Никто уже и не помнит, сколько этой вещице лет, казалось, она была всегда: сначала у моей прабабушки, потом у бабушки, потом у моей мамы, сейчас у меня, и дочь с нескрываемым нетерпением ждет передачи далее, то есть ей.
Я перебираю всю это историческую мелочь и замечаю два нательных крестика. Откуда они у меня взялись? Разве можно разбрасываться такими вещами? В мозгу отдельными кадрами всплывают люди, обстоятельства, время. Нет… не то… не там… чужое… Насколько значимыми для меня (или я для них) были люди, доверившие мне такую ценность?
… Я держу в руке алюминиевый крестик ручной работы. Он был вырезан на зоне, из обычной ложки, и принадлежал моему дяде. Человеку безмерно доброму, открытому, немного резкому в своей жизненной правде, а потому несчастному.
Мои самые первые детские воспоминания связаны именно с ним, всегда таким живым, веселым. Его по жизни всегда окружало множество самых разных людей. А так же – всякой живности, которая в огромных для маленькой городской квартирки количествах водилась у него дома.
У него была обычная, средняя семья, очень скромного достатка (ведь не в деньгах счастье!..): жена, двое сыновей. Была работа, увлечения. И было одиночество. Внутреннее, колючее одиночество несостоявшегося к сорока годам человека, заблудившегося в поисках самого себя. И, конечно, - неоправданные надежды и ожидания чего-то особенного в семье, в работе, в жизни. Семья не особо интересовалась его внутренним миром. Ну, жил и жил, сам по себе, и в реальную, семейную жизнь, с её буднями и праздниками, как-то не вписывался. Были мечтания, метания, выпадения из жизни в виде запоев, долгого отсутствия якобы на охоте, простого забытья, из которого его выводила сердобольная соседка. Откровенные, слезные разговоры на кухне этой соседки. Драки с повзрослевшими сыновьями - яйца решили учить курицу жизни…
Крестик дядя снял с себя в день моей свадьбы, когда мы с ним оказались одни. Просто взял мою руку, вложил в неё крестик и крепко сжал.
- Будь счастлива, родная. И пусть у тебя будет всё хорошо.
…Обычно утром его будила собака: приносила поводок и, тычась влажной мордой в лицо, терпеливо ждала, когда хозяин встанет и выведет её гулять. Поводок, в принципе, никогда не использовался по назначению. Он был частью своеобразного собачьего ритуала. Хозяину не позволяла совесть обуздать создание природы, а собаке не позволяло воспитание вести себя подобно дворовой хвостатой братии.
…Его нашли росистым ранним утром, во дворе дома, повесившимся на собачьем поводке, на коленях. Через год, после моей свадьбы.
Второй крестик. Его точно так же сняли с себя и вложили в мою ладонь большие, сильные, обожаемые мной руки. Тогда мне казалось, что это единственная, самая сильная любовь на свете, когда не замечаешь времени, когда кроме Него, единственного, не существует больше ни одной живой души. Безумная девичья влюбленность, которая не умещалась ни в душе, ни в голове. Заброшено было всё: родители, учеба, друзья. Весь огромный мир носил теперь Его имя, Его глазами я смотрела на этот мир, Его мыслями думала, Его словами говорила, им жила и дышала. И казалось, что так будет вечно! Вечно… Наш роман продолжался уже год, когда вдруг позвонила его мама и сказала, что «сегодня он улетает». Далеко и надолго. Возможно навсегда. У меня не возникло вопроса, почему он сам не позвонил, почему ничего не сказал, у меня не было времени думать над всем этим. Остался час.
Я хватаю такси и несусь в аэропорт с единственной мыслью – заглянуть ему в глаза.
Я нашла всю их семью в зале ожидания. Регистрация на симферопольский рейс прошла, и пассажиры ждали приглашения на посадку. Он не удивился моему появлению. Мы неслись друг к другу через весь зал, и я видела только его глаза.
- Вот и встретились два одиночества, - он улыбался. Это была только его улыбка, делавшая меня до сумасшествия счастливой. И мне было все равно, что он мне сейчас скажет. Я любила.
Мы решили подняться на второй этаж. Вероятно, нам было, о чем поговорить. На лестнице он вдруг остановился, взял меня за руку и повернул к себе. Даже стоя на лестнице, на три ступеньки выше, я все равно была ниже него ростом. У нас было три года разницы, но выглядели мы, как дочка с папой. Он смотрел в мои глаза. А я смотрела на себя в его глазах: улыбающуюся, счастливую, застывшую в ожидании…
Он взял мои ладони, сложил лодочкой, закрыл глаза, и некоторое время перебирал дрожащие от волнения пальцы. Ощупывал, исследовал каждую косточку, каждый изгиб, осторожно и нежно. Потом он снял с себя цепочку с крестиком и вложил мне в ладонь.
- Я за ним вернусь.
Он быстро спускался по лестнице, потом бесконечно долго бежал к заволновавшимся было родителям, то и дело оборачиваясь по пути и помахивая мне рукой.
Больше я его не видела.
Прошло лет семь. Я уже к тому времени была замужем. В одно чудное летнее утро, когда я только проснулась и сладко потягивалась в постели, муж принес мне письмо. Он с каменным лицом бросил мне его на постель, и ушел, хлопнув дверью. Это было письмо от Него. На штампе выцветше синело: 17 июня, 1993 года. На дворе - 98-ой… Письмо выпало из стопки старых газет, как из старой жизни. Он просил меня вернуть крестик. В строке обратного адреса стояло название теплого южного городка. Я написала. Ответа не было. Как не было ответов и на последующие мои письма. А потом я перестала писать. Я чувствовала себя доктором, который сделал всё, что мог, но не может сказать, что он сделал даже невозможное.
… Сейчас осень, 2006 год.
Он умер два месяца назад. От туберкулеза. В том самом далеком теплом южном городке. Один.
Я смотрю на пару распятий, что сиротливо лежат на моей ладони. «Два крыла, как два огромных горя, Обняли холодную волну…» Смотрю, и чувствую, как осознание присутствия их, чужих, в моём доме, медленно расползается мурашками по всему телу. Расползается непониманием, страхом, болью, несправедливостью, соленым, колючим чувством вины. Как-то нелепо всё…
Я смотрю на пару распятий. На обратной стороне - одна и та же надпись: «Спаси и сохрани».